[47]
Гоголь и малорусская литературная традиция
Окидывая беглым взглядом судьбы нашей литературы за последние сто-полтораста лет, мы поражаемся её быстрым и могучим расцветом. Не прошло столетия с того времени, как мы приобщились к европейской литературной жизни — и на нашем горизонте появились два крупнейших и еще не превзойденных художника слова — Пушкин и Гоголь. Последний, рассматриваемый в отдалении полувека, на общем фоне развития русской литературы представляет собою явление поразительное.
Чем был до Гоголя русский роман, русская повесть? Зародясь в XVII веке по образцу переводной, сильно окрашенная мистическим настроением создавшей её среды и лишь в слабой степени приближаясь к реальному воспроизведению явлений жизни, — эта повесть, не успев окрепнуть, тонет в необозримом море переводных романов XVIII столетия. Со второй половины его, в подражательном романе Эмина и других появляются живые звуки, напоминающие наше родное, видны живые краски современной действительности, думы и чувства лучших русских людей. Но всё это было отрывочно, случайно.
Несколько позже бесконечная вереница повестей, последовавшая за известными опытами в этом роде Карамзина, — не оставила нам ни одного сколько-нибудь замечательного произведения, способного пережить последующее столетие. Повести [48]Греча, Булгарина, Полевого и менее известных авторов — постигло забвение, лишь, изредка нарушаемое трудолюбивыми разысканиями историков литературы.
И только немеркнущим светом, как лучезарные звезды сияют и весело-приветно светят нам из далекого прошлого немудреные рассказы пасечника Рудого Панька, из хутора близ Диканьки. Их не затмили шедевры, вылившиеся с пера целой плеяды талантливых писателей, — и до сих пор мы перечитываем повести Гоголя, как нечто живое, свежее; и это чтение, отрывая нас от безотрадных порою дум и мелочей кипящей вокруг жизни, дает нам чистое эстетическое наслаждение.
Где, и в чём тайна этого явления? Где источник того очарования, которое испытали все мы в детстве и ранней юности, переносясь вместе с Гоголем в его благодатную Украйну, — и сохранили это очарование на много лет?..
Обратившись за разрешением этого вопроса к критике, современной Гоголю и позднейшей, мы не найдем разгадки его очарования. Мало того, мы встретим ряд изумительно противоречивых суждений. Авторитетный в свое время Н. А. Полевой одобрительно отозвался о первых повестях Гоголя, но затем изменил тон и первый провозгласил, что «Гоголя захвалили». Знаменитый острослов своего времени, барон Брамбеус-Сенковский, говорил об авторе «Тараса Бульбы», «Старосветских помещиков» и пр. — что «у него нет чувства», что он употребляет выражения низкие, грязные, а по содержанию — его повести ниже романов… Поль-де-Кока.
Ученый критик, также ныне забытый, как и Сенковский — проф. С. Шевырев отметил только, что Гоголь имеет чудный дар схватывать бессмыслицу в жизни человека, но не нашел в его повестях ничего, кроме смешного и забавного. Всё глубоко-грустное, трогательное, патетическое — прошло мимо его внимания…
Это странное непонимание Гоголя можно, кажется нам, [49]объяснить только одним: по природе своего духа и творчества он был чужд великорусской литературе. Он, как показывает анализ его первых повестей, скорее является в них художником-завершителем предыдущего периода развития малорусской литературы, нежели начинателем новой, общерусской.
Но едва ли не самым суровым и… несправедливым судьей Гоголя оказался его земляк, П. Кулиш. Сначала поддавшись непосредственному влиянию художественного творчества нашего великого писателя, Кулиш выступил затем с придирчивой критикой деталей, пытаясь его развенчать. Соглашаясь, что в украинских повестях «чувствуется общий поэтический тон Украйны», Кулиш, однако, настаивает на том, что они мало заключают в себе исторической и этнографической истины и, подвергая анализу Сорочинскую ярмарку, выводит заключение, что Гоголь не знал народных обычаев.
Но имеют ли в художественном произведении значение такие мелочи, как местные детали свадебного ритуала, которых нельзя обойти в житейской обстановке? Мы и не ищем в повестях Гоголя этнографических исследований: пусть будет правдой только одно из сказанного с укоризной Кулишом: «украинские повести Гоголя не более как радужные грезы поэта о родине», и если это так — мы будем довольны.
Критика Кулиша была опровергнута до мелочей Максимовичем, и теперь, много лет спустя после этого спора, с развитием и расширением в новые, неисследованные тогда области историко-литературных изучений — постепенно, ярче и ярче выясняется связь творчества Гоголя с целым рядом предшествующих поколений малорусских писателей и глубоко лежащая историческая основа его.
Кулиш обвинял Гоголя в незнании условий жизни малорусского народа; в том, что если он и наблюдал её — то лишь «с панского крыльца». Но всё: факты из жизни [50]великого писателя, его воспитание, наконец его переписка — опровергают это обвинение.
Действительно ли Гоголь мог остаться, так чуждым народной жизни, как полагал Кулиш?
Семья Гоголя — была «средней руки малорусская панская семья, вышедшая из родов казачьей старшины и духовенства, по своему прошлому и настоящему скорее буржуазная, чем аристократическая», как метко охарактеризовал её новейший биограф Гоголя[1].
Литературные и общественные движения Европы в конце XVIII ст. не затронули этой среды; мирно прозябая в своем углу, не зная ни вольтерианского вольнодумства, ни масонского искания правды, не производя общественных деятелей вроде Новикова или Радищева, — эта среда мирно покоилась почти до половины XIX столетия в объятиях старой семинарской образованности, завещанной XVII веком. В такой среде верно и свято чтутся и хранятся старые традиции, в том числе и — литературные. Остановимся на них.
Один из предков Гоголя, Танский был известен, как автор интерлюдий и пользовался славой Мольера у современников. Этот род литературных произведений был любимым и популярным в Малороссии. Он перешел и в кукольный театр — в вертепное представление, даваемое кое-где и доныне на праздник Рождества Христова. Школьная драма не обходилась без интерлюдий. В них выводились на сцену лица из простонародья и, что особенно важно — говорили не на литературном славяно-российском языке, а на простонародном, малорусском, понятном всем слушателям.
Любимыми типами в интерлюдиях были: простоватый мужик, вроде Солопия Черевика из «Сорочинской ярмарки»; школьник-семинарист, по малорусски дяк или, как шутливо именовали его авторы сатир — «пиворез»; отбившись от [51]школы за великовозрастием, он увлекается предметами, чуждыми строгой духовной науке: ухаживает и за торговками, и за паннами, пьянствует и для добывания средств к существованию поет канты и псалмы под окнами, пускается на рискованные аферы. Он не прочь порою подшутить над неписьме́нным крестьянином, проделывая над ним неблаговидные шутки: объявив себя живописцем и взявшись нависать портрет, он вымазывает простака сажей.
В интерлюдиях разных авторов появляются на сцену хвастливый и легкомысленный польский шляхтич, вроде изображенного в «Тарасе Бульбе», очень смелый, но быстро теряющий свою смелость при появлении козака-запорожца; хитрый еврей-шинкарь, прототип изворотливого Янкеля; цыгане, казаки, наконец целый сонм разной чертовщины — вот любимые персонажи малорусских интерлюдий XVIII века.
Эти типы стали постоянными: они повторяются и у Довгалевского, и у Кописского, и у Некрашевича и наконец — на пороге XIX ст. и новой украинской литературы — у Гоголя-отца и Котляревского. Дьяк Фома Григорьевич — Гоголя-отца, Финтик — Котляревского в сущности тот же переодетый дяк-пиворез, прямой потомок глуповатых, прожорливых и сластолюбивых героев старинной интерлюдии. Этот же тип повторил и Нарежный в своем романе «Бурсак».
У нашего великого писателя характеристика тех же типов осталась традиционной; изменились только формы произведений, в которых они выводятся: Гоголь воспользовался народными типами — не в комедиях, а в повестях. Кто не смеялся чистым, здоровым смехом, читая о похождениях богослова Халявы и мудрого философа Хомы Брута, крадущего в критический момент рыбу из кармана зазевавшегося товарища, или — после сильных ощущений пережитых при встрече с ведьмою — мирно отправляющегося искать утешения и подкрепления сил у знакомой вдовы. Вспомним Андрия, сына Тараса, и его похождения в Киеве с дочерью воеводы. [52]
Казак-запорожец, без просвету тянущий горилку, но когда нужно — бодро выступающий на защиту веры и национальности, отлился в народной песне и интерлюдии в сходных чертах, соединяя в себе и высокое — и комическое. В тех же чертах изображает его Гоголь, следуя живому еще в его время народному преданию.
Кроме этих мужских типов, остановимся на часто встречающемся у Гоголя женском типе бойкой, резкой на язык бабы — каковой является хотя бы Хивря в «Сорочинской ярмарке», или Солоха в «Ночи под Рождество». Этот тип находим в массе народных сказок и анекдотов, не всегда русского происхождения, а заимствованных из переведенных еще в XVII в. с польского повестях и жартах.
Но не одни только юмористические типы Гоголя совпадают с установившимися типами украинской литературы и народной словесности. Мы видим и другие лица, обрисованные иным размахом, иными красками. Трогательный тип матери-казачки, воспетой в ряде дум и песен, воспроизведен Гоголем в лице матери Остапа и Андрия.
Один из критиков объяснял высоко-патетическое настроение всей повести «Тарас Бульба» болезненною приподнятостью нервов, природной склонностью к аффектации и риторизму, присущей Гоголю. Нет спора, в ранних письмах Гоголя проявляются очень заметно эти черты его стиля. Но не забудем стиля и настроения тех несомненных источников, из которых создался Тарас — и мы поймем, откуда взялся высокопатетический тон рассказа, самые герои и их подвиги.
Гоголь живо интересовался народностью и, тоскуя в Петербурге по родине, почти во всех письмах к матери, сестре, знакомым, вплоть до появления «Ревизора», повторял просьбы о присылке ему старинных песен, преданий, поверий, даже костюмов народных.
Без сомнения, не раз в детстве и сам слышал он [53]думы кобзарей — и о Самойле Кишке и о Марусе Богуславке, о трех братьях, бежавших из Азова, и целый ряд других дум, обрисовывающих век борьбы славного лыцарства запорожского за веру и народность. Живы были у всех в памяти и песни о недавно минувших гайдамацких войнах.
Гоголь, будучи учеником Нежинского Лицея, любил бродить по базару; — и до сих пор редкий базар, ярмарка в Малороссии обходятся без пения старцев, трогающего подчас и самую загрубелую, черствую душу. Да и в усадьбу Гоголей не раз, вероятно, заходили кобзари и лирники потешить панов и получить себе подачку на пропитание.
Вот тот источник, из которого объясняется многое в «Тарасе Бульба» и «Страшной мести».
Малорусские думы, следы которых восходят до XVI века, сложились, относительно формы, под влиянием школьной литературы. И, если эта литература была бледна, давала мало живых отражений народного настроения и внутренней жизни, то в думах, наоборот, мы находим почти полную историю героической и многострадальной Украйны XVI—XVIII веков, как она отразилась в народном понимании и прошла сквозь призму его поэтического творчества. И Гоголь это глубоко чувствовал. «Все думы и особенно повести бандуристов ослепительно хороши», пишет он И. П. Срезневскому[2]. «Я к нашим летописям охладел, напрасно силясь в них отыскать то, что хотел бы отыскать»… «Я недоволен польскими историками, они очень мало говорят об этих (казацких) подвигах… И потому-то каждый звук песни мне говорит живее о протекшем, нежели наши вялые и короткие летописи…
Во многих местах своего «Тараса Бульбы» и других повестях Гоголь пользуется почти буквально народным преданием и думами, которые передает с незначительной перефразировкой. Пособием здесь служили ему сначала память, [54]опиравшаяся на записи родных, а позже — издания Срезневского и Максимовича.
Упомянем еще, что в основании рассказа «Ночь под Рождество» лежит легенда о благочестивом кузнеце-живописце, известная всей средневековой Европе и задолго до Гоголя ставшая народной в Малороссии.
Но не одно это обстоятельство связывает Гоголя с малорусской литературой. Как отец его имел предшественников в лице Котляревского и авторов интерлюдий, так и Ник. Вас. в значительной степени связан с своими предшественниками: с Квиткой — относительно «Ревизора» и с Нарежным — в повестях. Не место разбирать здесь, в какой мере «Приезжий из столицы» Квитки отразился в «Ревизоре», и что мог дать «Бурсак» и «Два Ивана» для повестей «Вий» и «О том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем», Гоголя.
Для нас важно вовсе не то, мог ли в данном случае Гоголь подражать, или творил самостоятельно. История литературы давно уже показала нам, что и в произведениях великих художников наблюдаются часто бессознательные повторения и заимствования. Писатель всегда зависит от своих предшественников, что было уже указано относительно Пушкина. Да и сам Гоголь не скрывал источника своих сюжетов: два из них даны ему Пушкиным. Так поэт захватывает частицы сделанного до него и часто из обломков воспринятых впечатлений — строит по новому плану здание своего творчества.
Относительно Гоголя вернее всего, кажется нам, объяснять совпадение его с Квиткой и Нарежным общностью источников: анекдотов, данных народного быта, народных преданий и — той литературной традицией, которая шла, не прерываясь от первых годов возникновения малорусской литературы, в стенах школ XVI века, вплоть до выступления на литературное поприще Гоголя. [55]
Я не буду утомлять ваше внимание, м. г-да, подробным исчислением звеньев, связывающих творчество Гоголя с народным. Тоскуя вдали от родины, он, как легендарный Антей, коснулся родной земли, и она наградила его неистощимым запасом творческой силы. Мечты о родине вдохновили тоскующего поэта и помогли ему перенестись мыслью из непривычной обстановки неприветливого серого города в свободную ширь родных степей, под лучи жаркого, ясного солнца Украйны, и здесь, отозвавшись на звук народной думы, предания, наивного поверья, он в стройном художественном синтезе объединяет и отражает то, что, не одухотворенное гениальным творческим одушевлением, давно уже росло и развивалось, ожидая своего объединителя и творца.
В. Перетц
Сканы, размещённые на Викискладе 