А солнце между тем высоко взошло, и сияло, и играло так, что нигде почти тени не было, а если где и отыскивалась, то всё-таки ее как-нибудь да пронизывал, как-нибудь да пересекал, как-нибудь да задевал солнечный луч. Его теплый и яркий свет наискось пал в хатнее окно, под которым уснул насыщенный пан Иван, и, должно полагать, своею мягкостию и теплотою разбудил его, непривыкшего, или давно уже отвыкшего от всякой мягкости и теплоты на белом свете.
Пан Иван хотя проснулся, но некоторое время не открывал глаз, а только вздыхал и как то жалобно усмехался. Эта усмешка точно хотела сказать, ведь я знаю, что всей теперешней неги и след простынет, как только я открою глаза, — ведь я знаю это и понимаю!
Но вдруг он вскочил, как обожженный, лицо приняло обычное равнодушно-суровое и даже несколько враждебное выражение и, проворно оправляясь и собираясь, он недоброжелательно оглядывал белые стены, по которым играли солнечные веселые лучи.
Никого не было в хате; он крикнул громко и отрывисто:
— Эй, хозяин!
Зычен был голос у пана Ивана и раскатился по двору во все концы. Маруся и Тарас бросились к хате и, притаившись за цветущими кустами сирени и калины, ожидали что будет.
Всё тихо было кругом и ничего не было слышно, кроме шума и движенья летнего погожего дня.
Пан Иван крикнул снова, громче и отрывистее прежнего:
— Эй, хозяин! Али уши заложило?
И совсем прибравшись в дорогу, в шапке и прилаживая половче пику, пан Иван толкнул хатнюю дверь каблуком сапога, распахнул ее настежь и приостановился, не зная куда лучше идти: сени были сквозные и с обеих сторон по мураве разбегались тропинки, и там и сям стояли разные сельские снаряды. С третьей стороны полуотворена была дверь в светлицу.
Но уже слышался приветливый голос хозяина в ответ на зов, голос прерываемый легким, вовсе не неприятным кашлем и быстрою спешною походкою.
— Иду, пане Иване, иду! приветливо и радушно звучало издали.
Но пан Иван никак не мог уловить, откуда голос приближался и, понапрасну повертев шею туда и сюда, нетерпеливо двинулся в какую дверь попало — и лицом к лицу сошелся с ласковым и запыхавшимся хозяином.
— Хорошо ли отдохнули, пане Иване? спросил хозяин, участливо и простодушно глядя в недовольные глаза гостя. Не кусали мухи?
— Чёрт с ними, хоть бы и кусали! отвечал пан Иван, чувствовавший себя что-то неладно после отдыха и сна.
— Конечно прах им, пане Иване, конечно, — отвечал хозяин, охотно присоединяясь к выраженному мнению гостя, и между тем как гость на минуту призадумался, сурово и раздражительно покручивая усы, он тоже, подумав с минутку, прибавил:
— Однако, скажу вам, часом в самый-этак смак любого сна, обидно бывает доброму человеку от этой дряни…
— От какой? спросил пан Иван, выходя из задумчивости.
— А от мух-то, добродию. Подумаешь, что добрый человек им слаще меду иной раз…
— Голова болит, перервал сурово пан Иван словоохотливого хозяина. Ты лучше чарку водки поднеси, чем попусту калякать…
— Пожалуйте, пожалуйте, пане Иване, подхватил хозяин, заторопившись с таким довольством, словно ему село с угодьями подарили.
И мелким радостным шажком он пробежал вперед пана Ивана в хату, а пан Иван вступил за ним следом, сохраняя всё тот же суровый и раздраженный вид, но уже поглаживая и расправляя щетинистые усы.
— Садитесь, пане Иване, а я сейчас чарочку наполню, говорил хозяин, суетясь по хате.
— Некогда садиться, — отвечал, не смягчаясь, пан Иван, — давай скорее, я так, на ходу, хлебну. Да деньги у тебя готовы? Мне мешкать не приходится…
— Жалко, страх как жалко, что такой вам спех, пане Иване, — промолвил хозяин. Такую горелку пить бы, да смаковать, — скажу нелестно…
— А деньги готовы? — спросил пан Иван.
— Готовы, пане Иване, хоть и тяжеленько нашему брату…
Тут хозяин вздохнул и меланхолически поглядел на вынутый из кармана кошель, а потом на пана Ивана.
— Толковать об этом нечего, — возразил пан Иван, успевший проглотить огромную чарку водки, словно ягодку.
Хозяин покорился с новым вздохом и больше не толковал, молча вынул гроши гривны и стал их на все стороны обертывать, разглядывать, а потом принялся шёпотом считать.
— Ты до трех-то сочтешь или не сила твоя? — спросил пан Иван, но не очень сердито, потому что, спрашивая, наливал вторую чарку горелки, а спросил больше насмешливо, даже игриво. Ты как считаешь-то?
— А я всё копами считаю, пане Иване, — отвечал хозяин, — пять, шесть… нет лучше счета как копами… семь, восемь… батько покойный отроду не ошибался… девять… и ни один жид его не сбил… одиннадцать… а уж известно, что жиды…
— Жиды первые в свете христопродавцы! — рассеянно перебил пан Иван и, налив третью чарку, выпил ее и некоторое время смирно и безмолвно слушал суждения хозяина о нравах жидов, перерываемые счетом грошей, устанавливаемых кучками на столе.
Но после четвертой чарки вся суровость пана Ивана возвратилась с лихвою, лоб насупился, лицо омрачилось. На ласковые прощания хозяина он ничего не ответил, строго пересчитал поданные деньги, засунул их в карман нетерпеливою рукою, вышел быстрым шагом из хаты, отвязал кормившегося коня, назвав его прожорою, сурово приподнял шапку на все приветствия, нахлопнул ее сейчас же почти на самые глаза, пустился вскачь со двора и скоро исчез среди широкой степи, ярко зеленевшей при играющем веселом солнце.