Послѣ веселаго обѣда въ холостой компаніи мой старый пріятель сказалъ мнѣ:
— Не хочешь ли пройтись по Елисейскимъ Полямъ?
И мы пошли, медленно шагая по длинной аллеѣ между деревьями, слабо одѣтыми листвой. Ни малѣйшаго шума кромѣ этого вѣчнаго глухого гула отъ непрерывнаго парижскаго движенія. Свѣжій вѣтерокъ дулъ намъ въ лицо и по темному небу разсыпалась золотистая пыль безчисленныхъ звѣздъ.
Товарищъ мой заговорилъ:
— Не знаю почему, но ночью мнѣ здѣсь дышется легче, чѣмъ гдѣ-либо. Мысль моя какъ будто растетъ. Минутами умъ мой озаряется яркими проблесками свѣта и мнѣ въ эти мгновенія кажется, что мы отгадаемъ божественную тайну жизни. Но окно захлопывается... И кончено.
Двойныя тѣни мелькали порой между деревьями; мы прошли мимо скамейки; рядкомъ сидѣвшая на ней парочка сливалась въ одно темное пятно.
Мой пріятель проговорилъ: „Жалкіе люди! Не отвращеніе, а безпредѣльную жалость чувствую я къ нимъ. Изъ всѣхъ тайнъ человѣческой жизни я постигъ только одну: пытка нашего существованія въ тонъ, что мы вѣчно одиноки, и все, что ны дѣлаемъ, иы дѣлаемъ, чтобы бѣжать отъ этого одиночества. Вонъ и эти влюбленныя парочки на скамейкахъ подъ открытымъ небомъ ищутъ возможности, какъ и мы, какъ и всѣ живыя существа, хотя бы на мгновеніе избѣжать своего одиночества, но они остаются и вѣчно останутся одинокими; и мы тоже.
Одни люди чувствуютъ это сильнѣе, другіе слабѣе, вотъ и все.
Съ нѣкотораго времени я испытываю невыносимую пытку: я понялъ, я постигъ мое страшное одиночество, и знаю, что ничто, понимаешь ли — ничто въ мірѣ не въ силахъ прекратить его. Всѣ наши попытки, старанія, порывы сердца, всѣ призывы нашихъ устъ, всѣ наши объятія тщетны и тщетны,—мы всегда одиноки.
Я увлекъ тебя сюда, на эту прогулку, чтобы не идти домой, — меня теперь невыносимо мучаетъ одиночество моей квартиры. Но и это ни къ чему. Я говорю, ты меня слушаешь, мы идемъ вдвоемъ, рядомъ, вмѣстѣ, но каждый изъ насъ одинъ. Понимаешь ли ты меня?
„Блаженны нищіе духомъ“, говоритъ писаніе. Эти не утратили призрака счастья. Они не вѣдаютъ нашего горя одиночества, они не бредутъ по жизненному пути, какъ я, соприкасаясь съ людьми только локтями, безъ иной радости, кромѣ эгоистическаго удовлетворенія тѣмъ, что понимаешь, видишь, угадываешь и безъ конца страдаешь отъ сознанія своего вѣчнаго одиночества.
Ты думаешь, что я сошелъ съ ума. Правда?
Но выслушай меня. Съ тѣхъ поръ, какъ я почувствовалъ одиночество моего существованія, мнѣ кажется, что я съ каждымъ днемъ все больше погружаюсь въ какое-то мрачное подземелье, краевъ и конца котораго я не вижу и изъ котораго можетъ-быть нѣтъ и выхода. Я иду по немъ, но ни со мной, ни рядомъ нѣтъ ни одного живого существа. Подземелье — это наша жизнь. Порой я слышу шумъ, голоса, крики… Я ощупью спѣшу на нихъ. Но откуда они раздаются, я никогда навѣрное не знаю; я не встрѣчаю никого, не нахожу руки другого человѣка въ мракѣ, окружающемъ меня. Понимаешь ли?
Были люди, которые иногда угадывали это ужасное страданіе. Мюссе восклицаетъ:
Кто тамъ идетъ? Зоветъ меня? Никто.
Одинъ я, какъ всегда, — пробилъ часъ.
О одиночество! О нищета!
Но у него это было мимолетное сомнѣніе, а не полная достовѣрность, какъ у меня. Онъ былъ поэтъ, наполнялъ жизнь призраками, грёзами. Онъ никогда не былъ вполнѣ одинокъ, какъ я.
Густавъ Флоберъ, этотъ великій несчастный міра сего, потому что былъ изъ числа немногихъ великихъ провидцевъ, писалъ другу-женщинѣ слѣдующія отчаянныя слова: „Мы всѣ въ пустынѣ; никто никого не понимаетъ“.
Да, никто никого не понимаетъ; что̀ бы мы ни думали, что̀ бы ни говорили, что̀ бы ни дѣлали, — никто никого не понимаетъ. Знаетъ ли земля, что творится на этихъ звѣздахъ, разбросанныхъ какъ огненныя зерна въ пространствѣ такъ далеко, что мы видимъ только самую незначительную часть ихъ, тогда какъ остальныя безчисленныя ихъ полчища теряются въ безконечности? А можетъ-быть эти звѣзды такъ близки другъ къ другу, что составляютъ одно цѣлое, какъ молекулы одного тѣла? И какъ земля не знаетъ, чтб творится на этихъ звѣздахъ, такъ и человѣкъ не знаетъ, что происходитъ въ другомъ человѣкѣ. Мы дальше другъ отъ друга, чѣмъ эти свѣтила, а главное — болѣе разъединены, потому что мысль бездонна.
Что можетъ быть ужаснѣе этого постояннаго соприкоснрвенія существъ при невозможности слиться съ ними? Мы любимъ такъ, какъ будто мы прцкованы близко другъ къ другу, и, простирая руки, мы не можемъ соединиться. Мучительная потребность единенія гложетъ насъ; но всѣ наши усилія тщетны, порывы безплодны, изліянія безполезны, объятія безсильны, ласки пусты. Мы хотимъ слиться, но, при всѣхъ нашихъ стремленіяхъ, мы только стукаемся другъ о друга. Я больше всего чувствую себя одинокимъ, когда отдаю свое сердце другому человѣку: тогда эта невозможность становится мнѣ еще очевиднѣе. Вотъ онъ— этотъ человѣкъ, — онъ смотритъ на меня своими ясными глазами, но душу его, позади ихъ, я не знаю. Онъ слушаетъ меня. А что онъ думаетъ? Да, что онъ думаетъ? Ты не понимаешь этой муки? Можетъ-быть онъ ненавидитъ, презираетъ меня, насмѣхается надо мной? Онъ взвѣшиваетъ всѣ мои слова, судитъ, глумится, осуждаетъ меня, считаетъ меня посредственностью или глупцомъ? Какъ знать, что онъ думаетъ? Какъ знать, любитъ ли онъ меня такъ же, какъ я его, и что шевелится въ его маленькой круглой головѣ? Какая страшная неизвѣстная мысль другого существа, мысль скрытая и свободная, которую мы не можемъ ни знать, ни направлять, ни обуздать, ни побѣдить.
А я?… Какъ я ни стараюсь отдаться, раскрыть всѣ двери моей души, — мнѣ это невозможно. Всегда на днѣ, на самомъ днѣ, остается тайный уголокъ моего „я“, куда никто не проникаетъ. Никто не въ силахъ открыть его, войти туда, потому что никто не похожъ на меня и никто никого не понимаетъ.
По крайней мѣрѣ въ эту минуту понимаешь ли ты меня? — Нѣтъ. Ты считаешь меня безумнымъ! Ты меня разсматриваешь, ты остерегаешься меня! Ты задаешь себѣ вопросъ: что съ нимъ? Но если когда-нибудь тебѣ удастся понять мое ужасное и утонченное страданіе, о, приди тогда, чтобы сказать только: „я понялъ тебя“, — и я хоть на мгновеніе буду счастливъ.
Женщины въ особенности заставляютъ меня сильнѣе чувствовать мое одиночество.
О горе, горе! Какъ я страдалъ отъ нихъ; онѣ чаще мужчинъ вызывали во мнѣ ложную надежду на то, что я не одинокъ.
Когда вступаешь въ любовь, кажется, что расширяешься, тебя охватываетъ нечеловѣческое блаженство. Знаешь ли отчего? Знаешь ли, откуда это ощущеніе огромнаго счастья? Единственно отъ того, что воображаешь себя уже не одинокимъ. Одиночество, отчужденіе человѣческаго существа, повидимому, кончилось. Какое жалкое заблужденіе!
Женщина еще сильнѣе насъ мучится тою вѣчною потребностью любви, которая гложетъ наше одинокое сердце; эта-то женщина и составляетъ главную ложь мечты.
Тебѣ знакомы сладостные часы лицомъ къ лицу съ этимъ существомъ, длинноволосымъ, плѣнительнымъ, одни взоры котораго сводятъ насъ съ ума. Безумный восторгъ туманитъ умъ! Чудная иллюзія охватываетъ насъ! Кажется, что вотъ-вотъ она и я сольемся въ одно. Но это только кажется, и послѣ недѣль ожиданій, надеждъ и лживыхъ радостей я еще сильнѣе, чѣмъ прежде, чувствую себя одинокимъ.
Послѣ каждаго поцѣлуя, послѣ каждаго объятія одиночество растетъ. И какъ оно ужасно, какъ мучительно!
Поэтъ Сюлли Прюдомъ говоритъ:
Всѣ ласки - одни безумные порывы,
Безплодныя попытки жалкой любви
Достигнуть союзомъ тѣлъ невозможнаго сліянія душъ.
И потомъ прощай. Все кончено! Мы едва узнаемъ ту женщину, которая на мгновеніе была для насъ всѣмъ и задушевную мысль которой, конечно пошлую, мы даже никогда не знали.
Даже въ тѣ минуты, когда намъ кажется, что въ таинственномъ согласіи нашихъ существъ, въ полномъ смѣшеніи желаній и всѣхъ стремленій мы проникли въ самую глубь ея души, — слово, одно слово, случайно сказанное ею, раскрываетъ нашъ самообманъ и, какъ молнія ночью, освѣщаетъ пропасть, лежащую между нами.
И все-таки ничего нѣтъ лучше этихъ вечеровъ съ любимою женщиной, — вечеровъ молчаливыхъ, когда чувствуешь себя почти счастливымъ отъ одного ея присутствія. Не будемъ требовать большаго, потому что никогда два существа не сольются вмѣстѣ!
Что до меня касается, то я теперь отъ всѣхъ замкнулъ мою душу. Я никому не говорю, во что я вѣрю, что думаю, что люблю. Зная, что я осужденъ на ужасное одиночество, я равнодушно гляжу на все и не высказываюсь. Что мнѣ за дѣло до чужихъ мнѣній, ссоръ, удовольствій и вѣрованій. Не будучи въ состояніи дѣлиться ничѣмъ съ людьми, я безучастенъ ко всему. Моя невидимая мысль остается неизвѣданной. У меня есть банальныя фразы въ отвѣтъ на обыденные вопросы и улыбка, когда мнѣ не хочется отвѣчать.
Понимаешь ли ты меня?“ Мы прошли всю длинную аллею до тріумфальной арки. Звѣзды спустились до площади Согласія; онъ говорилъ медленно и высказалъ еще многое другое, чего я даже не запомнилъ.
Наконецъ онъ остановился передъ высокимъ гранитнымъ обелискомъ, стоящимъ на парижской мостовой. При свѣтѣ звѣздъ едва обрисовывался длинный египетскій профиль этого памятника въ изгнаніи, на бокахъ котораго странными знаками начертана исторія его страны. И вдругъ движеніемъ руки мой пріятель указалъ на этотъ обелискъ и воскликнулъ:
— Всѣ мы — какъ этотъ камень!
И онъ ушелъ, не сказавъ больше ни слова.
Былъ ли онъ пьянъ, сумасшедшій или мудрый, я и теперь не знаю. Порой мнѣ кажется, что онъ правъ, порой — что онъ сошелъ съ ума.