А Тарасъ, водя гостью по саду, угощая ее ягодами и занимая разговорами, все-таки время отъ времени взглядывалъ на нее съ сомнѣніемъ и никакъ не могъ отогнать отъ себя тѣхъ неясныхъ, заманчивыхъ видѣній таинственныхъ маковниковъ, бубликовъ, сластенъ и всякихъ другихъ смаковъ, гдѣ-то близко сущихъ и являвшихся передъ нимъ всякій разъ, какъ только обращалось къ нему сіяющее личико гостьи.
А Тарас, водя гостью по саду, угощая ее ягодами и занимая разговорами, всё-таки время от времени взглядывал на нее с сомнением и никак не мог отогнать от себя тех неясных, заманчивых видений таинственных маковников, бубликов, сластен и всяких других смаков, где-то близко сущих и являвшихся перед ним всякий раз, как только обращалось к нему сияющее личико гостьи.
А солнце между тѣмъ высоко взошло, и сіяло, и играло такъ, что нигдѣ почти тѣни не было, а если гдѣ и отъискивалась, то все-таки ее какъ-нибудь да пронизывалъ, какъ-нибудь да пересѣкалъ, какъ-нибудь да задѣвалъ солнечный лучъ. Его теплый и яркій свѣтъ наискось палъ въ хатнее окно, подъ которымъ уснулъ насыщенный панъ Иванъ, и, должно полагать, своею мягкостію и теплотою разбудилъ его, непривыкшаго, или давно уже отвыкшаго отъ всякой мягкости и теплоты на бѣломъ свѣтѣ.
Панъ Иванъ хотя проснулся, но нѣкоторое время не открывалъ глазъ, а только вздыхалъ и какъ то жалобно усмѣхался. Эта усмѣшка точно хотѣла сказать, вѣдь я знаю, что всей теперешней нѣги и слѣдъ простынетъ, какъ только я открою глаза,—вѣдь я знаю это и понимаю!
Но вдругъ онъ вскочилъ, какъ обожженный, лицо приняло обычное равнодушно-суровое и даже нѣсколько враждебное выраженіе и, проворно оправляясь и собираясь, онъ недоброжелательно оглядывалъ бѣлыя стѣны, по которымъ играли солнечные веселые лучи.
Никого не было въ хатѣ; онъ крикнулъ громко и отрывисто:
— Эй, хозяинъ!
А солнце между тем высоко взошло, и сияло, и играло так, что нигде почти тени не было, а если где и отыскивалась, то всё-таки ее как-нибудь да пронизывал, как-нибудь да пересекал, как-нибудь да задевал солнечный луч. Его теплый и яркий свет наискось пал в хатнее окно, под которым уснул насыщенный пан Иван, и, должно полагать, своею мягкостию и теплотою разбудил его, непривыкшего, или давно уже отвыкшего от всякой мягкости и теплоты на белом свете.
Пан Иван хотя проснулся, но некоторое время не открывал глаз, а только вздыхал и как то жалобно усмехался. Эта усмешка точно хотела сказать, ведь я знаю, что всей теперешней неги и след простынет, как только я открою глаза, — ведь я знаю это и понимаю!
Но вдруг он вскочил, как обожженный, лицо приняло обычное равнодушно-суровое и даже несколько враждебное выражение и, проворно оправляясь и собираясь, он недоброжелательно оглядывал белые стены, по которым играли солнечные веселые лучи.
Никого не было в хате; он крикнул громко и отрывисто:
— Эй, хозяин!
