Волкъ Ларсенъ пересталъ браниться такъ внезапно, какъ и началъ. Онъ снова зажегъ свою сигару и посмотрѣлъ вокругъ себя. Его взглядъ упалъ на кока.
— Ну, что, поварокъ? — началъ онъ ласково, но эта ласковость была холодна, какъ сталь.
— Что угодно, сэръ? — угодливо отозвался кокъ.
— Не думаете лй вы, что вы уже достаточно долго вытягивали свою шею? Это, вѣдь, вредно для здоровья, знаете? Боцманъ умеръ, и я не могу потерять еще и васъ, это было бы чрезмѣрной роскошью. Вы должны очень заботиться о своемъ здоровьѣ, поварокъ. Поняли?
Тонъ, какимъ было сказано это послѣднее слово, представлялъ разительный контрастъ съ тономъ его предыдущей рѣчи. Слово хлестнуло, какъ ударъ бича. Поваръ совсѣмъ съежился.
— Слушаю, сэръ, — робко отвѣтилъ Онъ, и его провинившаяся голова мигомъ исчезла въ кухонную дверь.
Но этотъ неошиданный нагоняй, очевидно, относился не только къ повару, потому что и остальная команда тотчасъ же приняла равнодушный видъ и каждый взялся за свое дѣло. Только нѣсколько человѣкъ, которые праздно шатались по палубѣ, между люкомъ и кухней, и которые, повидимому, не были матросами, продолжали негромко разговаривать между собою. Какъ я потомъ узналъ, это были охотники, люди убивавшіе котиковъ и считавшіеся значительно Высшей породы, чѣмъ обыкновенные матросы.
— Іогансенъ! — крикнулъ Волкъ Ларсенъ. Одинъ матросъ послушно приблизился къ нему. — Принесите свою иглу и кожаную ладонь и зашейте этого прощелыгу. Кусокъ старой парусины найдете въ парусной кладовой. Постарайтесь, чтобы ее хватило.
— Что мы привяшемъ къ его ногамъ, сэръ? — спросилъ матросъ послѣ обычныхъ «слушаю, сэръ».
— Посмотримъ, — отвѣтилъ Ларсенъ и закричалъ: — Поваръ!
Томасъ Могриджъ выскочилъ изъ кухни, какъ Петрушка изъ-за ширмъ.
— Пойдите внизъ и наберите мѣшокъ угля.
— У кого-нибудь изъ васъ, господа, есть библія? — спросилъ затѣмъ капитанъ, обращаясь къ охотникамъ, ходившимъ по палубѣ.
Они отрицательно покачали головой, при чемъ одинъ изъ нихъ сдѣлалъ какое-то шутливое замѣчаніе, которое я не разслышалъ и которое вызвало общій смѣхъ.
Волкъ Ларсенъ обратился съ тѣмъ же вопросомъ къ матросамъ. Библія и молитвенникъ были, повидимому, рѣдко встрѣчающейся вещыо среди этихъ людей; но одинъ изъ матросовъ вызвался сходить внизъ и спросить у смѣнныхъ вахтенныхъ, но черезъ минуту онъ возвратился съ отвѣтомъ, что и у нихъ нѣтъ требуемой книги.
Капитанъ пожалъ плечами. — Ну, въ такомъ случаѣ мы его опустимъ безъ лишней болтовни, если только человѣкъ, котораго мы нашли за бортомъ, не знаетъ погребальныхъ молитвъ; онъ похошъ на священника.
Съ этими словами онъ повернулся ко мнѣ, и посмотрѣлъ мнѣ въ лицо.
— Вы священникъ, не такъ ли? — спросилъ онъ.
Охотники — ихъ было шесть — повернулись и посмотрѣли на меня. Я съ болью сознавалъ, что я больше всего походилъ на воронье пугало. Раздался смѣхъ, и этотъ смѣхъ не былъ ни тише, ни мягче отъ того, что мертвый человѣкъ съ своей насмѣшливой улыбкой лежалъ тутъ же на полу передъ нами; этотъ смѣхъ былъ также громокъ, грубъ и откровененъ, какъ само море; ибо онъ исходилъ изъ грубыхъ чувствъ и притупленной чувствительности этихъ грубыхъ натуръ, которыя и не подозрѣвали о существованіи вѣжливости или деликатности.
Волкъ Ларсенъ не разсмѣялся, хотя и въ его сѣрыхъ глазахъ блеснула веселая искорка; и въ этотъ моментъ, сдѣлавъ шагъ впередъ и ставъ съ нимъ лицомъ къ лицу, я впервые разсмотрѣлъ этого человѣка, независимо отъ его фигуры и отъ того потока брани, который только что изливался изъ его устъ. Лицо его съ крупными чертамии рѣзкими линіями было довольно грубое и съ перваго взгляда казалось массивнымъ; но, какъ и въ фигурѣ, массивность какъ-то скрадывалась и оставалось впечатлѣніе, что гдѣ-то въ глубинахъ его души таилась огромная умственная или духовная сила. Нижняя челюсть, подбородокъ, довольно высокій лобъ съ выпуклостями надъ бровямй, — всѣ эти черты необычайно крупныя и крѣпкія сами по себѣ, казалось, еще говорили о необыкновенной силѣ и мужествѣ духа, незримаго для глазъ.
Глаза — а мнѣ впослѣдствіи пришлось узнать ихъ хорошо — были большіе и красивые, широко разставленные, и прятались подъ густыми, черными дугообразными бровями. Они были того обманчиіваго сѣраго цвѣта, который вѣчно мѣняется и принимаетъ различные оттѣнки и цвѣта; который бываетъ то свѣтло-сѣрымъ, то темно-сѣрымъ, то сѣро-зеленымъ, то сѣро-голубымъ, чистымъ и яснымъ, какъ морская лазурь. Это были глаза, которые скрывали душу за тысячью ширмъ и которые, иногда, въ чрезвычайно рѣдкіе моменты открывалисъ и какъ бы совершенно обнажали ее.
Эти глаза могли хмуриться и въ своей безнадежной мрачности походить на сѣрое свинцовое небо; могли сверкать и сыпать искрами, какъ быстро мелькающая въ воздухѣ шпага; могли становиться холодными, какъ полюсъ, и могли становиться теплыми и мягкими; въ нихъ тогда свѣтились огоньки любви, глубокой и мужественной, притягательной и порабощающей, которая въ одно и то же время очаровываетъ и подчиняетъ женщинъ, заставляя ихъ покоряться съ радостыо, съ полной готовностью къ какой угодно жертвѣ.
Но возвратимся къ разсказу. Я сказалъ ему, что, къ несчастью, я не священникъ; тогда онъ рѣзко спросилъ:
— Чѣмъ же вы зарабатываете свой хлѣбъ?
Сознаюсь, что мнѣ никто еще не предлагалъ подобнаго вопроса, и мнѣ никогда еще не приходилось о немъ думать. Онъ засталъ меня врасплохъ, и, прежде чѣмъ я могъ найтись, я глупо отвѣтилъ, запинаясь: — Я… я джентльмэнъ[1].
Его губы искривились насмѣшливой улыбкой.
— Я работалъ и работаю, — закричалъ я поспѣшно, точно онъ былъ мой судья и мнѣ нужно было оправдаться передъ нимъ; хотя въ то же время я вполнѣ сознавалъ всю глупость и ненужность своихъ объясненій.
— Для хлѣба?
Въ немъ было нѣчто до того властное и повелительное, что я совершенно растерялся, я былъ ошеломленъ, какъ ребенокъ, дрошащій отъ страха передъ строгимъ учителемъ.
— Кто васъ кормитъ?
— У меня есть средства, — отвѣтилъ я глупо и чуть не прикусилъ себѣ языкъ отъ злости. — Но, простите, все это не имѣетъ никакого отношенія къ тому, о чемъ я, собственно, хотѣлъ говорить съ вами.
Но онъ не обратилъ никакого вниманія на мое возраженіе.
— А кто ихъ добылъ? А? Я такъ и думалъ. Вашъ отецъ? Вы висите на ногахъ умершаго человѣка. У васъ никогда не было ничего своего. Вы сами не могли бы прожить ни одного дня собственными средствами и ничего достать, чѣмъ бы набить себѣ желудокъ. Покажите мнѣ вашу руку.
Прешде чѣмъ я успѣлъ сообразить что дѣлать, онъ сдѣлалъ два шага по направленію ко мнѣ, схватилъ мою правую руку и сталъ ее разсматривать. Я попробовалъ отнять ее, но его пальцы безъ всякаго видимаго усилія сжимали ее все крѣпче и крѣпче, пока я не почувствовалъ, что онъ скоро мнѣ ее раздавитъ. При такихъ обстоятельствахъ было трудно сохранить свое достоинство. Я не могъ ни бороться, ни вырывать ее какъ школьникъ; но не могъ также броситься на это чудовище, такъ какъ ему стоило только повернуть мою руку, чтобы сломать ее. Мнѣ ничего не оставалось дѣлать, какъ только стоять и терпѣливо переносить это оскорбленіе. Но въ то же время я успѣлъ замѣтить, что карманы умершаго матроса были опорожнены, и содержимое ихъ лежало да палубѣ, и что его тѣло завернули въ парусину, края которой матросъ Іогансенъ сшивалъ грубыми суровыми нитками, опирая иглу о кусокъ кожи, прикрѣпленный къ ладони.
Волкъ Ларсенъ съ презрѣніемъ выпустилъ мою руку.
— Руки вашего умершаго отца сохраняютъ ваши руки мягкими и нѣжными. Врядъ ли онѣ годны на что-нибудь иное, кромѣ мытья посуды.
— Я хочу, чтобы вы высадили меня на берегъ, — сказалъ я твердо, успѣвъ уже овладѣть собою. — Я заплачу вамъ за потерю времени и за безпокойство.
Онъ съ любопытствомъ взглянулъ на меня. Въ глазахъ его заиграла насмѣшка.
— Я хочу вамъ сдѣлать встрѣчное предложеніе. Мой боцманъ умеръ и мнѣ придется сдѣлать кое-какія перемѣщенія. Матросъ, который стоялъ за нимъ, станетъ на его мѣсто, каютный юнга займетъ мѣсто матроса, а вы займете мѣсто юнги, подпишите условіе на рейсъ и будете получать двадцать долларовъ въ мѣсяцъ на полномъ содержаніи. Что вы скажете на это? И знаете, это пойдетъ вамъ на пользу. Это изъ васъ сдѣлаетъ человѣка. Вы за это время можете выучиться стоять на собственныхъ ногахъ и можетъ быть и немного ковылять на нихъ.
Но я его не слушалъ. Паруса судна, которое я замѣтилъ на юго-западѣ, становились больше и яснѣе. Это была такая же шхуна какъ и Призракъ, хотя корпусъ самого судна былъ нѣсколько меньше. Она красиво неслась, прыгая по волнамъ, прямо на насъ, повидимому, собираясь пройти совсѣмъ близко отъ насъ. Вѣтеръ вдругъ усилился, и солнце, нѣсколько разъ сердито сверкнувъ, исчезло за тучами. Море стало вдругъ свинцово-сѣрымъ, вздулось и начало подбрасывать бѣлые пѣнящіеся гребни къ самому небу. Мы пошли быстрѣе, сильно накренившись на одну сторону. Однажды, при сильномъ порывѣ вѣтра бортъ погрузился въ воду, и палуба на той сторонѣ на минуту покрылась водой, что заставило нѣсколькихъ охотниковъ быстро отскочить отъ борта,
— Это судно скоро пройдетъ мимо насъ, — сказалъ я послѣ небольшой паузы. — Такъ какъ оно идетъ въ обратномъ направленіи, то возможно, что оно направляется въ Санъ-Франциско.
— Весьма возможно, — отвѣтилъ Волкъ Ларсенъ, полу-отвернувшись отъ меня, и тотчасъ же закричалъ: — Поваръ! Эй, поваръ!
Лондонецъ высунулся изъ кухни.
— Гдѣ тотъ малый? Скажите ему, чтобъ онъ шелъ сюда.
— Слушаю, сэръ, — и Томасъ Могриджъ быстро шмыгнулъ на носъ судна и исчезъ въ кубрикѣ. Черезъ минуту онъ вынырнулъ оттуда, и вслѣдъ за нимъ вышелъ молодой парень, лѣтъ восемнадцати или девятнадцати, съ крѣпкой, коренастой фигурой и красной, непріятной физіономіей.
— Вотъ онъ, сэръ, — сказалъ поваръ.
Но Волкъ Ларсенъ не обратилъ на него вниманія и тотчасъ же обратился къ юнгѣ.
— Какъ васъ зовутъ?
— Джорджъ Личъ, сэръ, — послышался недовольный отвѣтъ и на лицѣ юнги ясно читалось, что онъ догадывается, для чего его позвали.
— Это не ирландское имя, — рѣзко бросилъ капитанъ. — О’Тулъ или Макъ-Карти больше подходило бы къ вашей поганой рожѣ. А то можетъ быть въ роду вашей матери имѣлся какой-нибудь ирландецъ?
Я видѣлъ какъ кулаки юноши судорожно сжались при этомъ оскорбленіи и какъ побагровѣла его шея.
— Ну ладно, это неважно, — продолжалъ Ларсенъ. — У васъ могутъ быть достаточно уважительныя основанія, чтобы забыть свое имя, и вы мнѣ отъ этого будете нравиться не меньше, если только будете хорошо дѣлать свое дѣло. По рожѣ видно, что вамъ хорошо знакомъ Телеграфный Холмъ, гдѣ живутъ жулики города Санъ-Франциско. Ну, тѣ повадки здѣсь надо будетъ бросить, поняли? Кто нанялъ васъ на судно?
— Агенты Макъ-Креди и Свансонъ.
— Сэръ! — закричалъ на него Ларсенъ.
— Макъ-Креди и Свансонъ, сэръ, — поправился юноша, и въ глазахъ его блеснулъ злой огонекъ.
— А кто получилъ задатокъ?
— Они, сэръ.
— Я такъ и думалъ. И знаю, что вы съ ними спорить не стали — были рады поскорѣе скрыться куда-нибудь отъ глазъ полицейскихъ, которые искали васъ.
Юноша въ одно мгновеніе преобразился: его тѣло сжалось какъ бы для прыжка, лицо приняло выраженіе разъяреннаго звѣря, и онъ злобно прорычалъ: — Это…
— Это что? — спросилъ Ларсенъ съ неожиданной мягкостью въ голосѣ, какъ будто ему страшно любопытно было узнать, что тотъ не договорилъ.
Юноша запнулся и, повидимому, старался овладѣть собой. — Ничего, сэръ, я беру это обратно.
Вы только подтвердили мои догадки, — сказалъ Ларсенъ съ улыбкой удовлетворенія. — Сколько вамъ лѣтъ?
— Только что исполнилось шестнадцать, сэръ.
— Ложь. Вамъ больше никогда не будетъ восемнадцати. Все равно великъ для своего возраста и мускулы какъ у лошади. Сложите свой багажъ и направляйтесь въ передній кубрикъ. Вы теперь матросъ и гребецъ. Получили повышеніе; понимаете?
Не ожидая согласія юнги, капитанъ повернулся къ нему спиною и обратился къ матросу, который только что окончилъ тяжелую обязанность зашиванія трупа. — Іогансенъ, вы знаете, что-нибудь по навигаціи?
— Нѣтъ, сэръ.
— Ну, ничего, Вы все равно теперь боцманъ. Перенесите свои пожитки въ каюту боцмана.
— Слушаю, слушаю, сэръ, — радостно отвѣтилъ Іогансенъ и пошелъ исполнять приказаніе.
Тѣмъ временемъ юнга стоялъ на мѣстѣ не двигаясь.
— Вы чего ждете? — спросилъ его Ларсенъ.
— Я не нанимался гребцомъ, сэръ, — отвѣтилъ онъ. — Я подписывалъ условіе на юнгу. И я вовсе не хочу быть матросомъ.
— Складывайте свои вещи и отправляйтесь на бакъ!
На этотъ разъ приказаніе звучало необыкновенно властно. Парень злобно взглянулъ на него, но не двинулся съ мѣста.
Тогда въ Волкѣ Ларсенѣ снова зашевелилась его чудовищная сила. Все произошло неожиданно и быстро въ теченіе какихъ-нибудь двухъ секундъ. Онъ однимъ прыжкомъ очутился возлѣ юнги, хотя ихъ отдѣляло разстояніе не меньше шести футовъ, и ударилъ его кулакомъ въ животъ. Въ тотъ же моментъ, какъ-будто меня самого ударили, я почувствовалъ болѣзненное сжатіе въ своемъ желудкѣ. Я говорю объ этомъ для того, чтобы показать чувствительность моей нервной системы въ то время и какъ мнѣ было невыносимо видѣть всякое проявленіе жестокости. Юнга — а онъ вѣсилъ, по крайней мѣрѣ, пудовъ пять — весь съежился. Его тѣло такъ же повисло вокругъ кулака, какъ мокрая тряпка вокругъ палки. Онъ поднялся въ воздухъ, описалъ короткую кривую и упалъ на палубу рядомъ съ трупомъ, гдѣ и остался лежать, корчась и извиваясь отъ боли.
— Ну, что? — спросилъ меня Ларсенъ. — Надумали?
Я взглянулъ въ этотъ моментъ на приближающуюся шхуну; она почти поравнялась съ нами, и разстояніе между нею и нашимъ судномъ было не больше двухсотъ ярдовъ. Это было очень чистенькое, хорошенькое судно; я разглядѣлъ черныя цифры на одномъ изъ его парусовъ и тотчасъ же понялъ, что это лоцманское судно.
— Что это за судно? — спросилъ я.
— Лоцманскій ботъ Моя Лэди, — мрачно отвѣтилъ Ларсенъ. — Она сдала своихъ лоцмановъ и теперь возвращается въ Санъ-Франциско. Съ такимъ вѣтромъ она часовъ черезъ пять, шесть будетъ тамъ.
— Въ такомъ случаѣ не будете ли вы такъ добры подать имъ сигналъ, чтобы они меня взяли на бортъ.
— Сожалѣю, но я потерялъ сигнальную книгу, — отвѣтилъ онъ, на что группа охотниковъ насмѣшливо оскалила зубы.
Я съ минуту стоялъ въ нерѣшительности, глядя ему прямо въ глаза. Я видѣлъ, чего добился упорствомъ юнга и зналъ, что то же самое предстоитъ и мнѣ, если не что-нибудь еще хуже, Какъ я сказалъ, я колебался только одинъ моментъ, и затѣмъ я сдѣлалъ то, что до сихъ поръ считаю самымъ смѣлымъ поступкомъ въ моей жизни. Я подбѣжалъ къ борту и, махая руками, закричалъ:
— Эй, Моя Лэди! Доставьте меня на берегъ! Тысячу долларовъ, если доставите меня на берегъ!
Я ждалъ, глядя на двухъ людей, стоявшихъ у штурвала; одинъ изъ нихъ правилъ, другой взялъ мегафонъ и приставилъ его къ своимъ губамъ. Я не поворачивалъ головы, хотя каждый моментъ ждалъ смертельнаго удара со стороны человѣка-звѣря, стоявшаго позади меня. Наконецъ, спустя нѣкоторое время, которое показалось мнѣ столѣтіемъ, не будучи въ состояніи дольше выносить напряженія, я обернулся. Онъ не двинулся съ мѣста и стоялъ въ той же позѣ, слегка покачиваясь при качаніи судна, и закуривалъ свѣжую сигару.
— Въ чемъ дѣло? Что-нибудь случилось? — Это кричали съ Моей Лэди.
— Да! — закричалъ я изо всей силы своихъ легкихъ. — Это вопросъ жизни или смерти! Тысячу долларовъ, если доставите меня на берегъ!
— Бѣлоручка боится ѣхать съ нами; воображаетъ, что на него нападутъ морскія змѣи и обезьяны! — закричалъ затѣмъ Ларсенъ.
Человѣкъ на Моей Лэди расхохотался въ мегафонъ. Лоцманскій ботъ прошелъ мимо.
— Пошлите его къ чорту отъ меня! — закричали затѣмть оттуда, и оба человѣка замахали руками въ знакъ прощанія.
Я въ отчаяніи поникъ головою на край борта, глядя какъ маленькое, чистенькое судно быстро удаляется отъ насъ. И оно должно было быть въ Санъ-Франциско черезъ пять или шесть часовъ! Мнѣ казалось, что я сейчасъ помѣшаюсь. Въ горлѣ у меня была такая боль, точно сердце мое поднялось въ горло и застряло тамъ. Волна съ курчавымъ гребнемъ ударилась о бортъ и обдала мои губы соленой струей. Вѣтеръ крѣпчалъ и Призракъ несся впередъ, черпая по временамъ волны подвѣтреннымъ бортомъ. Я слышалъ, какъ вода съ шумомъ заливала палубу.
Когда нѣсколько минутъ спустя я посмотрѣлъ вокругъ себя и увидѣлъ, что юнга старался подняться на ноги. Лицо его было смертельно блѣдно и кривилось отъ боли. Повидимому, онъ чувствовалъ себя очень скверно.
— Ну, что, Личъ, пойдете въ матросы? — спросилъ Ларсенъ.
— Да, сэръ.
— А вы? — спросилъ онъ меня.
— Я дамъ вамъ тысячу долларовъ… — началъ, было, я, но онъ меня перебилъ.
— Довольно! Берете ли вы на себя обязанность юнги или нѣтъ? Или мнѣ нужно и васъ тоже взять въ руки?
Что мнѣ оставалось дѣлать? Дать звѣрски избить, а можетъ-быть и убить себя? Но ни то ни другое не помогло бы мнѣ. Я пристально посмотрѣлъ въ его жестокіе, сѣрые глаза. Они могли бы быть изъ гранита, такъ мало было въ нихъ свѣта и человѣчности. Въ глазахъ иныхъ людей можно увидѣть душу, но его глаза были мрачны, холодны и сѣры, какъ само море.
— Ну?
— Да, — сказалъ я.
— Скажите: «да, сэръ».
— Да, сэръ, — поправился я.
— Какъ ваше имя?
— Ванъ-Вейденъ, сэръ.
— Не фамилія, а имя?
— Гёмфри, сэръ; Гёмфри Ванъ-Вейденъ.
— Сколько вамъ лѣтъ?
— Тридцать пять, сэръ.
— Хорошо. Идите къ коку; онъ вамъ укажетъ, что дѣлать.
Такимъ образомъ я попалъ на невольную службу къ Волку Ларсену. Онъ былъ сильнѣе меня, вотъ и все. Но въ то же время все это казалось мнѣ просто нереальнымъ; мнѣ и теперь кажется, что это было нереально; это всегда будетъ мнѣ казаться чѣмъ-то чудовищнымъ, непонятнымъ, какъ ужасный кошмаръ.
— Подождите!
Я послушно остановился на, полдорогѣ къ кухнѣ.
— Іогансенъ, созовите всю команду. Теперь, когда у насъ все выяснено, мы займемся похоронами, чтобы очистить палубу отъ лишняго хлама.
Пока Іогансенъ сзывалъ снизу команду, два матроса по приказанію капитана положили зашитое въ холстъ тѣло на крышу трюма. Съ одной и другой стороны судна, вдоль борта, были привязаны небольшія лодки, перевернутыя вверхъ дномъ. Нѣсколько человѣкъ подняли крышу трюма съ его страшнымъ грузомъ, понесли ее на подвѣтренную сторону и положили на лодки, при чемъ ноги трупа были обращены къ борту. Къ ногамъ былъ привязанъ принесенный поваромъ мѣшокъ съ углемъ.
Мнѣ всегда казалось, что погребеніе на морѣ должно носить особенно торжественный характеръ и внушать благоговѣніе, но я скоро былъ разочарованъ, по крайней мѣрѣ, этимъ погребеніемъ. Одинъ изъ охотниковъ, маленькій черноглазый человѣчекъ, котораго его товарищи звали Смокомъ («Дымомъ»), разсказывалъ какую-то исторію, щедро пересыпая ее ругательствами и непристойностями; и каждую минуту группа охотниковъ покатывалась со смѣху, который звучалъ для меня, какъ вой стаи волковъ, или хохотъ дьяволовъ въ аду. Команда шумно толпилась позади; нѣкоторые очередные вахтенные протирали заспанные глаза и тихо разговаривали между собою. На лицахъ ихъ стояло злобное, сосредоточенное выраженіе. Было очевидно, что имъ не нравилась перспектива путешествія съ такимъ капитаномъ, да еще начатаго при такихъ зловѣщихъ обстоятельствахъ. Отъ времени до времени они украдкою кидали косые взгляды на Волка Ларсена, и я видѣлъ, что они боялись его.
Онъ подошелъ къ тѣлу и всѣ обнажили головы. Я пробѣжалъ глазами по ихъ рядамъ; ихъ было всего двадцать человѣкъ, а, включая меня и рулевого, двадцать два. Я съ понятнымъ любопытствомъ изучалъ ихъ, ибо, повидимому, судьба предназначала мнѣ провести вмѣстѣ съ ними, на этомъ миніатюрномъ, пловучемъ міркѣ, многія недѣли, а можетъ-быть и мѣсяцы. Матросы, по болыпей части, были англичане и скандинавы, и лица у нихъ были грубыя и суровыя. У охотниковъ же лица были разнообразнѣе и подвижнѣе, съ рѣзкими линіями и слѣдами ничѣмъ не сдерживаемыхъ страстей. Странное дѣло, но я тотчасъ же замѣтилъ, что на лицѣ Волка Ларсена не было этого отвратительнаго отпечатка; въ его лицѣ не было ничего порочнаго. Оно, скорѣе, производило впечатлѣніе прямоты, что еще больше усиливалось тѣмъ обстоятельствомъ, что оно было гладко выбрито. Я съ трудомъ могъ повѣрить, что это было лицо человѣка, который могъ такъ вести себя, какъ онъ велъ себя по отношенію къ юнгѣ.
Въ тотъ моментъ, когда онъ открылъ ротъ, чтобы говорить, порывы вѣтра одинъ за другимъ налетѣли на судно и наклонили его на бокъ. Вѣтеръ пѣлъ свою дикую пѣсню въ снастяхъ, и нѣкоторые охотники тревожно смотрѣли наверхъ. Подвѣтренный бортъ, гдѣ лежало мертвое тѣло, зарылся въ море, и когда шхуна поднялась и выпрямилась, вода полилась на палубу и замочила наши ноги выше башмаковъ. Пошелъ проливной дождь, и каждая его капля была какъ градина, Когда ливень окончился, Волкъ Ларсенъ началъ говорить, и люди съ обнаженными головами покачивались въ униссонъ съ ныряніемъ судна въ волны.
— Я помню только одну часть морской погребальной службы, — сказалъ онъ, — это: «И тѣло должно быть брошено въ море». Итакъ, бросьте его.
Онъ пересталъ говорить. Люди, державшіе крышку трюма, повидимому, были изумлены и озадачены чрезмѣрной краткостью церемоніи. Онъ въ ярости набросился на нихъ.
— Поднимите тотъ конецъ, чортъ бы васъ взялъ! Какого дьявола вы еще ждете?
Они съ жалкой поспѣшностью приподняли конецъ трюмной крышки, и мертвое тѣло, точно собака швырнутая въ море, соскользнуло съ крышки ногами внизъ и исчезло въ волнахъ.
— Іогансенъ, — рѣзко сказалъ Волкъ Ларсенъ новому боцману, — разъ здѣсь собралась вся команда, то удержите ее здѣсь. Пошлите ее убрать марсели и клевера и кстати закрѣпить фоки. Надо ждать зюдъ-оста.
Вмигъ дѣло закипѣло; Іогансенъ отдавалъ приказанія и команда травила и отдавала всевозможные тросы, которые я, какъ не морякъ, конечно, не могъ разобрать. Но меня поражала больше всего безсердечность всего этого. Умершій человѣкъ, зашитый въ парусину, съ мѣшкомъ угля, привязаннымъ къ ногамъ, былъ только ничтожнымъ эпизодомъ, инцидентомъ, который уже окончился и забытъ, и судно попрежнему шло впередъ и на немъ попрежнему кипѣла привычная работа. Никого, повидимому, это не огорчало. Охотники смѣялись новой шуткѣ Смока; матросы травили тросы и крѣпили паруса, а двое изъ нихъ карабкались наверхъ; Волкъ Ларсенъ изучалъ облачное небо на подвѣтренной сторонѣ; а мертвецъ, такъ непристойно умершій и непристойно погребенный, опускался все глубже и глубже на дно морское…
Тогда-то я вполнѣ понялъ всю жестокость моря, всю его безжалостность и неумолимость. Жизнь показалась мнѣ дешевой, мишурной вещью, грубо животнымъ, безсмысленно копошащимся комкомъ грязи. Я держался за бортъ, закрытый отъ всѣхъ вантами и смотрѣлъ на унылыя, пѣнящіяся волны, на низко свисавшій туманъ въ отдаленіи, за которымъ скрывался Санъ-Франциско и берега Калифорніи. Временами налеталъ шквалъ, и тогда я съ трудомъ могъ различать что-нибудь. А, это странное судно, съ этими страшными людьми, гонимое вѣтромъ по морю и непрестанно прыгавшее по волнамъ, шло все дальше и дальше на юго-западъ въ огромный пустынный Тихій океанъ.
- ↑ Баринъ.