Поэтъ! Какое это нѣжное слово—поэтъ! Съ этими нѣсколькими буквами мы привыкли сочетать цѣлый строй гармоническихъ ощущеній. Произнося это слово, мы чувствуемъ что-то неопредѣленно-красивое, волнующее, манящее, что-то напоминающее намъ о томъ счастливомъ и обаятельномъ, чего желаемъ мы всѣ. И вправду, что можетъ быть нѣжнѣе ритмическихъ строкъ и повторительныхъ созвучій? Въ нихъ и музыка и живопись, въ нихъ и зыбкая прелесть предчувствія и окутанныя дымкой родныя тѣни воспоминанія. Дѣтство и юность, первая любовь, первыя робкія журчанія ручья, пробивающагося изъ темной земли къ свѣту и воздуху, переливы зеленыхъ травъ, перемѣшанныхъ съ цвѣтами, надъ которыми тихонько пролетаетъ майскій вѣтеръ, бездонность голубого неба, красота бѣлоснѣжныхъ облаковъ… Какъ хорошъ міръ, какъ много въ немъ чаръ, и какъ сильны, какъ ярко-полнозвучны эти чары въ стихахъ. Поэтъ умѣетъ обо всемъ сказать нѣжно и вкрадчиво. Онъ опишетъ намъ, какъ въ весеннихъ лучахъ, поднимая облака цвѣточной пыли, идетъ и гудетъ зеленый шумъ, какъ бѣлые, млечные, стоятъ вишневые сады, и тихохонько шумятъ, какъ по новому весеннему трепещетъ все въ мірѣ,—и блѣднолистая липа съ новымъ лиственнымъ уборомъ, и стройная красавица рощи бѣлая береза съ зеленою косой, и малая тростинка, и высокій кленъ. Онъ покажетъ намъ прелесть безмѣрныхъ полей, покрытыхъ спѣлою рожью; какъ волшебникъ, подслушавшій голосъ земли, онъ представитъ намъ колосья несмѣтною ратью, вотъ они ростутъ въ фантастическомъ снѣ, они подступаютъ къ захваченной сонною грезою жницѣ, машутъ, шумятъ, касаются лица ея и рукъ, и, свершая міровой законъ сѣянья и жатвы, сами наклоняютъ подъ серпъ свои стебли. И сколько еще есть въ мірѣ того, что оживетъ преображенной жизнью подъ кистью поэта. Золотые осенніе листья, пушистый снѣгъ, полноводныя безмолвныя рѣки, радость дружбы, жизнь на волѣ, очарованіе женскихъ лицъ, очарованіе женской ласки. И Муза приходитъ къ поэту, Муза, о которой одинъ изъ нѣжнѣйшихъ пѣвцовъ сказалъ, что слова у нея перемѣшиваются съ поцѣлуями.
Но какъ описываетъ свою Музу тотъ поэтъ, о которомъ мы говоримъ сейчасъ?
„Вчерашній день, часу въ шестомъ, |
Какой странный образъ! Быть можетъ, онъ возникъ въ умѣ поэта случайно? О, нѣтъ, это былъ длительный кошмаръ, и передъ самой смертью, въ одномъ изъ послѣднихъ своихъ стихотвореній, онъ повторяетъ тотъ же образъ:
„Не русскій взглянетъ безъ любви |
Въ юности Некрасовъ узналъ, что значитъ не имѣть на что пообѣдать, въ юности онъ узналъ, что значитъ ночевать съ нищими въ ночлежномъ домѣ, а въ старости, передъ раскрывшейся могилой, онъ чувствуетъ надъ собою поднятый кнутъ. Оброшенность, нищета, духовное насиліе—страшныя слова, когда это не слова, а дѣйствительность. Некрасовъ видѣлъ нѣчто и еще болѣе страшное: духовное насиліе, соединенное съ физическимъ. Его дѣтская и юношеская впечатлительность была разъ навсегда поражена и изуродована созерцаніемъ того ужаса, который назывался крѣпостнымъ правомъ. Мы, хотя еще не свободные, но въ значительной степени освободившіеся, уже не можемъ теперь понять, какъ могла существовать хоть одинъ годъ, хоть одинъ день, такая гнусность, какъ крѣпостное право. Некрасовъ былъ такой же, какъ мы, такой же какъ лучшіе изъ насъ, а между тѣмъ его личность слагалась при долгомъ, длительномъ, до безконечности тянущемся ощущеніи безчеловѣчнаго порядка вещей, которому конца-края не предвидѣлось. Шли дни, мѣсяцы, годы, уходили десятки лѣтъ, а насиліе надъ душой и надъ тѣломъ милліоновъ продолжалось, и не цвѣты возникали передъ поэтомъ, а кровь, перемѣшанная съ грязью. И душа того, кто могъ бы слагать мелодическія пѣсни, научилась кричать, эта израненная душа прошла сквозь строй, и зеркало поэта, гдѣ всегда такъ много хрустальной глубины, разбилось, передъ нами лежатъ его обломки, и въ этихъ обломкахъ красивой зеркальности мы видимъ искаженные мучительные лики, они кричатъ, они молятъ, они проклинаютъ, они горько молчатъ, но хранятъ ли они молчаніе, или нарушаютъ его, они неизмѣнно обвиняютъ и сѣтуютъ. Убогая, трижды несчастная страна, обиженная Богомъ, плоская, скучная, холодная, безрадостная. Болота, кочки, темные лѣса, равнины, надъ которыми пѣсня звучитъ какъ стоны. Деревни, деревушки, безпросвѣтная глушь. Тяжелые рабскіе города, гдѣ все такъ темно, сжато, бѣдно̀, искривлённо, изуродованно. Больница, тюрьма, кабакъ, каторга. Безконечная тянется дорога, и на ней вслѣдъ промчавшейся тройкѣ съ тоскою глядитъ красивая дѣвушка, придорожный цвѣтокъ, который сомнется подъ тяжелымъ грубымъ колесомъ. Другая дорога, уходящая въ зимній лѣсъ, и близъ нея замерзающая женщина, для которой смерть великое благословеніе, потому что въ ней избавленіе отъ вдовства и крестьянскихъ тяготъ. Опять безконечная тянется дорога, та страшная, которую народъ прозвалъ проторенной цѣпями, и по ней, подъ холодной далекой луной, въ мерзлой кибиткѣ, спѣшитъ къ своему изгнаннику-мужу русская женщина, отъ роскоши и нѣги въ холодъ и въ проклятіе, отъ свободы къ звону кандаловъ, отъ цвѣтовъ, цвѣтущихъ и лѣтомъ и зимой, къ непрекращающейся пыткѣ тюремныхъ коридоровъ и мучительныхъ фантомовъ каторги.
Эти образы, созданные Некрасовымъ, или, вѣрнѣе, взятые имъ изъ русской жизни, трагичны, но въ нихъ есть красота трагическаго. Въ нихъ есть романтическая прелесть, причиняющая намъ одновременно и боль и наслажденіе.
Въ его творчествѣ есть цѣлый рядъ другихъ образовъ, трагизмъ которыхъ тѣмъ ужаснѣе, что въ нихъ нѣтъ очарованія, они страшны и смѣшны въ одно и то же время, они несчастны и пошлы, это отбросы, покрытые плѣсенью, жалкіе поросли сточныхъ ямъ.
Всероссійскій Иванъ, у котораго изуродованы грубою силой не только челюсти, но и душа, и не только душа, а и все его избитое тѣло, такъ же пошлъ и такъ же ужасенъ, какъ поддерживаемые и скрываемые атмосферой мракобѣсія юбиляры и тріумфаторы, эти построители храмовъ и домовъ, подъ фундаментомъ которыхъ, какъ въ средніе вѣка, для крѣпости зданій заложены трупы замученныхъ людей. Рыдающій пьяный Зацѣпа, который, по слову князя Ивана,
„На милліонъ согрѣша, |
и „христовъ мужичокъ“ Ѳедоръ Шкуринъ, и краснорѣчивый Леонидъ, который взываетъ—
„О, Господи, удвой желудокъ мой, |
всѣ эти благородныя фигуры живутъ—чудится, что они вотъ тутъ между нами, и слова того же Леонида звучатъ горькимъ многолѣтнимъ остроуміемъ, когда онъ восклицаетъ—
„Что̀ за нелѣпость—крестьянинъ несѣченый? |
Все подъ гребенку подстрижено, |
Неотразимая обида, ощущеніе клеймящихъ орудій—вотъ ключъ къ поэзіи Некрасова. Онъ за многихъ взялъ на себя великую тяжесть, онъ прошелъ сквозь строй, и нарушилъ прозрачный міръ поэтическихъ настроеній, чтобы сдѣлаться крикомъ, предупреждающимъ и грозящимъ. Жизнь его ранила, онъ умышленно углубилъ свою рану. Она причинила ему незабываемый шрамъ, онъ съ умысломъ поддерживалъ въ этомъ шрамѣ болѣзненную живучесть, чтобы помнить о тѣхъ, которые были и будутъ ранены вновь и вновь. Это—великое самоотверженіе, потому что у каждаго поэта есть неизбѣжное и вѣчное тяготѣніе къ области чисто-личнаго, стремленье къ красотѣ спокойной созерцательности. Такое стремленіе было и у Некрасова. Мы можемъ это видѣть хотя бы изъ того, что въ годъ своей смерти онъ написалъ знаменитое стихотвореніе Баюшки-баю, гдѣ лучшія строки до поразительности близки нашей современной утонченной впечатлительности.
„…Но передъ ночью непробудной |
Некрасовъ занимаетъ равноправное мѣсто въ ряду семи великихъ русскихъ поэтовъ 19-го вѣка. Пушкинъ—наше солнце, онъ гармоническое все, кудесникъ русской рѣчи и русскихъ настроеній, полнозвучный оркестръ, въ которомъ есть всѣ инструменты.
Лермонтовъ—звѣздная душа, родственная съ тучами и бурями, тоскующій поэтъ, которому грезились воздушные океаны, и съ которымъ говорили демоны и ангелы.
Тютчевъ—мудрецъ, проникшій въ слитные голоса стихій и впервые постигшій ночной обликъ великаго мірового Хаоса.
Фетъ—нѣжнѣйшій пѣвецъ неуловимыхъ ощущеній, воздушныхъ, какъ края вечернихъ облаковъ, и странно-прозрачныхъ, какъ тихія жуткія воды глубокаго затона.
Кольцовъ—возсоздатель народной пѣсни, выразившій прелесть степныхъ пространствъ.
Баратынскій—поэтъ душевнаго раздвоенія, художникъ философскихъ мгновеній.
Некрасовъ—первый посмѣвшій создать музыку диссонансовъ и живопись уродства, онъ—многослитный возгласъ боли и негодованія, мы съ дѣтства узнаемъ черезъ него, что есть тюрьмы и больницы, чердаки и подвалы, онъ до сихъ поръ говоритъ намъ, что вотъ въ эту самую минуту, когда мы здѣсь дышемъ, есть люди, которые—задыхаются.
