Все собираюсь хорошенько погрустить
о себѣ, но не выберу время: все
некогда. Даже ночью въ безсонницу
нѣтъ охоты сокрушаться о себѣ, и
конецъ сознаю совершенно спокойно.Слова въ одномъ изъ его
предсмертныхъ писемъ.
Какъ тяжело жить среди мелкихъ людей, полныхъ ничтожными интересами минутности! Они не видятъ красоты міра, не чувствуютъ красоты искусства, не понимаютъ ничего оригинальнаго, ничего, дѣйствительно, стоющаго вниманія, и въ то время какъ въ чьихъ-нибудь словахъ возникаетъ интересное по необычности сочетаніе мыслей, на плоскихъ лицахъ ничтожныхъ людей играетъ безсмысленная улыбка. Ничего не можетъ быть мучительнѣе, какъ улыбка на лицѣ человѣка, душа котораго замкнута для ощущеній красоты. Такихъ людей, къ сожалѣнію, вездѣ большинство. Сердце задыхается среди нихъ, душа, способная создавать образы поэзіи, и живущая въ свѣтломъ мірѣ творчества, чувствуетъ себя въ современности какъ въ пустынѣ, гдѣ рѣдкіе оазисы разбросаны на далекомъ разстояніи другъ отъ друга—какъ въ чуждой странѣ, гдѣ не слышно радостныхъ звуковъ родной рѣчи, гдѣ ежеминутно ощущаешь атмосферу вражды и недовѣрія, и гдѣ лишь изрѣдка встрѣтишь неожиданную отраду пониманія.
Александръ Ивановичъ Урусовъ былъ однимъ изъ такихъ немногихъ людей, однимъ изъ этихъ рѣдкихъ утоляющихъ оазисовъ. Въ немъ чувствовалось что-то единичное, неповторяющееся, что-то вырывавшее его собесѣдника изъ полосы будничныхъ чувствованій. Онъ радовалъ взглядъ, какъ радуетъ большая зеленая ель, ростущая среди ничтожныхъ мелкорослыхъ деревьевъ. Гдѣ бы онъ ни былъ, его нельзя было не замѣтить тотчасъ же. Когда онъ входилъ въ комнату, онъ однимъ своимъ появленіемъ радовалъ, двумя-тремя словами завладѣвалъ всеобщимъ вниманіемъ. Сердце исполнялось чувствомъ удовлетворенія, спокойной радостью утоленности, потому что чувствовалось, что вотъ передъ тобой, наконецъ, что-то дѣйствительно настоящее—сильное, и въ то же время нѣжное—властное, и въ то же время утонченно-внимательное—безпритязательное, и въ то же время приковывающее. Быть можетъ, тѣ же самыя слова, которыя говорилъ Урусовъ, слышалъ когда-нибудь отъ другого, но въ устахъ другого они не радовали, а когда говорилъ ихъ онъ, они шли прямо въ душу, и запоминались навсегда. Онъ во все влагалъ лиризмъ, художественность исполненія, изящную артистичность манеры, индивидуализмъ гармонически-сложившейся натуры, знающей полноту чувства и мысли. Встрѣчамъ съ Урусовымъ душа неизмѣнно радовалась, какъ радуешься майскому утру, полному свѣжаго аромата, веселыхъ звуковъ жизни, и свободныхъ цвѣтовъ. Урусовъ всѣмъ интересовался, онъ жадно пилъ усладу бытія, онъ глядѣлъ на небо и на землю понимающими глазами. Необыкновенно трогательна была эта дѣтская свѣжесть и непосредственность въ этомъ большомъ человѣкѣ, это чувство художественной пропорціональности, и чувство умѣстности тѣхъ или иныхъ словъ и ощущеній.
Душа, въ которой живутъ образы поэзіи, чрезмѣрно чувствительна ко всему несоразмѣрному, дисгармоничному. Въ то время какъ другіе по большей части ранятъ душу именно этимъ зрѣлищемъ дисгармоничности, Урусовъ вводилъ ее въ стройный міръ изящныхъ соотвѣтствій. Онъ не писалъ стиховъ, но самъ былъ живой поэмой, и, когда онъ говорилъ, въ слушателѣ возникало чувство ритмичности. Онъ не былъ писателемъ, если не считать немногихъ его статей, совершенно не дающихъ представленія объ очарованіи его личности, но онъ страстно любилъ литературное слово, онъ удачный стихъ отмѣчалъ—и лелѣйно любилъ, какъ живое существо. Онъ могъ говорить объ удачномъ эпитетѣ съ тѣмъ выраженіемъ въ голосѣ и въ глазахъ, которое возникаетъ у насъ, когда мы говоримъ о дорогомъ для насъ человѣкѣ. У него была богатая душа. Я много разъ встрѣчался съ нимъ въ теченіи восьми лѣтъ нашего знакомства и нашей дружбы, и изъ этихъ встрѣчъ не было ни одной, о которой бы я пожалѣлъ. Врядъ ли я могу сказать это о комъ-нибудь другомъ, хотя сталкивался съ десятками и съ сотнями людей, и многіе изъ этихъ людей были интересны. Каждая встрѣча съ Урусовымъ давала что-нибудь новое, во время каждой встрѣчи онъ умѣлъ сказать какую-нибудь удачную мысль, или мѣткимъ словомъ вызвать яркую мысль въ другомъ. За эти встрѣчи моя душа будетъ вѣчно благодарна Александру Ивановичу Урусову, и чѣмъ дальше отодвигается день его смерти, тѣмъ больше его любишь, тѣмъ чаще и все чаще чувствуешь, какъ его недостаетъ, какъ никто не можетъ его замѣнить, какъ многія минуты жизни были бы скрашены, если бы можно было на нѣсколько мгновеній опять увидать его лицо и вновь услыхать его чарующій голосъ.
Я не могу не испытывать признательности Урусову еще и за то, что онъ былъ однимъ изъ первыхъ, кто подарилъ мнѣ свѣтъ сочувствія, въ самомъ началѣ моей литературной жизни. Я познакомился съ Александромъ Ивановичемъ въ 1892-мъ году, когда я только что напечаталъ первый выпускъ сочиненій Шелли, и собирался печатать первый свой стихотворный сборникъ Подъ сѣвернымъ небомъ. У меня въ то время гостилъ Минскій. Александръ Ивановичъ однажды заѣхалъ къ нему, и я, какъ сейчасъ, вижу его лицо и слышу его голосъ. „Когда я стоялъ передъ вашей дверью“,—сказалъ онъ, улыбаясь,—„я подумалъ: вотъ здѣсь живетъ поэтъ, вся душа котораго обращена къ плѣнительнымъ образамъ Шелли“. Эта преувеличенная хвала, смягченная шутливымъ взглядомъ и милой усмѣшкой, и то, какъ онъ вошелъ въ комнату,—какъ входятъ въ свой собственный домъ, или къ старому другу,—сразу установили какое-то довѣріе и какую-то особенную спокойную радость. Я помню, меня удивило, что Урусовъ, эта знаменитость, этотъ избалованный любимецъ женщинъ и ораторъ тысячъ, могъ говорить именно такъ съ новичкомъ, будущее котораго было совершенно шатко и гадательно. Я помню также, что меня сразу покорила вся его манера держаться, и вся его наружность съ ея барской красотой, этотъ ростъ, это лицо, этотъ мягкій, хотя и сильный, по-старинному, не чрезмѣрно, изнѣженный голосъ.
Урусовъ первый подчеркнулъ мнѣ самому, въ послѣдующія наши встрѣчи, то, что жило во мнѣ, но чего я еще не понималъ ясно: любовь къ поэзіи созвучій, преклоненіе предъ звуковой музыкальностью, которая влекла меня, и которой я въ то же время боялся отдаться, подъ давленіемъ извѣстныхъ литературныхъ предразсудковъ, казавшихся мнѣ тогда, какъ они кажутся еще теперь тысячамъ, непреложной истиной. Урусовъ помогъ моей душѣ освободиться, помогъ мнѣ найти самого себя. Между прочимъ, я испытывалъ тогда предвзятую нелюбовь къ французской литературѣ. Урусовъ заставилъ меня, какъ онъ заставилъ десятки русскихъ людей, ознакомиться подробно съ двумя крупными французскими писателями, изъ которыхъ одинъ является высоко-замѣчательнымъ. Я говорю о Флоберѣ и Бодлэрѣ. Эти имена въ Россіи неразрывно связаны съ именемъ Урусова, имя Бодлэра неразрывно связано съ именемъ Урусова и во Франціи, такъ какъ онъ первый и единственный въ строго-добросовѣстномъ и кропотливомъ изслѣдованіи установилъ точный критическій текстъ книги Fleurs du Mal. Урусовъ одинъ изъ главныхъ распространителей въ Россіи поэзіи Бодлэра, и одинъ изъ первыхъ, оказавшихъ нравственную поддержку представителямъ того теченія въ поэзіи, которое получило отъ толпы осудительное названіе декадентства.
Заимствую изъ бумагъ Александра Ивановича слѣдующія строки о Бодлэрѣ. „Шарль Пьеръ Бодлэръ родился въ 1821-мъ году, въ Парижѣ. Краткій этюдъ не можетъ дать настоящаго понятія о поэзіи Бодлэра: для этого нужно не знакомство только съ ней, а проникновеніе въ ея таинственныя нѣдра. Стихотворенія Бодлэра не поддаются переводу, потому что всякое истинно-поэтическое стихотвореніе представляетъ полную гармонію формы и содержанія. Содержаніе можетъ передать переводчикъ, но какъ передать форму, выборъ словъ, настроеніе, мелодію? Конечно это невозможно“. Эти слова Урусова справедливы по существу, но слишкомъ суровы въ своей категоричности, продиктованной его религіознымъ преклоненіемъ передъ творчествомъ знаменитаго французскаго поэта. Нѣкоторыя изъ стихотвореній Бодлэра удачно переведены на русскій языкъ Якубовичемъ. Продолжаю цитаты. „Возможно ли“,—говоритъ Урусовъ,—„на пространствѣ какого-нибудь печатнаго листа, дать представленіе о поэтѣ съ необыкновенной, до болѣзненности сложной натурой, когда этотъ поэтъ мало извѣстенъ у насъ, да и на родинѣ своей извѣстенъ преимущественно артистамъ и литераторамъ? Такая задача кажется мнѣ едва ли исполнимой. Можно дать односторонне, эффектно освѣщенный, „Рембрандтовскій“ снимокъ въ родѣ эскиза: все лицо въ тѣни, съ узкой полоской свѣта,—пусть воображеніе дорисовываетъ остальное. Поэтъ грѣха, любви, и смерти, внесшій съ собой новое настроеніе въ лирическую литературу романтизма, Бодлэръ стоитъ особнякомъ. Ему нельзя указать мѣста ни въ одной группѣ романтиковъ. У него нѣтъ въ литературѣ предковъ, онъ не основалъ школы, не имѣлъ при своей жизни подражателей, но вліяніе его становится все болѣе и болѣе замѣтнымъ въ слѣдовавшемъ за нимъ поколѣніи поэтовъ: Эредіа, Верлэнъ, Суинбӭрнъ“. Къ этимъ именамъ, указаннымъ въ рукописи Урусова, можно прибавить длинный рядъ другихъ именъ: Вилье де Лиль-Адамъ, Маллярмэ, Жанъ Ришпенъ, Роллина, Мореасъ, Лафоргъ, Рэмбо, Альберъ Самэнъ, и многіе другіе, французскіе и иностранные, поэты должны быть разсматриваемы, какъ истинныя литературныя чада Эдгара По и Бодлэра. „Бодлэръ“,—продолжаетъ Урусовъ,—„интересенъ, какъ творческій создатель образовъ и звуковъ, какъ художникъ, соединившій въ себѣ архитектора—въ стройной конструкціи стихотвореній, музыканта—въ мелодіи и гармоніи стиха, живописца—въ блескѣ колорита, скульптора—въ рельефѣ подробности и округленности цѣлаго, и актера—въ созданіи настроенія“. Архитектурную сторону въ творчествѣ Бодлэра Алексадръ Ивановичъ прекрасно и тонко отмѣтилъ въ своей интересной статьѣ L’architecture secrète des Fleurs du Mal, помѣщенной, какъ предисловіе, въ сборникѣ Le tombeau de Baudelaire, который онъ издалъ вмѣстѣ съ Маллярмэ, и въ сотрудничествѣ съ цѣлымъ рядомъ французскихъ поэтовъ. Въ этомъ сборникѣ воспроизведены, между прочимъ, любопытнѣйшія стихотворенія Бодлэра, вырѣзанныя изъ Цвѣтовъ Зла по приговору суда, нашедшаго ихъ безнравственными. Кончая упомянутую статью, Урусовъ справедливо восклицаетъ: „О, поэтъ, ты былъ изъ расы тѣхъ, которые умѣли говорить нѣтъ, это слово, которое не могутъ произносить рабскія расы!“
И самъ Урусовъ не былъ изъ числа рабовъ. Онъ умѣлъ сказать нѣтъ, когда жизнь предъявила къ нему несправедливое требованіе. Онъ умѣлъ глядѣть въ глаза опасности. Нѣжный и утонченный, съ женски-чуткой душой, онъ мужественно встрѣтилъ самую страшную для людей гостью, смерть, онъ и ей сказалъ „нѣть“, когда она вздумала принизить его, онъ и ей не подчинился умирая, истерзанный болѣзнью, онъ умеръ, какъ жилъ, съ яснымъ умомъ и съ яснымъ спокойнымъ духомъ.
