Аббату Мариньянъ хорошо шло его воинственное имя.
Это былъ человѣкъ высокій, худощавый, съ фанатичною, всегда восторженною, но правдивою душой. Вѣрованія его были тверды, безъ колебаній. Онъ искренно думалъ, что зналъ своего Бога, проникъ въ Его промыслы, волю и намѣренія.
Когда онъ большими шагами прогуливался но аллеѣ своего сада, въ его душѣ иногда возникалъ вопросъ: „Зачѣмъ Богъ сдѣлалъ то-то и то-то?“ И онъ настойчиво искалъ отвѣта, ставилъ себя на мѣсто Бога и почти всегда находилъ разрѣшеніе вопроса. Онъ не воскликнулъ бы въ порывѣ набожнаго смиренія: „Неисповѣдимы судьбы Твои, Господи!“ Нѣтъ, онъ говорилъ себѣ: „Я — служитель Бога и долженъ знать Его намѣренія, а если не знаю, то обязанъ ихъ разгадать“.
Ему казалось, что все сотворено въ природѣ съ совершенною и удивительною послѣдовательностью. Всѣ „почему“ находили свои соотвѣтствующія „потому“. Утренняя заря создана для пріятнаго пробужденія, дни — для созрѣванія жатвы, дожди — для поливки ея, вечера — для приготовленія ко сну, а темныя ночи — для сна. Четыре времени года вполнѣ соотвѣтствовали всѣмъ нуждамъ земледѣлія; и никогда у него не могла зародиться мысль, что можетъ-быть природа не вѣдаетъ цѣли, все живущее, напротивъ, само приспособилось къ суровымъ требованіямъ времени, климата и вещества.
Но женщину онъ ненавидѣлъ, ненавидѣлъ и презиралъ безсознательно и инстинктивно. Онъ часто, повторялъ слова Спасителя: „Жено, что мнѣ до тебя?“ и прибавлялъ: „Кажется, и самъ Богъ недоволенъ этимъ твореніемъ“. Женщина была для него трижды нечистымъ дѣтищемъ, о которомъ говоритъ поэтъ. Она была соблазнительницей, увлекшей перваго человѣка, и понынѣ продолжала свое проклятое дѣло. Она — это существо слабое, опасное, необъяснимо-волнующее. Но сильнѣе ея соблазнительнаго тѣла ненавидѣлъ онъ ея любящую душу.
Часто онъ чувствовалъ на себѣ нѣжность женщинъ, и хотя и сознавалъ себя неуязвимымъ, тѣмъ не менѣе раздражался этою постоянно трепещущею въ нихъ потребностью любви.
Богъ, по его мнѣнію, сотворилъ женщину только для соблазна и для испытанія человѣка. Къ ней надо приближаться не иначе, какъ съ оборонительными предосторожностями и съ тѣми страхами, которые внушаютъ западни. Онѣ дѣйствительно такъ похожи на западню съ распростертыми къ мужчинѣ объятіями, съ раскрытыми устами. Онъ былъ снисходителенъ только къ монахинямъ, безобиднымъ въ силу ихъ обѣта; но и къ нимъ онъ относился жестко, потому что чувствовалъ, что въ глубинѣ ихъ скованнаго, смиреннаго сердца еще таилась эта вѣчно живая нѣжность, обращенная и на него у несмотря на то, что онъ былъ священникомъ.
Онъ чувствовалъ эту нѣжность въ ихъ взглядахъ, болѣе увлаженныхъ благочестіемъ, чѣмъ взгляды монаховъ, въ ихъ экстазѣ, въ ихъ порывистой любви ко Христу, возмущавшей его, какъ женская любовь. Онъ чувствовалъ эту проклятую нѣжность въ самомъ ихъ смиреніи, въ кротости ихъ голоса, въ опущенныхъ глазахъ, въ ихъ безропотныхъ слезахъ, когда онъ сурово порицалъ ихъ.
Выходя ивъ монастыря, онъ отряхивалъ рясу и ускорялъ шаги, какъ бы убѣгая отъ опасности.
У него была племянница, жившая съ матерью въ сосѣднемъ домикѣ. Ему страстно хотѣлось сдѣлать изъ нея сестру милосердія.
Она была красива, рѣзва и насмѣшлива.
Когда аббатъ дѣлалъ ей наставленія, она смѣялась; когда же онъ сердился, она горячо цѣловала его, прижимала къ своему сердцу, и онъ невольно старался освободиться отъ этилхъ объятій, хотя и испытывалъ при этомъ нѣжную радость, побуждавшую въ глубинѣ его души отцовское чувство, дремлющее въ каждомъ мужчинѣ. Онъ часто говорилъ ей о Богѣ, о своемъ Богѣ, гуляя съ ней по полевымъ дорогамъ. Она не слушала его и смотрѣла на небо, на траву и цвѣты, и радость жиэни сквозила въ ея взорѣ.
Иногда она бросалась ловить летящее насѣкомое и, поймавъ его, говорила: „Посмотри, дядя, какое оно хорошенькое; мнѣ хочется его поцѣловать“. И эта потребность цѣловать мухъ, цѣловать сѣмена сирени безпокоила, волновала, возмущала священника, который и въ этомъ находилъ опять ту же неискоренимую нѣжность, всегда распускающуюся въ сердцѣ женщинъ.
И вотъ, однажды, жена пономаря, занимавшаяся хозяйствомъ аббата Мариньяна, сообщила ему, что у его племянницы есть возлюбленный.
Онъ почувствовалъ ужасающее волненіе и, задохнувшись, замеръ съ намыленнымъ лицомъ, такъ какъ собирался бриться.
Когда онъ пришелъ наконецъ въ себя и былъ въ состояніи размышлять и говорить, онъ вскричалъ: „Не правда, ты лжешь, Мелани!“ Но крестьянка положила руку на сердце и сказала: „Суди меня Богъ, коли я лгу, господинъ кюре. Она ходитъ къ нему каждый вечеръ, когда сестрица ваша ложится спать. Они встрѣчаются на берегу рѣки. Вамъ стоитъ только самому пойти туда между десятью и двѣнадцатью часами“.
Онъ пересталъ скоблить подбородокъ и быстро зашагалъ по комнатѣ, какъ дѣлалъ обыкновенно въ минуты глубокихъ размышленій. Принявшись уже снова за бритье, онъ три раза порѣзалъ себѣ щеку отъ носа до уха.
Весь день онъ не говорилъ ни слова, полный негодованія и злобы.
Къ гнѣву священника на непобѣдимую любовь присоединялось еще раздраженіе духовнаго отца, опекуна, наставника, проведеннаго, обманутаго, обворованнаго, поднятаго на-смѣхъ ребенкомъ; онъ чувствовалъ эгоистическое захватываніе духа родителей, которымъ дочь объявляетъ, что выбрала себѣ мужа безъ ихъ вѣдома и вмѣшательства.
Послѣ обѣда онъ пробовалъ читать, но не могъ и раздражался все больше и больше. Когда же пробило десять часовъ, онъ взялъ свою трость, здоровую дубовую палку, неразлучную съ нимъ при его ночныхъ посѣщеніяхъ больныхъ. Съ улыбкою посмотрѣлъ онъ на огромную дубину, съ угрозой повертѣлъ ее въ своемъ сильномъ кулакѣ и потомъ вдругъ поднялъ ее, стиснувъ зубы, ударилъ о стулъ, и сломанная спинка упала на полъ.
Онъ отворилъ дверь, чтобы выйти, но остановился на порогѣ, пораженный блескомъ удивительной лунной ночи. И такъ какъ онъ былъ одаренъ впечатлительною душой, такою же, какъ мечтательные поэты, отцы церкви, онъ былъ смущенъ, взволнованъ грандіозною и чистою красотой блѣдной ночи.
Фруктовыя деревья его маленькаго сада, облитаго нѣжнымъ свѣтомъ, бросали тѣнь отъ тонкихъ вѣтвей, едва одѣтыхъ зеленью; гигантская жимолость, взбираясь по стѣнѣ дома, изливала сладкій, упоительдый ароматъ, и въ тепломъ, свѣтломъ вечерѣ чувствовалось какъ бы дуновеніе благоухающей души.
Онъ глубоко дышалъ, упивался воздухомъ, какъ пьяница виномъ, и шелъ медленно, восхищенный, очарованный, позабывъ почти о племянницѣ.
Очутившись въ полѣ, онъ остановился, чтобы полюбоваться на долину, залитую этимъ ласкающимъ свѣтомъ, погруженную въ эту нѣжную и томительную прелесть ясной ночи. Жабы, не переставая, издавали короткій, металлическій звукъ, а издали къ нему примѣшивалась мелодія соловьиной пѣсни, легкая, живая, созданная для поцѣлуевъ, заставляющая мечтать не зная о чемъ, увеличивающая чары луннаго свѣта.
Аббатъ пошелъ дальше. Сердце его замирало, онъ самъ не зналъ отчего. Онъ чувствовалъ слабость, иэнеможеиіе; ему хотѣлось сѣсть, остаться тутъ и смотрѣть, созерцать Бога въ Его твореніи.
Тамъ, дальше, по изгибамъ рѣки навивадся длинный рядъ тополей. Тонкій бѣлый туманъ, пересѣкаемый лунными лучами, серебристый и блестящій, висѣлъ надъ берегами, окутывая извилистое теченіе рѣки какъ бы легкою и прозрачною дымкой.
Священникъ остановился еще разъ, проникнутый до глубины души непреодолимымъ и все растущимъ умиленіемъ. Его охватило сомнѣніе, смутная тревога; онъ чувствовалъ, что въ немъ зарождается одинъ изъ тѣхъ вопросовъ, которые онъ когда-то задавалъ себѣ.
Зачѣмъ Богъ сдѣлалъ это? Если ночь предназначена для сна, для безсознательнаго покоя, для забвенія всего, то зачѣмъ Дѣлать ее прекраснѣе дня, сладостнѣе утренней и вечерней зари? Зачѣмъ это тихое, плѣнительное свѣтило поэтичнѣе солнца? Оно такъ скромно, что ему предназначено, повидимому, освѣщать вещи слишкомъ нѣйтыя и таинственныя для яркаго свѣта. Зачѣмъ оно Придаетъ такую ясность мраку? Почему самая искусная пѣвчая птица не отдыхаетъ подобно другимъ, а поетъ въ тревожномъ полумракѣ? Зачѣмъ на міръ наброшено это прозрачное покрывало? Зачѣмѣ это замираніе сердца, это волненіе души, это томленіе плоти? Къ чему расточается такой соблазнъ, когда люди не видятъ его, предаваясь отдыху въ своихъ постеляхъ? Для кого предназначено это величественное зрѣлище, это обиліе поэзіи, изливаемой съ неба на землю?… Аббатъ не понималъ.
Но вотъ тамъ, въ концѣ луга, подъ сводомъ деревьевъ, пропитанныхъ блестящимъ туманомъ, показались рядомъ двѣ тѣни.
Мужчина былъ выше и держалъ за шею свою подругу, по временамъ цѣлуя ее въ лобъ. Они вдругъ оживили эту неподвижную картину, служившую какъ бы божественною рамкой, созданной для нихъ. Они оба казались однимъ существомъ,—существомъ, для котораго предназначалась эта тихая, безмолвная ночь; и они шли по направленію къ священнику, какъ живой отвѣтъ, который бросалъ Господь своему вопрошателю.
Онъ стоялъ, сердце его билось все сильнѣе и сильнѣе, и ему казалось, что передъ нимъ развертывается какая-то библейская сцена, нѣчто вродѣ любви Руфи и Вооза, — исполненіе воли Творца среди величественной обстановки, описываемой въ священныхъ книгахъ… Ему невольно стали вспоминаться стихи изъ Пѣсни пѣсней, страстные крики, призывы плоти, горячая поэзія этой поэмы жгучей нѣжности.
И онъ подумалъ: „Можетъ-быть Богъ создалъ эти ночи, чтобы скрыть идеальнымъ покровомъ земную любовь людей“.
Онъ сталъ пятиться отъ обнявшейся пары, приближавшейся къ нему, а это была его племянница, но онъ уже теперь спрашивалъ себя, не хотѣлъ ли онъ поступить противно воли Бога? И не разрѣшаетъ ли Богъ любовь, явно окружая ее такими чарами?
И онъ поспѣшилъ уйти, растерянный, почти пристыженный, какъ будто онъ проникъ въ храмъ, куда не имѣлъ права вступать.