То, что мнѣ пришлось испытать на шхунѣ Призракъ, пока я старался приноровиться къ окружавшей меня обстановкѣ, было полно униженія и боли. Кокъ, котораго команда звала «докторомъ», охотники «Томми», а Ларсенъ «поваркомъ», былъ теперь совершенно иной. Перемѣна, происшедшая въ моемъ полошеніи, вызвала соотвѣтствующую перемѣну въ его обращеніи со мной. Насколько раньше онъ былъ раболѣпенъ и льстивъ, настолько теперь онъ былъ высокомѣренъ и придирчивъ. Теперь ужъ я былъ не джентльмэнъ съ тонкой кожей, «какъ у лэди», а обыкновенный и даже никуда не годный юнга.
Эта комичная личность требовала, чтобы я называлъ его мистеромъ Могриджемъ, и его отношеніе ко мнѣ, когда онъ мнѣ показывалъ мои обязанности, было совершенно невыносимо. Помимо уборки четырехъ каютъ, я еще долженъ былъ помогать ему на кухнѣ, и мое чудовищное невѣжество относительно того, какъ нужно чистить картофель или мыть сальные горшки, служило для него источникомъ для нескончаемыхъ насмѣшекъ и саркастическаго удивленія. Онъ совершенно отказывался принимать во вниманіе, кѣмъ я былъ, или вѣрнѣе, къ какой жизни я привыкъ. И этого отношенія ко мнѣ онъ придерживался все время, такъ что сознаюсь, что прежде чѣмъ день пришелъ къ концу, я возненавидѣлъ его такъ горячо, какъ не ненавидѣлъ еще никого въ жизни.
Этотъ первый день былъ для меня труденъ еще потому, что Призракъ, отчаянно бросаясь изъ стороны въ сторону и, убравъ марселя (подобнымъ терминамъ я обучился уже значительно позже), боролся съ тѣмъ, что мистеръ Могриджъ называлъ «ревущимъ зюдъ-остомъ». Въ половинѣ шестого, по его указаніямъ, я накрылъ столъ въ каютъ кампаніи, приладилъ доски съ отверстіями для тарелокъ, какія употребляются въ бурную погоду, и затѣмъ принесъ чай и котелки съ пищей изъ кухни.
— Глядите въ оба, или васъ захлестнетъ, — было напутственное наставленіе мистера Могриджа, когда я вышелъ изъ кухни съ большимъ чайникомъ въ одной рукѣ, а другой прижимая къ себѣ нѣсколько свѣже-испеченныхъ булокъ.
Одинъ изъ охотниковъ, высокій нескладный парень, Гендерсонъ, шелъ въ это время по шканцамъ изъ «третьяго класса» (какъ въ шутку охотники называли трюмъ, въ которомъ они помѣщались) въ каютъ-кампанію. Волкъ Ларсенъ стоялъ на ютѣ со своей вѣчной сигарой во рту.
— Вотъ она идетъ! Берегитесь! — закричалъ кокъ.
Я остановился, потому что не зналъ кто идетъ и видѣлъ только, что дверь кухни съ трескомъ захлопнулась. Затѣмъ я увидѣлъ, что Гендерсонъ, какъ сумасшедшій, вдругъ бросился по направленію къ главнымъ снастямъ и быстро сталъ взбираться по веревочной лѣстницѣ, пока не очутился много выше моей головы. Тогда я увидѣлъ огромную волну съ пѣнистымъ гребнемъ на вершинѣ, которая шла на судно, возвышаясь надъ его бортомъ. Я находился прямо подъ нею. Я еще плохо соображалъ, все было для меня такъ ново и такъ необычно. Я понялъ, что я былъ въ опасности, но и только. Я все еще стоялъ, трепеща отъ страха. Тогда Ларсенъ крикнулъ мнѣ съ кормы:
— Уцѣпитесь за что-нибудь, вы, тамъ!.. Гёмпъ!
Но было уже поздно. Я подскочилъ къ снастямъ, чтобы въ свою очередь уцѣпиться за нихъ, но въ это время на меня обрушилась огромная стѣна воды. То, что потомъ произошло, я помню весьма смутно. Я очутился подъ водой, задыхаясь и захлебываясь. Ноги мои смело съ палубы, меня перевернуло нѣсколько разъ, смяло и понесло неизвѣстно куда. Нѣсколько разъ я ударялся о какіе-то твердые предметы, при чемъ страшно сильно ударился обл что-то колѣномъ. Затѣмъ вода повидимому схлынула, и я снова дышалъ воздухомъ. Оказалось, что меня понесло мимо кухни, вокругъ шканцевъ и затѣмъ перебросило на подвѣтренную сторону черезъ всю палубу. Боль въ колѣнѣ была невыносима; я не могъ ступить на эту ногу, и былъ увѣренъ, что она сломана. Но поваръ уже кричалъ мнѣ изъ двери кухни.
— Эй! Не сидите тамъ всю ночь! Гдѣ чайникъ? Смыло за бортъ? Напрасно вамъ само му не свернуло шею!
Я кое-какъ поднялся на ноги. Большой чайникъ былъ все еще въ моей рукѣ. Я прохромалъ до кухни и подалъ его ему. Но онъ встрѣтипъ меня съ негодованіемъ, не знаю, истиннымъ или притворнымъ.
— Накажи меня Богъ, если вы не слюняй. На что вы годитесь, хотѣлъ бы я знать? А? На что вы годитесь, если даже не можете снести чай, безъ того, чтобы не растерять все по дорогѣ. Теперь мнѣ придется опять кипятить воду… И чего вы хнычете? — еще яростнѣе набросился онъ на меня. Ударили ножку? Ахъ, бѣдная мамина дѣтка!
Я вовсе не хныкалъ, но мое лицо могло дѣйствительно быть искаженнымъ отъ страшной боли. Но я призвалъ на помощь все свое мужество, стиснулъ зубы и продолжалъ ковылять изъ кухни въ каютъ-кампанію и обратно уже безъ дальнѣйшихъ приключеній. Изъ этого инцидента я вынесъ двѣ вещи: разбитую колѣнную чашечку, которая осталась неперевязанной и заставила меня страдать въ теченіе многихъ мучительныхъ мѣсяцевъ, и прозвище «Гёмпъ», которое, съ легкой руки Ларсена, съ тѣхъ поръ такъ и осталось за мною, такъ что въ концѣ-концовъ, я и самъ сталъ считать, что я былъ «Гёмпомъ» всегда.
Служить за столомъ, за которымъ сидѣли Ларсенъ, Іогансенъ и шесть охотниковъ, было задачей нелегкой. Каютъ-кампанія была прежде всего очень мала и двигаться въ ней вокругъ стола было не легче отъ того, что шхуну подбрасывали волны. Но что было для меня больнѣе всего, такъ это полное отсутствіе участія со стороны людей, которымъ я прислуживалъ. Я чувствовалъ какъ мое колѣно распухаетъ все больше и больше, и чуть не терялъ сознаніе отъ боли. Я мелькомъ видѣлъ въ зеркалѣ отраженіе своего лица, блѣднаго и искаженнаго невыносимой болыо. Всѣ эти люди должны были видѣть, въ какомъ я былъ состояніи, но никто не сказалъ мнѣ ни одного слова участія, никто не обратилъ на меня вниманія, такъ что я былъ почти благодаренъ Волку Ларсену, когда, нѣсколько времени спустя (я мылъ въ это время посуду) онъ сказалъ:
— Пусть такой пустякъ не безпокоитъ васъ. Вы привыкнете къ подобнымъ вещамъ. Можетъ быть это васъ слегка и искалѣчитъ, но за то вы выучитесь сами ходить.
— Такія слова вы называете парадоксами, не правда ли? — прибавилъ онъ.
И, казалось, онъ былъ доволенъ, когда я утвердительно кивнулъ головой и произнесъ обычное: — Да, сэръ.
— Я полагаю, что вы немного смыслите въ литературѣ? А? Это хорошо. Я съ вами когда-нибудь поговорю о ней.
И, не обращая больше на меня вниманія, онъ повернулся и пошелъ дальше по палубѣ.
Вечеромъ, когда я окончилъ все безконечное количество работы, меня отослали спать въ трюмъ, гдѣ была свободная койка. Я былъ радъ возможности отдохнуть отъ ненавистнаго присутствія кока и отъ необходимости быть на ногахъ. Къ моему удивленію, одежда моя высохла на мнѣ и не было, повидимому, никакихъ указаній на то, что я простудился; такъ что ни послѣднее промоканіе, ни первое продолжительное пребываніе въ водѣ послѣ гибели Мартинеца, не имѣли для меня никакихъ послѣдствій. При обычныхъ обстоятельствахъ, послѣ всего того, что я испыталъ за этотъ день, я долженъ былъ бы лечь въ постель и мнѣ необходимъ былъ бы уходъ хорошей сидѣлки.
Но колѣно меня у;асно безпокоило. Насколько я могъ понять, колѣнная чашечка стояла ребромъ среди опухоли. Когда я сидѣлъ на своей койкѣ, разсматривая колѣно (всѣ шесть охотниковъ находились уже въ трюмѣ, курили трубки и громко разговаривали), Гендерсонъ прошелъ мимо и, взглянувъ на меня, сказалъ:
— А ваше колѣно имѣетъ скверный видъ! обвяжите его тряпкой и все пройдетъ.
И это было все; а на берегу я лежалъ бы въ полномъ изнеможеніи, хирургъ сдѣлалъ бы мнѣ перевязку и строго предписалъ бы полный покой. Но я долженъ отдать справедливость этимъ людямъ. Насколько они оставались безчувственными къ моимъ страданіямъ, настолько же они были безчувственны и къ своимъ собственнымъ, когда съ ними что-нибудь случалось. И это происходило, я думаю, во-первыхъ, вслѣдствіе привычки, а во-вторыхъ, вслѣдстціе того, что они просто были менѣе чувствительны къ боли.
При всей моей усталости я, однако, не могъ спать: мнѣ мѣшала боль въ колѣнѣ. Я еле сдерживался, чтобы громко не стонать. Дома, я навѣрное, далъ бы волю своимъ чувствамъ, но эта новая, примитивная обстановка, казалось, призывала къ суровой сдержанности. Подобно дикарямъ, эти люди вели себя стоически въ важныхъ случаяхъ жизни и по-дѣтски въ мелочахъ. Я помню что когда Керфутъ, одинъ изъ охотниковъ, потерялъ палецъ, который у него былъ такъ раздробленъ, что походилъ на безформенный кусокъ тѣста, онъ не издалъ ни одного звука, даже выраженіе его лица не измѣнилось. И въ то же время я нерѣдко видѣлъ, какъ онъ приходилъ въ неистовую ярость изъ-за сущихъ пустяковъ.
Онъ и сейчасъ былъ въ бѣшенствѣ; онъ сипло кричалъ, размахивалъ руками и ругался, какъ дьяволъ, и все только потому, что никакъ не могъ прійти къ соглашенію съ другимъ охотникомъ относительно того, умѣетъ ли дѣтенышъ котика плавать инстинктивно. Онъ утверждалъ, что умѣетъ, какъ только родится, а другой охотникъ, Латимеръ, худой янки, съ хитрыми, узкими, въ видѣ щелочекъ глазами, утверждалъ, что дѣтеныши котика рождаются на берегу именно потому, что они не умѣютъ плавать, и что мать принуждена учить ихъ плавать, какъ птицы учатъ летать своихъ птенцовъ.
Остальные четыре охотника сидѣли, облокотившись у стола, или лежали на своихъ койкахъ и мало вмѣшивались въ споръ. Но они были въ высшей степени заинтересованы, ибо отъ времени до времени принимали сторону то одного, то другого изъ спорившихъ, а иногда всѣ вмѣстѣ начинали говорить сразу, и тогда ихъ голоса походили на раскаты грома въ ограниченномъ пространствѣ. Ихъ доводы были такіе же дѣтскіе и нелѣпые, какъ и предметъ спора. Они въ сущности мало старались доказывать. Ихъ методомъ спора было простое утвержденіе и отрицаніе. Они заявляли, напримѣръ, что дѣтенышъ котика умѣетъ или не умѣетъ плавать отъ рожденія, при чемъ ставили свое утвержденіе очень заносчиво и затѣмъ отстаивали его очень воинственно, высмѣивая мнѣніе противника, его здравый смыслъ, національность, или даже его прошлое. Отвѣты противника были въ такомъ же духѣ. Я остановился на этомъ, чтобы показать, съ людьми какого умственнаго калибра меня столкнула судьба. Въ отношеніи умственнаго развитія это были дѣти въ образѣ мужчинъ.
И при этомъ они безпрестанно курили грубый, дешевый, дурно пахнувшій табакъ. Въ воздухѣ висѣли густыя облака табачнаго дыма, и это, вмѣстѣ съ рѣзкими качаніями судна, боровшагося съ бурей, навѣрное причинило бы мнѣ морскую болѣзнь, если бы я былъ ей подверженъ. Но все же все это вызывало во мнѣ тошноту, хотя возможно, что причиной ея были боль въ колѣнѣ и полное изнеможеиіе…
Лежа на койкѣ я сталъ, разумѣется, размышлять о своемъ положеніи. Это было невѣроятно и неслыханно, чтобы я, Гёмфри Ванъ-Вейденъ, ученый и дилетантъ въ литературѣ и искусствѣ, лежалъ здѣсь на шхунѣ, шедшей въ Берингово море на ловлю котиковъ. Юнга!.. Я никогда не занимался тяжелымъ физическимъ трудомъ и никому не прислуживалъ никогда въ жизни. Я всегда велъ мирный, однообразный, сидячій образъ жизни — жизнь ученаго и затворника, живя на опредѣленный и порядочный доходъ съ моего капитала. Бурная жизнь и спортъ никогда не привлекали меня. Я всегда былъ книгоѣдомъ, какъ въ дѣтствѣ меня называли сестры и отецъ. Я только однажды въ жизни отправился съ компаніей друзей въ горы, чтобы пожить въ палаткѣ, но въ самомъ началѣ путешествія оставилъ всѣхъ и возвратился къ комфорту и удобствамъ домашней жизни. А теперь передо мной лежала перспектива безконечныхъ накрываній стола, чистки картофеля и мойки посуды. Я не былъ силенъ. Доктора всегда говорили, что у меня превосходный организмъ, но я никогда не развивалъ своего тѣла упражненіями. Мои мускулы были невелики и дряблы, какъ у женщины, по крайней мѣрѣ, такъ говорили доктора, которые безпрестанно уговаривали меня заняться физическими упражненіями. Но я предпочиталъ упражнять свои мозги, и вотъ теперь я совершенно не подходилъ къ условіямъ той грубой, примитивной жизни, которую мнѣ предстояло вести.
Таковы были мысли, которыя проходили въ моей головѣ; я привелъ ихъ для того, чтобы заранѣе оправдать себя за ту безпомощную роль, которую мнѣ было предназначено играть. Но я также думалъ о матери и сестрахъ, и представлялъ себѣ ихъ горе. Ибо я былъ въ числѣ пропавшихъ безъ вѣсти послѣ кораблекрушенія, и моего тѣла не нашли; я видѣлъ передъ собою заголовныя строки некрологовъ въ газетахъ и живо представилъ себѣ, какъ товарищи по университетскому клубу качали головами и говорили про меня: «бѣдняга»!
А тѣмъ временемъ шхуна Призракъ, качаясь, ныряя и карабкаясь на движущіяся горы, затѣмъ снова падая въ пѣнистыя бездны, прокладывала себѣ путь все дальше и дальше въ самое сердце Тихаго океана. И… я былъ на ней. Я слышалъ, какъ наверху бушевала буря. Отъ времени до времени мои ноги высоко поднимались кверху, и отовсюду раздавалось скрипѣніе: скрипѣла деревянная обшивка и переборки, стонали, плакали и шаловались на тысячу голосовъ всѣ деревянныя приспособленія. Охотники все еще препирались и кричали, какъ какія-то получеловѣческія, допотопныя существа. Въ воздухѣ висѣла брань и непристойныя восклицанія. Я видѣлъ ихъ лица красныя и сердитыя, и ихъ звѣрскій видъ сильнѣе подчеркивался болѣзненнымъ, желтымъ свѣтомъ морскихъ лампъ, которыя качались взадъ и впередъ вмѣстѣ съ судномъ. Сквозь мутную, дымную атмосферу, койки, на которыхъ они спали, казались логовищами звѣрей въ звѣринцѣ. Непромокаемые плащи и морскіе сапоги висѣли по стѣнамъ, и тамъ и сямъ на крючкахъ плотно были прикрѣплены винтовки. Это было морское снаряженіе пиратовъ и морскихъ разбойниковъ прежнихъ временъ. Мое воображеніе разыгрывалось все больше и больше, и я никакъ не могъ заснуть. О, это была долгая, долгая ночь, мучительная, страшная и безконечно долгая.