— А каково теперь пробираться к Чигирину? спросил странник, понижая голос, как человек невольно делает в опасные времена, заводя речь о чём-нибудь для себя важном.
— Да, трудненько, отвечал хозяин. Повсюду польские отряды…
Хозяйские приятели безмолвно выпустили из уст по огромному клубу дыма, причем слегка приподнялись их густые брови, и всё это вместе без слов красноречиво выразило, что мнение их совершенно согласно с мнением хозяина.
Глаза странника устремились на собеседников и переходили с одного невозмутимого лица на другое.
Один взгляд этих огненных, чутких глаз говорил, сколько пережито уже им опасностей, сколько перебыто трудностей, и каков есть навык к встрече с бедою, какова ловкость в борьбе с напастью.
— А мне путь прямо в Чигирин, сказал странник.
— Теперь туда прямо и ворона не пролетит, заметил Андрий Крук.
— А далеко до Чигирина? спросил странник.
— Лучше б дале́ко, да ле́гко, а то близко, да склизко! отозвался Ворошило, а Андрий Крук пристальней поглядел на странника, а хозяин на Андрия Крука.
— Нашему брату страннику не разбирать дорог, отвечал странник, — хоть часом дорожка лежит и докучненькая, а берешь ее… Отрада, если добрый товарищ встретится, панове! Я, скажу вам, был у меня добрый товарищ — была у меня с ним и добрая рада, и щирая правда!
При последних словах странника что-то особое мелькнуло на лицах его слушателей.
— Конечно, сказал хозяин, доброе братство лучше великого богатства!
— Хороши у поляков паны, у турок султаны, у москалей ребяты, а у нас — браты! сказал Андрий Крук.
— Да не всякого пана — познать по жупану! сказал Ворошило.
— Плохой тот поп, что угадывает праздники тогда, как минули! отвечал странник, обводя их своими искрометными глазами.
Ему ответили и не менее говорящими взглядами.
Несколько времени длился этот немой разговор, но до того красноречивый, что после него и слов не понадобилось: друг-друга признали.
— С Сечи товарищи поклон шлют! сказал странник, — а меня послом в Чигирин.
— Мы вам верные друзья и слуги! ответили ему казаки в один голос.
— Что нового? спросил сечевик.
— Да один поладил было с Москвою, а другой с Польшею переговаривается, турков на помощь призвал. Тяжкие времена!
Глубокое уныние омрачило казацкие лица. Горесть, прикрытая наружною безмятежностью, вырвалась наружу и высказалась во всей своей мощи.
— Мне надо пробраться в Чигирин, сказал сечевик после некоторого молчания.
— Все дороги перерезаны.
— А Гунин ход?
— У них в руках!
Сечевик призадумался, но видно было, что его не обманутая надежда огорчала, не пугала трудность, а что он просто прибирал в уме новые средства и способы, как лучше достичь предположенной цели.
— Слушайте, товарищи, сказал он подумав: мне надо пробраться в Чигирин до Петра Дорошенка. Дело идет тут не об одной голове, а идет дело об целой Украйне…. Если я опоздаю в Чигирин, то….
Тут сечевик оглянулся на все стороны.
Хозяйки не было в хате, дети поснули сидя, и он уже хотел-было продолжать свою речь далее, как вдруг встретил устремленные на него глаза, словно два огромные алмаза, горящие участием и вниманием. Глаза эти сияли из темного неосвещенного угла хаты, и только всмотревшись хорошенько, сечевик распознал уютившуюся там грациозную фигурку девочки, неподвижно рисовавшуюся в тени: как она оперлась на сложенные ручки, вытянув головку, устремив глаза, — так и замерла, словно заслушавшись.
— Это моя маленькая дочка, сказал хозяин, оглянувшись по направлению глаз сечевика. — Маруся, подойди сюда!
Маруся подошла к отцу. Свет ярко ударил ей прямо в личико и рассыпался по всей её стройной фигурке. Это была настоящая украинка-девочка, с темными бархатными бровями, с загорелыми щечками, в вышитой рубашке с широкими рукавами, в синей запаске и в червонном поясе. Густые русые волосы, сплетенные в косы, и в косах слегка кудрявились и блестели, как шелк. На головке был венок цветов, из которых иные уже поувяли, иные еще сохраняли свою свежесть и слабо пахли.
— Маруся! сказал отец, — что ты слышала из нашего разговора?
— Всё, отвечала Маруся.
— А что?
Марусины глаза обратились на сечевика.
— Надо в Чигирин, промолвила она: надо до пана гетмана….
— Слушай, дочка, сказал отец медленно и тихо, — что ты слышала — не говори ни одной душе живой, как будто бы ты и не слыхала. Понимаешь?
— Понимаю, тато! отвечала Маруся.
Отец не повторил наказу и Маруся не давала никакого обещанья, но в непоколебимой верности девочки никто не усомнился.
— Не надо тебе слушать наших речей, Маруся, сказал Данило. Поди, покличь мать из саду, — скажи ей, что братья поснули.
Маруся покорно пошла к двери, но в эту минуту вдруг послышался лошадиный топот; скакал как будто целый отряд конных, — послышались разнотонные крики грубых голосов и бледное, как смерть, лицо хозяйки показалось в дверях.
— Скачут конные… отряд… проговорила она. Прямо к нашей хате… вот они….
— Пропало всё дело! глухо воскликнул Данило.
Сечевик уже был на ногах и держал в руках шапку. Казаки стояли молча. Суматохи не было ни малейшей, но видно было, что мысли страшно работали в каждой голове, и что тысячи планов и намерений перевертывались у всякого в уме.
Хозяйка затворила дверь со двора в сени и из сеней в хату и стояла, не сводя глаз с мужа, в ожидании приказанья и распоряженья.
Около неё, так же бледна и в таком же отчаянии, стояла Маруся.
— Вы спите! проговорил Данило, обращаясь к казакам. Ты работай, шей! сказал он жене. Я пошел к товарищу еще засветло… Казаки пришли волов поглядеть, — торгуют у меня…
— Есть выход из светлицы в степь, — обратился он к сечевику, — иди за мною!
Всё это было быстро сказано, а вслед за сказанным исполнено быстрее, чем можно рассказать словами.
В одно мгновение оба казака лежали на лавках, погруженные в завидный сон, подложив под головы люльки и шапки; свет играл на их лицах нисколько не тревожа их крепкого сна, дыханье их было так мерно, что по нём можно было, как по часам, считать время; хозяйка сидела за работою, — Маруся тоже, — и обе прилежно погрузились в мудрости узорчатых рукавов.
Данило с сечевиком быстро перешагнули темные сени, отворили и затворили за собою дверь светлицы.