Въ одномъ глухомъ и отдаленномъ отъ городовъ мѣстѣ была большая гора, поросшая дремучимъ лѣсомъ. У подошвы этой горы текла рѣка, и тутъ стояло селеніе, гдѣ жили зажиточные рыболовы и хлѣбопашцы. Отъ этого селенья шла черезъ лѣсъ дорожка въ другую деревню, а на этой дорожкѣ въ сторонѣ на полянкѣ стояла избушка, въ которой жила бѣдная женщина по имени Маланья, а по прозванію «Голова баранья». Такъ прозвали ее потому, что считали ее глупою, а глупою ее почитали за то, что она о другихъ больше, чѣмъ о себѣ, думала. Если, бывало, кто-нибудь попроситъ о такомъ, что нельзя сдѣлать безъ того, чтобы лишить себя какихъ-нибудь выгодъ, то такому человѣку говорили:
— Оставь меня въ покоѣ; мнѣ это не выгодно — вонъ тамъ на пригоркѣ живетъ Маланья — голова баранья: она не разбираетъ, что̀ ей выгодно и что̀ не выгодно, ее и попроси, — она, небось, сдѣлаетъ.
И человѣкъ шелъ на пригорокъ и просилъ у Маланьи, и если она могла ему сдѣлать, о чемъ онъ просилъ, — то она дѣлала, а если не могла, то привѣтитъ, да приласкаетъ и добрымъ словомъ утѣшитъ, — скажетъ:
— Потерпи, — Христосъ терпѣлъ и намъ велѣлъ.
У Маланьи избушка была крошечная, такъ что только можно было повернуться около печечки, а жили здѣсь съ нею сухорукій мальчикъ Ерашка, да безногая дѣвочка Живулечка сидѣла на хромомъ стуличкѣ.
Оба они были не родня Маланьѣ — головѣ бараньей, а чужіе, — родныхъ ихъ разбойники въ лѣсу закололи, а ихъ бросили; поселяне ихъ нашли и стали судить — кому бы ихъ взять? Никому не хотѣлось брать безрукаго, да безногую, никогда отъ нихъ никакой пользы не дождешься, а Маланья услыхала и говоритъ:
— Это вы правду, добрые мужички, говорите: безъ рукъ, безъ ногъ ничего не обработаешь, а пить-ѣсть надобно: давайте мнѣ Ерашку съ Живулечкой. Случается, что мнѣ одной ѣсть нечего — тогда намъ втроемъ веселѣй терпѣть будетъ.
Мужички захохотали.
— Беззаботная, говорятъ, — Маланья, — прямая ты голова баранья, — и отдали ей и Ерашку, и дѣвочку Живулечку.
А Маланья ихъ привела и оставила у себя жить.
Живутъ часомъ съ квасомъ, а порою съ водою. Маланья ночь не спитъ: то богатымъ бабамъ пряжу прядетъ, то мужикамъ вязенки изъ шерсти вяжетъ, и мучицы и соль заработаетъ, и хворосту по лѣсу наберетъ — печку затопитъ и хлѣба спечетъ, и сама поѣстъ, и Ерашку съ Живулечкой покормитъ.
Сошлись передъ вечеромъ у колодца домовитыя бабы и спрашиваютъ Маланью:
— Какъ ты, Маланья — голова баранья, съ ребятишками прокуратничаешь.
— А все хорошо, слава Богу, — отвѣчаетъ Маланья.
— Чѣмъ же хорошо? вѣдь они у тебя безсчастные!
— А тѣмъ, бабоньки, и хорошо, что они безсчастные, — что на ихъ долю немного нужно. Если бы они были посчастливѣе, да позадачливѣй, — мнѣ бы не послужить ими Господу Богу, а какъ они плохіе да бездомные, то что̀ я имъ ни доспѣю — все это для нихъ лучше того, какъ если бы я ихъ не приняла, да объ нихъ не подумала.
Покивали бабы головами и говорятъ:
— А ты еще впередъ-то подумала ли: что̀ съ ними будетъ?
— Нѣтъ, — говоритъ Маланья: — я объ этомъ не думала.
— Да какъ же такъ можно? Надо всегда о переду думать!
А Маланья отвѣчаетъ:
— Что̀ пользы думать о томъ, чего знать невозможно, дастъ Богъ день — дастъ и пищу на день, а ночью намъ всѣмъ есть покой на печечкѣ.
— И то правда, — сказали бабы: — они — плохіе, — можетъ-быть, и умрутъ скоро на твое счастье!
А Маланья руками замотала.
— Что вы! что вы! — говоритъ, — зачѣмъ смерть звать: я ее къ себѣ на порогъ не хочу — пусть она за дверьми присохнетъ.
Домовитыя бабы распотѣшились и разсмѣялись:
— Ну, Маланья, — говорятъ, — голова баранья, — да какая же ты удалая да смѣшная: саму смерть у порога засушить хочетъ.
Пошла Маланья къ Ерашкѣ съ Живулечкой — понесла имъ водицы напиться дать и ее согрѣть въ горшкѣ, да головенки вымыть у припечка, а бабы стоятъ у колодца, — вслѣдъ ей смотрятъ и пересмѣиваются. А къ нимъ изъ лѣсу выходитъ старый старичокъ, на двѣ клюки опирается:
— Бабоньки, — говоритъ: — кто у васъ тутъ есть на селѣ живъ человѣкъ, что пущаетъ къ себѣ неимущаго путника?
А бабы ему отвѣчаютъ:
— А ты чей человѣкъ и какъ тебя звать по имени и по отчеству?
Старикъ отвѣчаетъ:
— Странникъ я свѣта Божьяго, и имя мнѣ Живая Душа на костылькахъ; пріусталъ въ пути да уснуть хочу.
— Мы не знаемъ тебя, — отвѣчали бабы: — и пустить къ себѣ безъ мужиковъ не смѣемъ, а мужики у насъ строгіе да грозные — придутъ, заругаютъ насъ.
— Что же, вы, видно, своихъ мужиковъ больше Бога боитесь. Богъ-то, вѣдь, велѣлъ принять и покормить неимущаго.
Бабы отвѣчаютъ:
— И то правда твоя, странничекъ: Божье слово помнимъ, а человѣческаго боимся.
Живая Душа покачала головой и говоритъ:
— А вѣдь это, бабоньки, по худу быть — такъ бы вѣдь вовсе не надобно. Пойду къ самимъ мужикамъ: у нихъ попрошусь.
Пошелъ къ мужикамъ, и мужики его не пустили.
— Кто тебя знаетъ, — сказали: — можетъ-быть, ты слабымъ прикинулся и самъ разузнать хочешь, гдѣ у насъ дорогое добро лежитъ, да ворамъ открыть, а можетъ-быть, у тебя на тѣлѣ прыщи да вереды, а у насъ избы чистыя и полы стланые — иди-ка по тропиночкѣ въ гору, тамъ есть бѣдная избушка — въ ней живетъ Маланья — голова баранья, она всѣхъ пущаетъ и тебя пуститъ.
— Спасибо вамъ, добрые хозяева, — отвѣчалъ старичокъ Живая Душа и пошелъ къ Маланьѣ.
А Маланья увидѣла его изъ окна и послала безрукаго Ерашку, чтобы звать его ужинать.
Ерашка добѣжалъ къ старику и кричитъ:
— Иди-ко-сь, дѣдко: тетушка Маланья наварила горшокъ снытки, сольцой посолила, зоветъ тебя ужинать.
Старикъ Живая Душа погладилъ Ерашку по головѣ.
— И то, — говоритъ: — къ вамъ иду. Другіе-то не пускаютъ.
И только влѣзъ въ избу, — тѣсно стало и сѣсть не на чемъ, а Маланья говоритъ:
— Садись, дѣдушка, со ребятками ѣшь, а я постою.
Сѣлъ дѣдко и поужиналъ, и заговорилъ но-учтивому и по-ласковому.
— Спасибо, — говоритъ: — тебѣ, что не спросила, откуда я и какъ меня звать по имени, а посадила хлѣба ѣсть. Я теперь пойду въ лѣсъ — у тебя тѣсно — всѣмъ намъ лечь негдѣ.
— Что ты! что ты! Живая Душа Божія! Въ лѣсу медвѣди и волки ходятъ — развѣ я тебя ночью туда выпущу! Здѣсь намъ всѣмъ мѣсто будетъ. Вотъ Ерашка на печку, а Живулька за печку, а ты тутъ протянись, гдѣ просторъ опростается, а мнѣ мое мѣсто найдется.
— Ну, будь по-твоему, — сказалъ старикъ, а самъ думаетъ: «гдѣ-же это ей-то самой мѣсто будетъ?»
Легъ, покрылся своей ветошью, да и уснулъ съ одного вздоха отъ усталости, а послѣ третьихъ пѣтуховъ проснулся — и видитъ: Маланья стоитъ на ногахъ и прядетъ кудель, которая у нея на колочекъ подъ потолкомъ приткнута.
Посмотрѣлъ на нее старикъ однимъ глазкомъ и говоритъ:
— А вѣдь это ты, тетка, должно-быть, и не ложилась.
А Маланья отвѣчаетъ:
— Да мнѣ, Живая Душа, и не хотѣлося.
Старикъ покачалъ головой и говоритъ:
— Ну-ну-ну! Водилъ, водилъ меня Господь долго по свѣту; думалъ я, что позабылъ Онъ меня и покинулъ, а Онъ привелъ меня въ отрадное мѣсто и сподобилъ узрѣть любовь чистую. Скажи теперь мнѣ за то въ одно слово: что̀ у тебя есть въ желаніи — я тебѣ то у Бога и выпрошу.
А Маланья говоритъ:
— Что̀ мнѣ недостаетъ? я и такъ всегда радостна, а желаю только, чтобы смерть моего порога не переступала, а если придетъ, такъ чтобы за дверью присохла.
Старикъ отвѣчаетъ:
— Что-жъ, — такъ и будетъ.
Ушелъ старикъ, а смерть вотъ же тутъ и жалуетъ; наряжена богатой казачкой въ парчевомъ шугаѣ съ золотой пикою, юбка штофная, на боку стальная коса на золотой цѣпочкѣ, чеканной на манеръ мертвыхъ костей человѣческихъ, вся рожа накрашена, черные зубы во рту бѣлымъ платочкомъ въ рукѣ заслоняетъ и въ избу просится.
— Покажи, — говоритъ: — мнѣ дѣтушекъ-голубятушекъ, я имъ принесла по медовому груздочку и по точеному яблочку.
А Маланья какъ взглянула на нее, такъ и признала ее, что это смерть, — вскричала ей:
— Хорошо имъ со мной и безъ яблочекъ, а тебя бы лучше не было и присохни ты на одномъ мѣстѣ.
Та и присохла и не можетъ оторвать ногъ отъ того мѣста, гдѣ пристала, а Маланья ее сухимъ хворостомъ заслонила, чтобы не видать ея было.
И славно бы дѣло сдѣлалось, да пошли отъ селенія ужасные стоны и слезы: сильный слабаго тѣснитъ и бьетъ безъ милости, и нѣтъ на злодѣя въ жестокомъ сердцѣ его никакой угрозы, и какъ были люди жестоки, то стали еще жесточе того, и приходятъ къ Маланьѣ всякій день столько несчастныхъ, сколько она во всю свою жизнь не видала, и она уже не можетъ помогать имъ, и слышитъ, какъ они плачутъ и смерть кличутъ: «Смертюшка-матушка, гдѣ ты завѣялась! зачѣмъ міръ покинула! приди, укрой насъ отъ злодѣевъ нашихъ немилостивыхъ — безъ тебя они зазнались безъ памяти!»
Тутъ Маланья ума хватилась.
— Это я, — говоритъ: — дура, все лихо надѣлала, захотѣла поправлять дѣла Божіи — чему быть, а чему не быть сотворенному. И завяла смерть, а заслонена у меня кучкой хвороста.
— Ахъ, спусти ее, матушка, умилосердися! Вѣдь вотъ уже сто лѣтъ у насъ ни однѣхъ похоронъ не было, и обезсердечили люди жестокіе, а мы состарѣлись, измаялись. Спусти ее и ихъ убрать отъ большихъ грѣховъ, и насъ — отъ страданія.
И пошла Маланья, развалила хворостъ, а смерть-то такъ ужъ не румяною казачкой глядитъ, а какъ паутиночка, и коса у ней вся заржавѣла.
— Иди, куда тебя Богъ послалъ! — сказала Маланья смерти: и та колыхнулась и поплыла къ селу паутинкою по сжатому полю, и послышался вскорѣ погребальный звонъ, и перекрестились бѣдняки и встрепенулись богатые мужики.
— Мы, было, думали, — она навсегда кончилась, а вотъ она, какъ змѣя, изъ хворосту выскочила. Нельзя вѣкъ лютовать и властвовать.
А убогіе крестились и сами въ гробы ложились:
— Устали, — говорятъ: — наши косточки — насилу дождались земли горсточки.
И обошла смерть все село за лѣсомъ и убрала все, что̀ было нужно убрать, — а съ другими вмѣстѣ и Ерашку, и Живулечку, потому что было уже и безрукому, и безногой болѣе, чѣмъ по сту лѣтъ, а Маланья осталась жить и все живетъ, какъ прежде жила, и все то же дѣлаетъ, что̀ и прежде дѣлала, и всѣ тѣ умерли, кто звалъ ее «Маланьей — головой бараньей», и сама она это имя позабыла. И какъ смерть обойдетъ весь свѣтъ да придетъ къ ней и спроситъ:
— Какъ тебя звать?
Она старается вспомнить и никакъ вспомнить не можетъ и говоритъ:
— Не знаю — вѣрно, мое имя перемѣнилося. Смерть стала вопрошать: «какъ имя этой женщинѣ?» А ей въ отвѣтъ и упалъ съ неба бѣлый, какъ снѣгъ, чистый камень, какъ сердце обточенный, и на немъ огнистымъ золотомъ горитъ имя: «Любовь».
Увидѣла это смерть и сказала:
— Ты не моя, — нѣтъ твоего имени въ моемъ приказѣ: любовь не умираетъ: ты доживешь до тѣхъ поръ, когда правда и милосердіе встрѣтятся, и волкъ ляжетъ съ ягненкомъ и не обидитъ его.