изъ этихъ встрѣчъ не было ни одной, о которой бы я пожалѣлъ. Врядъ ли я могу сказать это о комъ-нибудь другомъ, хотя сталкивался съ десятками и съ сотнями людей, и многіе изъ этихъ людей были интересны. Каждая встрѣча съ Урусовымъ давала что-нибудь новое, во время каждой встрѣчи онъ умѣлъ сказать какую-нибудь удачную мысль, или мѣткимъ словомъ вызвать яркую мысль въ другомъ. За эти встрѣчи моя душа будетъ вѣчно благодарна Александру Ивановичу Урусову, и чѣмъ дальше отодвигается день его смерти, тѣмъ больше его любишь, тѣмъ чаще и все чаще чувствуешь, какъ его недостаетъ, какъ никто не можетъ его замѣнить, какъ многія минуты жизни были бы скрашены, если бы можно было на нѣсколько мгновеній опять увидать его лицо и вновь услыхать его чарующій голосъ.
Я не могу не испытывать признательности Урусову еще и за то, что онъ былъ однимъ изъ первыхъ, кто подарилъ мнѣ свѣтъ сочувствія, въ самомъ началѣ моей литературной жизни. Я познакомился съ Александромъ Ивановичемъ въ 1892-мъ году, когда я только что напечаталъ первый выпускъ сочиненій Шелли, и собирался печатать первый свой стихотворный сборникъ Подъ сѣвернымъ небомъ. У меня въ то время гостилъ Минскій. Александръ Ивановичъ однажды заѣхалъ къ нему, и я, какъ сейчасъ, вижу его лицо и слышу его голосъ. „Когда я стоялъ передъ вашей дверью“,—сказалъ онъ, улыбаясь,—„я подумалъ: вотъ здѣсь живетъ поэтъ, вся душа котораго обращена къ плѣнительнымъ образамъ Шелли“. Эта преувеличенная хвала, смягченная шутливымъ взглядомъ и милой усмѣшкой, и то, какъ онъ вошелъ въ комнату,—какъ входятъ въ свой собственный домъ, или къ старому другу,—сразу установили какое-то довѣріе и какую-то особенную спокойную радость. Я помню, меня удивило, что Урусовъ, эта знаменитость, этотъ избалованный любимецъ женщинъ и ораторъ тысячъ, могъ говорить именно такъ съ новичкомъ, будущее котораго было совершенно шатко и гадательно. Я помню также, что меня сразу покорила вся его манера держаться, и вся его наружность съ ея барской красотой, этотъ ростъ, это лицо, этотъ мягкій, хотя и сильный, по-старинному, не чрезмѣрно, изнѣженный голосъ.
Урусовъ первый подчеркнулъ мнѣ самому, въ послѣдующія наши встрѣчи, то, что жило во мнѣ, но чего я еще не понималъ ясно: любовь къ поэзіи созвучій, преклоненіе предъ звуковой музыкальностью, которая влекла меня, и которой я
из этих встреч не было ни одной, о которой бы я пожалел. Вряд ли я могу сказать это о ком-нибудь другом, хотя сталкивался с десятками и с сотнями людей, и многие из этих людей были интересны. Каждая встреча с Урусовым давала что-нибудь новое, во время каждой встречи он умел сказать какую-нибудь удачную мысль, или метким словом вызвать яркую мысль в другом. За эти встречи моя душа будет вечно благодарна Александру Ивановичу Урусову, и чем дальше отодвигается день его смерти, тем больше его любишь, тем чаще и всё чаще чувствуешь, как его недостает, как никто не может его заменить, как многие минуты жизни были бы скрашены, если бы можно было на несколько мгновений опять увидать его лицо и вновь услыхать его чарующий голос.
Я не могу не испытывать признательности Урусову еще и за то, что он был одним из первых, кто подарил мне свет сочувствия, в самом начале моей литературной жизни. Я познакомился с Александром Ивановичем в 1892-м году, когда я только что напечатал первый выпуск сочинений Шелли, и собирался печатать первый свой стихотворный сборник Под северным небом. У меня в то время гостил Минский. Александр Иванович однажды заехал к нему, и я, как сейчас, вижу его лицо и слышу его голос. «Когда я стоял перед вашей дверью», — сказал он, улыбаясь, — «я подумал: вот здесь живет поэт, вся душа которого обращена к пленительным образам Шелли». Эта преувеличенная хвала, смягченная шутливым взглядом и милой усмешкой, и то, как он вошел в комнату, — как входят в свой собственный дом, или к старому другу, — сразу установили какое-то доверие и какую-то особенную спокойную радость. Я помню, меня удивило, что Урусов, эта знаменитость, этот избалованный любимец женщин и оратор тысяч, мог говорить именно так с новичком, будущее которого было совершенно шатко и гадательно. Я помню также, что меня сразу покорила вся его манера держаться, и вся его наружность с её барской красотой, этот рост, это лицо, этот мягкий, хотя и сильный, по-старинному, не чрезмерно, изнеженный голос.
Урусов первый подчеркнул мне самому, в последующие наши встречи, то, что жило во мне, но чего я еще не понимал ясно: любовь к поэзии созвучий, преклонение пред звуковой музыкальностью, которая влекла меня, и которой я
