В одном глухом и отдаленном от городов месте была большая гора, поросшая дремучим лесом. У подошвы этой горы текла река, и тут стояло селение, где жили зажиточные рыболовы и хлебопашцы. От этого селенья шла через лес дорожка в другую деревню, а на этой дорожке в стороне на полянке стояла избушка, в которой жила бедная женщина по имени Маланья, а по прозванию «Голова баранья». Так прозвали ее потому, что считали ее глупою, а глупою ее почитали за то, что она о других больше, чем о себе, думала. Если, бывало, кто-нибудь попросит о таком, что нельзя сделать без того, чтобы лишить себя каких-нибудь выгод, то такому человеку говорили:
— Оставь меня в покое; мне это не выгодно — вон там на пригорке живет Маланья — голова баранья: она не разбирает, что ей выгодно и что не выгодно, ее и попроси, — она, небось, сделает.
И человек шел на пригорок и просил у Маланьи, и если она могла ему сделать, о чем он просил, — то она делала, а если не могла, то приветит, да приласкает и добрым словом утешит, — скажет:
— Потерпи, — Христос терпел и нам велел.
У Маланьи избушка была крошечная, так что только можно было повернуться около печечки, а жили здесь с нею сухорукий мальчик Ерашка, да безногая девочка Живулечка сидела на хромом стуличке.
Оба они были не родня Маланье — голове бараньей, а чужие, — родных их разбойники в лесу закололи, а их бросили; поселяне их нашли и стали судить — кому бы их взять? Никому не хотелось брать безрукого, да безногую, никогда от них никакой пользы не дождешься, а Маланья услыхала и говорит:
— Это вы правду, добрые мужички, говорите: без рук, без ног ничего не обработаешь, а пить-есть надобно: давайте мне Ерашку с Живулечкой. Случается, что мне одной есть нечего — тогда нам втроем веселей терпеть будет.
Мужички захохотали.
— Беззаботная, — говорят, — Маланья, — прямая ты голова баранья, — и отдали ей и Ерашку, и девочку Живулечку.
А Маланья их привела и оставила у себя жить.
Живут часом с квасом, а порою с водою. Маланья ночь не спит: то богатым бабам пряжу прядет, то мужикам вязенки из шерсти вяжет, и мучицы и соль заработает, и хворосту по лесу наберет — печку затопит и хлеба спечет, и сама поест, и Ерашку с Живулечкой покормит.
Сошлись перед вечером у колодца домовитые бабы и спрашивают Маланью:
— Как ты, Маланья — голова баранья, с ребятишками прокуратничаешь.
— А все хорошо, слава Богу, — отвечает Маланья.
— Чем же хорошо? ведь они у тебя бессчастные!
— А тем, бабоньки, и хорошо, что они бессчастные, — что на их долю немного нужно. Если бы они были посчастливее, да позадачливей, — мне бы не послужить ими Господу Богу, а как они плохие да бездомные, то что я им ни доспею — все это для них лучше того, как если бы я их не приняла, да об них не подумала.
Покивали бабы головами и говорят:
— А ты еще вперед-то подумала ли: что с ними будет?
— Нет, — говорит Маланья: — я об этом не думала.
— Да как же так можно? Надо всегда о переду думать!
А Маланья отвечает:
— Что пользы думать о том, чего знать невозможно, даст Бог день — даст и пищу на день, а ночью нам всем есть покой на печечке.
— И то правда, — сказали бабы: — они — плохие, — может быть, и умрут скоро на твое счастье!
А Маланья руками замотала.
— Что вы! что вы! — говорит, — зачем смерть звать: я ее к себе на порог не хочу — пусть она за дверьми присохнет.
Домовитые бабы распотешились и рассмеялись:
— Ну, Маланья, — говорят, — голова баранья, — да какая же ты удалая да смешная: саму смерть у порога засушить хочет.
Пошла Маланья к Ерашке с Живулечкой — понесла им водицы напиться дать и ее согреть в горшке, да головенки вымыть у припечка, а бабы стоят у колодца, — вслед ей смотрят и пересмеиваются. А к ним из лесу выходит старый старичок, на две клюки опирается:
— Бабоньки, — говорит: — кто у вас тут есть на селе жив человек, что пущает к себе неимущего путника?
А бабы ему отвечают:
— А ты чей человек и как тебя звать по имени и по отчеству?
Старик отвечает:
— Странник я света Божьего, и имя мне Живая Душа на костыльках; приустал в пути да уснуть хочу.
— Мы не знаем тебя, — отвечали бабы: — и пустить к себе без мужиков не смеем, а мужики у нас строгие да грозные — придут, заругают нас.
— Что же, вы, видно, своих мужиков больше Бога боитесь. Бог-то, ведь, велел принять и покормить неимущего.
Бабы отвечают:
— И то правда твоя, странничек: Божье слово помним, а человеческого боимся.
Живая Душа покачала головой и говорит:
— А ведь это, бабоньки, по худу быть — так бы ведь вовсе не надобно. Пойду к самим мужикам: у них попрошусь.
Пошел к мужикам, и мужики его не пустили.
— Кто тебя знает, — сказали: — может быть, ты слабым прикинулся и сам разузнать хочешь, где у нас дорогое добро лежит, да ворам открыть, а может быть, у тебя на теле прыщи да вереды, а у нас избы чистые и полы стланые — иди-ка по тропиночке в гору, там есть бедная избушка — в ней живет Маланья — голова баранья, она всех пущает и тебя пустит.
— Спасибо вам, добрые хозяева, — отвечал старичок Живая Душа и пошел к Маланье.
А Маланья увидела его из окна и послала безрукого Ерашку, чтобы звать его ужинать.
Ерашка добежал к старику и кричит:
— Иди-ко-сь, дедко: тетушка Маланья наварила горшок снытки, сольцой посолила, зовет тебя ужинать.
Старик Живая Душа погладил Ерашку по голове.
— И то, — говорит: — к вам иду. Другие-то не пускают.
И только влез в избу, — тесно стало и сесть не на чем, а Маланья говорит:
— Садись, дедушка, со ребятками ешь, а я постою.
Сел дедко и поужинал, и заговорил но-учтивому и по-ласковому.
— Спасибо, — говорит: — тебе, что не спросила, откуда я и как меня звать по имени, а посадила хлеба есть. Я теперь пойду в лес — у тебя тесно — всем нам лечь негде.
— Что ты! что ты! Живая Душа Божия! В лесу медведи и волки ходят — разве я тебя ночью туда выпущу! Здесь нам всем место будет. Вот Ерашка на печку, а Живулька за печку, а ты тут протянись, где простор опростается, а мне мое место найдется.
— Ну, будь по-твоему, — сказал старик, а сам думает: «где же это ей-то самой место будет?»
Лег, покрылся своей ветошью, да и уснул с одного вздоха от усталости, а после третьих петухов проснулся — и видит: Маланья стоит на ногах и прядет кудель, которая у нее на колочек под потолком приткнута.
Посмотрел на нее старик одним глазком и говорит:
— А ведь это ты, тетка, должно быть, и не ложилась.
А Маланья отвечает:
— Да мне, Живая Душа, и не хотелося.
Старик покачал головой и говорит:
— Ну-ну-ну! Водил, водил меня Господь долго по свету; думал я, что позабыл Он меня и покинул, а Он привел меня в отрадное место и сподобил узреть любовь чистую. Скажи теперь мне за то в одно слово: что у тебя есть в желании — я тебе то у Бога и выпрошу.
А Маланья говорит:
— Что мне недостает? я и так всегда радостна, а желаю только, чтобы смерть моего порога не переступала, а если придет, так чтобы за дверью присохла.
Старик отвечает:
— Что ж, — так и будет.
Ушел старик, а смерть вот же тут и жалует; наряжена богатой казачкой в парчовом шугае с золотой пикою, юбка штофная, на боку стальная коса на золотой цепочке, чеканной на манер мертвых костей человеческих, вся рожа накрашена, черные зубы во рту белым платочком в руке заслоняет и в избу просится.
— Покажи, — говорит: — мне детушек-голубятушек, я им принесла по медовому груздочку и по точеному яблочку.
А Маланья как взглянула на нее, так и признала ее, что это смерть, — вскричала ей:
— Хорошо им со мной и без яблочек, а тебя бы лучше не было и присохни ты на одном месте.
Та и присохла и не может оторвать ног от того места, где пристала, а Маланья ее сухим хворостом заслонила, чтобы не видать ее было.
И славно бы дело сделалось, да пошли от селения ужасные стоны и слезы: сильный слабого теснит и бьет без милости, и нет на злодея в жестоком сердце его никакой угрозы, и как были люди жестоки, то стали еще жесточе того, и приходят к Маланье всякий день столько несчастных, сколько она во всю свою жизнь не видала, и она уже не может помогать им, и слышит, как они плачут и смерть кличут: «Смертюшка-матушка, где ты завеялась! зачем мир покинула! приди, укрой нас от злодеев наших немилостивых — без тебя они зазнались без памяти!»
Тут Маланья ума хватилась.
— Это я, — говорит: — дура, все лихо наделала, захотела поправлять дела Божии — чему быть, а чему не быть сотворенному. И завяла смерть, а заслонена у меня кучкой хвороста.
— Ах, спусти ее, матушка, умилосердися! Ведь вот уже сто лет у нас ни одних похорон не было, и обессердечили люди жестокие, а мы состарились, измаялись. Спусти ее и их убрать от больших грехов, и нас — от страдания.
И пошла Маланья, развалила хворост, а смерть-то так уж не румяною казачкой глядит, а как паутиночка, и коса у нее вся заржавела.
— Иди, куда тебя Бог послал! — сказала Маланья смерти: и та колыхнулась и поплыла к селу паутинкою по сжатому полю, и послышался вскоре погребальный звон, и перекрестились бедняки и встрепенулись богатые мужики.
— Мы, было, думали, — она навсегда кончилась, а вот она, как змея, из хворосту выскочила. Нельзя век лютовать и властвовать.
А убогие крестились и сами в гробы ложились:
— Устали, — говорят: — наши косточки — насилу дождались земли горсточки.
И обошла смерть все село за лесом и убрала все, что было нужно убрать, — а с другими вместе и Ерашку, и Живулечку, потому что было уже и безрукому, и безногой более, чем по сту лет, а Маланья осталась жить и все живет, как прежде жила, и все то же делает, что и прежде делала, и все те умерли, кто звал ее «Маланьей — головой бараньей», и сама она это имя позабыла. И как смерть обойдет весь свет да придет к ней и спросит:
— Как тебя звать?
Она старается вспомнить и никак вспомнить не может и говорит:
— Не знаю — верно, мое имя переменилося. Смерть стала вопрошать: «как имя этой женщине?» А ей в ответ и упал с неба белый, как снег, чистый камень, как сердце обточенный, и на нем огнистым золотом горит имя: «Любовь».
Увидела это смерть и сказала:
— Ты не моя, — нет твоего имени в моем приказе: любовь не умирает: ты доживешь до тех пор, когда правда и милосердие встретятся, и волк ляжет с ягненком и не обидит его.