Мнѣ казалось, что меня, качая, несетъ въ безграничномъ пространствѣ. Вспыхивали огоньки и съ шумомъ проносились мимо меня. Я зналъ, что это были звѣзды и блестящія кометы, которыя сопровождали мой полетъ между солнцами. Когда я достигалъ границы своего качанія и готовился качнуться назадъ, большой гонгъ съ трескомъ звонилъ надъ моей головою. Я безконечно долгое время наслаждался своимъ страшнымъ полетомъ, но вотъ ритмъ моего качанія сталъ дѣлаться короче и короче. Меня стало рѣзко бросать изъ стороны въ сторону; я съ трудомъ могъ переводить дыханіе, такъ стремительно несло меня въ бездну. Гонгъ звонилъ все чаще и яростнѣе. Я сталъ ждать его ударовъ съ неописуемымъ страхомъ. Затѣмъ меня, кажется, стали волочить по колючему песку, бѣлому и раскаленному солнцемъ. Это вызвало у меня чувство невыносимой боли. Моя кожа мучительно коробилась отъ жара. Гонгъ уныло звонилъ. Вспыхивавшіе огоньки проносились мимо меня въ непрестанномъ потокѣ, точно весь звѣздный міръ тоже уносился въ какую-то бездну. Я судорожно вздохнулъ и открылъ глаза. Два человѣка стояли на колѣняхъ возлѣ меня и работали надо мной. Могучимъ ритмомъ моего качанія — было просто вздыманіе и опусканіе судна на волнахъ океана. Ужасный гонгъ изображала собою мѣдная кастрюля, висѣйшая на стѣнѣ, которая при каждомъ качаніи судна билась о стѣнку и дребезжала. Жгучій, колючій песокъ оказался руками человѣка, растиравшаго мою обнаженную грудь. Я съежился отъ боли и приподнялъ голову. Моя грудь была соверщенно багровая и капельки крови выступали изъ-подъ содранной и воспаленной кожи.
— Хватитъ, Іонсонъ, — сказалъ одинъ изъ незнакомцевъ. — Развѣ не видишь, что ты почти содралъ съ джентльмэна кожу?
Человѣкъ, котораго назвали Іонсономъ, съ лицомъ типичнаго скандинава, пересталъ тереть меня и неловко поднялся на ноги. Тотъ, что заговорилъ съ нимъ, былъ несомнѣнно лондонецъ; у него было правильное, красивое, женственное лицо, указывавшее, что этотъ человѣкъ впиталъ въ себя порочную атмофсеру предмѣстья вмѣстѣ съ молокомъ матери. На головѣ у него былъ грязный, бѣлый колпакъ, а вокругъ его слабыхъ бедеръ былъ повязанъ грубый, грязный мѣшокъ; все это вмѣстѣ указывало на то, что онъ былъ поваромъ въ той необыкновенно грязной судовой кухнѣ, въ которой я въ данный моментъ находился.
— Ну, какъ вы себя чувствуете, сэръ? — спросилъ онъ съ угодливой улыбкой, которая можетъ выработаться только поколѣніями людей, привыкшихъ получать «на чай».
Въ отвѣтъ я съ трудомъ приподнялся и сѣлъ, а Іонсонъ помогъ мнѣ стать на ноги. Бренчанье кастрюли страшно дѣйствовало мнѣ на нервы. Я не могъ собрать своихъ мыслей. Держась за деревянную обшивку стѣны — при чемъ жирная грязь, которой она вся была покрыта, заставила меня содрогнуться отъ отвращенія, — я добрался до раздражавшей меня кастрюли, снялъ ее съ крючка и бросилъ ее въ ящикъ съ углемъ.
Поваръ насмѣшливо улыбнулся при такомъ проявленіи нервности, и, всунувъ въ мою руку кружку съ дымящимся напиткомъ, сказалъ:
— Пейте, это вамъ поможетъ.
Это было тошнотворное варево — судовое кофе, но теплота его была живительна. Глотая эту подозрительную жидкость, я посмотрѣлъ на свою ободранную, окровавленную грудь и обратился къ скандинаву.
— Благодарю васъ, мистеръ Іонсонъ, — сказалъ я; — но вамъ не кажется, что ваши усилія были черезчуръ энергичны?
Онъ понялъ упрекъ и сталъ разсматрйвать свою ладонь. Она была необыкновенно мозолистая. Я провелъ рукой по ея твердымъ выпуклостямъ и стиснулъ зубы, вспомнивъ, какое ужасное ощущеніе производило ихъ треніе по моей кожѣ.
— Мое имя Джонсонъ, а не Іонсонъ, — сказалъ онъ медленно, но безъ всякаго иностраннаго акцента[1].
Въ его голубыхъ глазахъ я увидѣлъ мягкій упрекъ и въ то же время робкую искренность и мужество, что тотчасъ же расположило меня къ нему.
— Благодарю васъ, мистеръ Джонсонъ, — поправился я и протянулъ ему руку.
Онъ засмѣялся, неуклюже и застѣнчиво переступая съ ноги на ногу, но затѣмъ вдругъ схватилъ мою руку и сердечно потрясъ ее.
— Есть у васъ какое-нибудь сухое платье, которое я могъ бы надѣть? — спросилъ я кока.
— Есть, сэръ, — отвѣтилъ онъ съ живостью. — Я побѣгу внизъ и посмотрю свой гардеробъ, если вы только ничего не имѣете, сэръ, противъ моего платья.
Онъ нырнулъ, или, вѣрнѣе, выскользнулъ въ дверь кухни съ такой быстротой и угодливостью, что меня поразила не столько его кошачья ловкость, сколько необыкновенное свойство скользить, точно онъ весь былъ вымазанъ масломъ. На самомъ дѣлѣ, какъ я потомъ узналъ, это свойство было самымъ выдающимся качествомъ его натуры.
— А гдѣ я нахожусь? — спросилъ я Джонсона, въ которомъ я совершенно вѣрно угадалъ матроса. — Что это за судно и куда оно идетъ?
— Оно идетъ мимо острововъ Фараллоновъ, направляясь къ юго-западу, — отвѣтилъ онъ медленно и методично, точно слѣдя за своими выраженіями и придерживаясь порядка моихъ вопросовъ. — Эта шхуна Призракъ, она отправляется въ Японію на котиковые промыслы.
— А кто капитанъ? Я долженъ сейчасъ же видѣть его, какъ только переодѣнусь.
Джонсонъ почему-то смутился и отвѣчалъ не сразу.
— Имя капитана Волкъ Ларсенъ, по крайней мѣрѣ, такъ зовутъ его на суднѣ. Но вы лучше говорите съ нимъ помягче. Онъ золъ сегодня; боцманъ… — но онъ не докончилъ. Въ кухню проскользнулъ поваръ.
— Вы лучше проваливайте отсюда, Іонсонъ, — сказалъ онъ. — А то вы понадобитесь старику на палубѣ, а онъ не въ такомъ настроеніи сегодня, чтобы спокойно ждать васъ.
Дшонсонъ послушно направился къ двери, но многозначительно подмигнулъ мнѣ за спиной повара, какъ бы для того, чтобы подчеркнуть значеніе своихъ словъ о необходимости говорить съ капитаномъ помягче.
Кокъ принесъ одежду; она была ужаснаго вида: вся заскорузлая отъ грязи и съ ужаснымъ запахомъ.
— Она была мокрая, сэръ, и сушилась, — объяснилъ онъ. — Но вы побудете въ ней только до тѣхъ поръ, пока я высушу вашу передъ огнемъ.
Держась за деревянную обшивку стѣны и качаясь вмѣстѣ съ кораблемъ, я кое-какъ, съ помощыо повара, натянулъ на себя грубую, шерстяную фуфайку. Я невольно ежился отъ ея колючаго прикосновеніа, къ моему тѣлу. Онъ вамѣтилъ это и со сладкой улыбкой сказалъ:
— Я надѣюсь, что вамъ никогда больше въ жизни не придется носить подобной одежды, сэръ, потому что у васъ нѣжная, тонкая кожа, какъ у женщины. Я сейчасъ же догадался, что вы джентльмэнъ, какъ только взглянулъ на васъ.
Я не взлюбилъ его съ перваго же взгляда, и, когда онъ помогалъ мнѣ одѣваться, эта непріязнь еще усилилась. Было что-то отвратительное въ его прикосновеніи. Я съеживался, когда его рука дотрагивалась до меня. Я спѣшилъ скорѣѳ выйти на свѣжій воздухъ еще потому, что изъ разныхъ кипящихъ и булькающихъ на печкѣ горшковъ исходилъ невыносимо противный запахъ. Кромѣ того, мнѣ нужно было видѣть капитана, чтобы поговорить съ нимъ о томъ, какъ мнѣ переправиться на берегъ. Поваръ, ни на минуту не умолкая, облекъ меня въ дешевую ситцевую рубаху съ разорваннымъ воротникомъ и какими-то пятнами на груди, которыя я принялъ за плохо смытую кровь. На ноги я натянулъ бумажные, синіе, вылинявшіе рабочіе штаны, одна штанина которыхъ была на десять дюймовъ короче другой, и пару грубыхъ башмаковъ.
— Кого же я долженъ поблагодарить за доброту? — спросилъ я, когда былъ уже въ полномъ нарядѣ, т. е. когда у меня на головѣ была крохотная дѣтская шапочка, а на плечахъ, вмѣсто пиджака, грязная, бумажная, полосатая куртка, которая еле доходила мнѣ до таліи, и рукава которой хватали мнѣ только до локтей. Поваръ скромно выпрямился съ угодливой улыбочкой на лицѣ. Благодаря опыту съ лакеями на атлантическихъ пароходахъ, я готовъ былъ поклясться, что онъ ожидаетъ отъ меня подачку. Теперь, когда я вполнѣ понимаю эту тварь, я знаю, что его игра была совершенно безсознательна. Это были просто наслѣдственныя угодливость и подобострастье.
— Мое имя Могриджъ, сэръ, — сказалъ онъ, и его женственное лицо расплылось въ слащавую улыбку. — Томасъ Могриджъ, сэръ, къ вашимъ услугамъ.
— Хорошо, Томасъ, — сказалъ я. — Я васъ не забуду, когда моя одежда высохнетъ.
Его лицо просвѣтлѣло и глаза блеснули.
— Благодарю васъ, сэръ, — сказалъ онъ съ смиренной благодарностью въ голосѣ.
Тотчасъ же дверь открылась, онъ отступипъ въ сторону, и я вышелъ на палубу. Я еще чувствовалъ слабость отъ долгаго пребыванія въ водѣ. На меня налетѣли порывы вѣтра; я пошатнулся и кое-какъ добрелъ по движущейся подо мной палубѣ до каюты, за которую и ухватился. Шхуна такъ и ныряла по могучимъ волнамъ Тихаго океана. Если она идетъ на юго-западъ, какъ сказалъ Джонсонъ, то вѣтеръ, соображалъ я, дуетъ съ юга. Туманъ исчезъ, и солнце ярко сверкало на зыбкой поверхности воды. Я посмотрѣлъ на западъ, гдѣ должна была находиться Калифорнія, но ничего не увидѣлъ, кромѣ низко разстилавшагося тумана — того самаго тумана, который былъ причиной гибели Мартинеца, и благодаря которому я попалъ въ мое настоящее положеніе. На сѣверъ отъ насъ, и не очень далеко, виднѣлась группа голыхъ скалъ, поднимавшихся изъ моря, на которыхъ я могъ раэличить маякъ. На юго-западѣ, почти въ нашемъ курсѣ, я увидѣлъ туманное очертаніе треугольныхъ парусовъ какого-то судна.
Окончивъ обзоръ горизонта, я сталъ разсматривать то, что непосредственно окружало меня. Прежде всего я подумалъ, что человѣкъ, потерпѣвшій кораблекрушеніе и только что вырвавшійся изъ объятій смерти, заслуживаетъ больше вниманія со стороны окружающихъ, чѣмъ я это замѣтилъ по отношенію къ себѣ.
Кромѣ матроса, стоявшаго у руля и глядѣвшаго на меня съ любопытствомъ изъ-за крыши каюты, я не привлекалъ ничьего вниманія.
Всѣ, повидимому, интересовались тѣмъ, что дѣлалось на срединѣ судна. Тамъ, на люкѣ, лежалъ навзничь какой-то очень крупный человѣкъ. Онъ былъ одѣтъ, но рубаха на груди была широко раскрыта и разорвана. Однако на груди не было видно ничего особеннаго, она только была покрыта густыми черными волосами, походившими на собачью шерсть. Его лицо и шею закрывала черная борода съ пробивавшейся кое-гдѣ сѣдиною; борода должно быть была жесткая и пышная, но сейчасъ она была всклокочена и грязна и съ нея текла вода. Глаза его были закрыты, и онъ, повидимому, былъ безъ сознанія; но его ротъ былъ широко раскрытъ, и грудь тяжело вздымалась, какъ-будто онъ задыхался и съ трудомъ втягивалъ дыханіе. Одинъ матросъ отъ времени до времени методично опускалъ привязанное къ веревкѣ ведро въ океанъ, набиралъ воды, вытягивалъ ведро наверхъ и выплескивалъ его содержимое на распростертую на палубѣ фигуру.
Вдоль судна шагалъ, свирѣпо жуя кончикъ сигары, тотъ самый человѣкъ, случайный взглядъ котораго, упавъ на меня, спасъ меня отъ смерти. Онъ бьлъ, вѣроятно, пяти футовъ и десяти или десяти съ половиною дюймовъ росту, но въ глаза бросался не его ростъ, а его необычайно могучая фигура. И хотя онъ былъ очень плотно сложенъ, и у него были широкія плечи и богатырская грудь, однако его фигура не производила впечатлѣнія громоздкой и тяжелой. Чувствовалось, что онъ весь состоитъ изъ мускуловъ, словно горилла. Но это не значитъ, что его наружность тоже напоминала гориллу. Мнѣ хочется этимъ сравненіемъ только указать, что онъ производилъ впечатлѣніе необычайной силы. Это была та сила, съ которой мы привыкли связывать представленіе вообще о чемъ-то примитивномъ: о дикихъ животныхъ, напримѣръ, или о нашихъ прототипахъ пещернаго періода; сила дикая, свирѣпая, чрезвычайно активная; казалось, что въ него заложено чрезвычайно много той первоначальной энергіи, изъ которой получились всѣ многообразныя формы жизни.
Таково было мое первое впечатлѣніе о человѣкѣ, который ходилъ взадъ и впередъ по палубѣ. Онъ твердо держадся на ногахъ; его ноги увѣренно ступали по палубѣ; всѣ движенія его мускуловъ, отъ тяжелаго вздыманія груди до сжиманія губами сигары, были очень рѣшительны и, казалось, исходили изъ чрезмѣрной, подавляющей силы. Однако, хотя каждое его движеніе было проникнуто необычайной силой все же казалось, что внутри у него скрывалась еще большая сила, которая спала, но могла возстать каждый моментъ, страшная и разрущительная, какъ ярость льва, или какъ бушеваніе бури.
Кокъ высунулъ голову изъ дверей кухни и, ободряюще улыбаясь мнѣ, показывалъ пальцемъ на человѣка, который ходилъ взадъ и впередъ по палубѣ. Онъ такимъ образомъ хотѣлъ дать мнѣ понять, что это и есть капитанъ, «старикъ» какъ называлъ его онъ, человѣкъ, съ которымъ мнѣ надо было поговорить относительно моей переправы на берегъ. Я уше сдѣлалъ шагъ впередъ, чтобы покончить съ дѣломъ, которое, какъ я думалъ, должно было быть рѣшено въ теченіе какихъ-нибудь пяти минутъ, но остановился, ибо у лежавшаго на землѣ несчастнаго начался особенно сильный припадокъ удушья. Онъ конвульсивно корчился и извивался. Подбородокъ, съ мокрой, черной бородой поднялся вверхъ, спинные мускулы напряглись, и грудь расширилась въ инстинктивномъ усиліи глотнуть побольше воздуху. Я зналъ, что подъ его бородою кожа, которую совершенно не было видно, стала красно-багровой.
Капитанъ, или Волкъ Ларсенъ, какъ называла его команда, пересталъ ходить и сталъ смотрѣть на умирающаго человѣка. Послѣдняя борьба за жизнь была такъ бурна, что матросъ, поливавшій его водой, тоже остановился и съ любопытствомъ смотрѣлъ на него, а вода изъ ведра тоненькими струйками бѣжала на палубу. Умирающій выбивалъ пятками дробь по люку, вытягивалъ ноги, напрягая всѣ свои силы, и моталъ головою изъ стороны въ сторону. Затѣмъ его мускулы разжались, голова перестала мотаться, и вздохъ, какъ бы глубокаго облегченія. вырвался изъ его груди.
Нижняя челюсть его опустилась, и верхняя губа приподнялась, обнаживъ два ряда черныхъ отъ табаку зубовъ. Казалось, что черты его застыли въ дьявольской усмѣшкѣ по отношенію къ оставленному имъ міру, который онъ все-таки перехитрилъ.
Затѣмъ случилось нѣчто совершенно неожиданное. Капитанъ вдругъ набросился на мертваго съ бранью. Ругательства и проклятія непрерывнымъ потокомъ посыпались съ его устъ. И это были не какія-нибудь безсмысленныя или просто неприличныя ругательства; нѣтъ, каждое слово было изысканнымъ богохульствомъ, а словъ было очень много. Они вылетали изъ его рта съ такимъ трескомъ, какъ электрическія искры. Я никогда ничего подобнаго не слыхалъ въ своей жизни и даже не могъ себѣ представить, чтобы такая брань была возможна. Такъ какъ я самъ любилъ и всегда искалъ сильныя выраженія и красивые, энергичные обороты рѣчи, то я, больше чѣмъ всѣ другіе слушатели, могъ оцѣнить съ чисто художественной стороны необыкновенную выразительность, силу и абсолютное богохульство его метафоръ. Причиной этого гнѣва, насколько я могъ понять, было то, что этотъ человѣкъ, который былъ боцманомъ судна, загулялъ при отъѣздѣ изъ Санъ-Франциско и затѣмъ имѣлъ глупость умереть въ самомъ началѣ путешествія, оставивъ Волка Ларсена безъ боцмана.
Лишнее говорить, по крайней мѣрѣ, моимъ друзьямъ, что я все-таки былъ глубоко шокированъ. Ругательства и грубость всегда были мнѣ глубоко противны. Я чувствовалъ себя отвратительно, сердце у меня билось и меня тошнило. Смерть всегда соединялась въ моемъ представленіи съ торжественностью и достоинствомъ. Она мнѣ всегда представлялась мирной и освященной мистическими таинствами. Но смерть тяжелая, мучительная и грязная была мнѣ совершенно незнакома. Какъ я сказалъ, хотя и я оцѣнилъ силу и выразительность ужасныхъ богохульствъ, которыя исходили изъ устъ Ларсена, но тѣмъ не менѣе я былъ глубоко возмущенъ. Жгучій потокъ проклятій, казалось, могъ вызвать гримасу даже на лицѣ трупа. Но мертвецъ остался равнодушенъ ко всему. Онъ продолжалъ усмѣхаться насмѣшливо и презрительно. Онъ все-таки былъ истиннымъ хозяиномъ положенія.
- ↑ Скандинавы обыкновенно затрудняются произносить англійскiй звукъ «дж» и замѣняютъ его звукомъ «и».(Прим. перев.)