Кляча (Куприн)/ПСС 1912 (ДО)
| Кляча |
Опубл.: 1896. Источникъ:  Полное собраніе сочиненій А. И. Куприна (1912) т. 6. — СПб.: Т-во А. Ф. Марксъ, 1912. |
Моросилъ мелкій дождикъ. Улица казалась пропитанной туманомъ. Незамѣтная холодная влага осѣдала на лица прохожихъ. Всѣ эти люди, куда-то торопливо бѣгущіе съ поднятыми воротниками и раскрытыми зонтиками, имѣли скучный или угрюмый видъ. Встрѣчаясь съ нашей процессіей, они снимали шапки и съ холоднымъ любопытствомъ осматривали: оборванныхъ факельщиковъ съ распухшими, сизыми, звѣрскими лицами, идущихъ парами, подобравъ подолы траурныхъ кафтановъ и шлепая дырявыми сапогами по лужамъ; пару лошадей въ черныхъ попонахъ, съ чехлами для ушей и съ огромными страшными отверстіями для глазъ; черный, обшитый серебрянымъ позументомъ катафалкъ, на вершинѣ котораго стоялъ бѣлый глазетовый гробъ, а на немъ жестяной зеленый вѣнокъ; наконецъ длинный рядъ наемныхъ экипажей, наполненныхъ равнодушными, немного скучающими, немного конфузящимися мужчинами и женщинами.
Въ этой процессіи, медленно ползущей по грязи, подъ сплошнымъ, мелкимъ, осеннимъ дождемъ, было что-то жалкое, подавляющее, ужасное. Мнѣ представлялось, что если бы то, что̀ было раньше бѣднымъ Пашкевичемъ, а теперь плавно колыхалось вмѣстѣ съ бѣлымъ глазетовымъ гробомъ на катафалкѣ, если бы это холодное, уже тлѣющее тѣло могло какъ-нибудь выражать свои желанія, оно раньше всего потребовало бы: «Оставьте меня въ покоѣ, разойдитесь по домамъ, зачѣмъ играть эту страшную комедію?»
— Вы будете на могилѣ говорить рѣчь? — спросилъ я моего сосѣда по извозчику, публициста одной изъ мѣстныхъ газетъ, Васютина — маленькаго желчнаго человѣка, котораго я всегда любилъ за его великодушное горячее сердце, скрывавшееся подъ напускнымъ цинизмомъ.
Онъ нервно поморщился.
— Конечно, не буду.
— Почему же?
Онъ съ досады схватился руками за лицо, ожесточенно стиснулъ его нѣсколько разъ между ладонями, покряхтѣлъ, точно отъ внезапной зубной боли, и заговорилъ съ волненіемъ:
— Почему? А по тому самому, что тамъ и безъ меня этихъ говорильщиковъ найдется пропасть… О, чортъ! Тартюфы, лицемѣры проклятые! Я напередъ знаю всѣ пошлости, которыя они будутъ произносить съ ихъ жреческимъ видомъ. «Святое знамя искусства!.. Неугасимый огонь на священномъ алтарѣ поэзіи!.. Честный сѣятель на нивѣ просвѣщенія!..» Нѣтъ! Если бы я ужъ сталъ говорить, я бы дѣйствительно сказалъ имъ пару теплыхъ словъ.
— Что̀ бы вы имъ сказали, Антонъ Захаровичъ?
— А вотъ что̀ я имъ сказалъ бы… «Всѣ мы, литераторы, веземъ впередъ нашу пресловутую колесницу прогресса. Въ этомъ нѣтъ никакого сомнѣнія, но въ этомъ также нѣтъ и ничего удивительнаго. И волы и ослы возятъ тяжести, потому что они послушны, упорны, выносливы и въ концѣ концовъ увѣрены, что за свой трудъ они найдутъ въ ясляхъ охапку сѣна… Но знаете ли, что̀ выйдетъ, если въ телѣгу, нагруженную булыжникомъ, запрячь кровную арабскую лошадь? Благородное животное будетъ лѣзть изъ кожи, надорветъ спину, разобьетъ грудь, искалѣчитъ ноги и сдѣлается клячей. Тогда его выгонятъ въ поле околѣвать, и оно издохнетъ. А трудолюбивые волы дома еще долго будутъ жевать свое сѣно, возитъ тяжести и равнодушно отмахиваться хвостомъ, когда ихъ бьютъ по бокамъ палкой…» И я бы кончилъ свою рѣчь такъ: «Милостивые государи! Пашкевичъ былъ талантливѣе насъ всѣхъ, здѣсь собравшихся… Это была избранная натура, нѣжная, возвышенная и пламенная. И хотя онъ, потерявшій всякую способность къ работѣ, терзаемый жестокимъ недугомъ, скончался, никѣмъ не оплаканный, на грязной больничной койкѣ, я все-таки ему завидую».
— Вы его близко знали, Антонъ Захаровичъ?
— На что̀ же еще ближе! Я былъ въ тотъ самый день въ редакціи, когда онъ принесъ свой первый разсказъ. Онъ краснѣлъ, бѣдняга, какъ дѣвочка, и заикался, объясняясь съ секретаремъ. Въ его фигурѣ и словахъ было что-то виноватое; точно онъ совершилъ какой-то несерьезный, дѣтскій поступокъ, надъ которымъ мы, авгуры печатнаго слова, должны будемъ засмѣяться. Когда онъ бралъ свой первый гонораръ, на него было жалко посмотрѣть. Мнѣ кажется, что съ такимъ видомъ человѣкъ совершаетъ свое первое воровство. Скажите мнѣ, сдѣлайте милость, отчего это я всегда самъ испытывалъ и на другихъ наблюдалъ эту странную неловкость у писателей при полученіи гонорара? Оттого ли, что мы, русскіе, не созрѣли для печатнаго слова, или отъ сомнѣнія въ своихъ силахъ и слѣдовательно въ своемъ правѣ жить литературнымъ трудомъ?
«Я отлично помню его первыя произведенія. Сколько въ нихъ было огня, яркой и смѣлой, почти дерзкой своеобразности. И какъ онъ работалъ надъ ними! Съ любовью, съ безконечнымъ терпѣніемъ. Онъ трудился надъ ними, какъ ювелиръ надъ драгоцѣннымъ алмазомъ, но читателямъ казалось, что они выливались у него съ одного почерка, такъ они были легки и изящны по формѣ.
«Успѣхъ опьянилъ его, и онъ рѣшилъ отдать всѣ свои силы и самого себя литературѣ. То болото, въ которомъ мы съ вами барахтаемся, ему казалось храмомъ. Компанія бездарныхъ плагіаторовъ, избравшихъ литературу только потому средствомъ къ жизни, что у нихъ не хватало ни ума, ни знаній, ни даже простой грамотности для другихъ профессій, эти господа, рекламирующіе рестораторовъ и шансонетныхъ пѣвицъ, рисовались въ его чистомъ воображеніи борцами, подвижниками…
«Нѣтъ! Онъ ни разу не приложилъ руки къ позору газетнаго дѣла. Но мало-по-малу его произведенія стали принимать характеръ спѣшной работы. Нужно было жить. Вѣдь никто не накормилъ бы его обѣдомъ и не купилъ бы ему ботинокъ за одну только его талантливость… Онъ хватался за первую попавшуюся тему и часто начиналъ писать, не зная, чѣмъ кончить. Онъ писалъ на краешкѣ редакціоннаго стола, заваленнаго газетами, подъ шумъ, смѣхъ и телефонные звонки. И все-таки, несмотря на эту лихорадочную торопливость, порою въ его разсказѣ вспыхивала такая искра таланта, попадалось такое удивительное сравненіе, такое мастерское описаніе, что радость у меня разливалась по душѣ…
«Я знаю, иные беллетристы выдерживаютъ такое ужасное напряженіе цѣлыми годами. Но Пашкевичъ былъ въ этомъ отношеніи похожъ на тѣ великолѣпные, но черезчуръ нѣжные экзотическіе цвѣты, которые вянутъ безъ оранжерейнаго ухода, тепла и свѣта. Напрасно онъ прибѣгалъ къ вину и морфію. Черезъ полтора года послѣ перваго разсказа онъ уже не могъ выжать изъ своего больного, переутомленнаго мозга ни одного, даже самаго шаблоннаго сюжета.
«А жить опять-таки было нужно. Къ тому же онъ женился. Знаете, такъ женился, какъ женятся всѣ эти талантливые безумцы, дѣти въ практической жизни… Какая-то бѣлошвейка, или шляпница, или что-то въ этомъ родѣ… сосѣдство, темная лѣстница и наконецъ глупая… да, положительно глупая честность, какая-то дурацкая строгость къ самому себѣ… Эта красивая тварь, кажется, презирала Пашкевича всѣми силами своей низкой, мѣщанской душонки, презирала за его кротость и великодушіе, за его неловкость, малокровіе, непрактичность. Она дѣлала ему скандалы на улицѣ и обманывала его со всей мѣстной литературой и военщиной. У нихъ рождались дѣти — писательскія дѣти: блѣдныя, золотушныя, рахитическія. Она кричала ему на своемъ базарномъ жаргонѣ: «Вотъ они, твои дѣти, ты долженъ ихъ кормить, почему же ты не пишешь? Садись сейчасъ же за столъ и пиши!»
«Ахъ, какъ онъ много писалъ въ то время, мой милый, кроткій Пашкевичъ! Онъ сдѣлался репортеромъ и пробовалъ писать передовыя статьи. Но ему былъ труденъ этотъ спеціальный напыщенный языкъ, несравненно болѣе нелѣпый, чѣмъ языкъ полицейскихъ рапортовъ. Иногда онъ по цѣлому часу сидѣлъ въ безсильномъ отчаяніи, стараясь связать два предложенія, оба начинающіяся съ мѣстоименія «который».
«Ну, да что̀ толковать, — воскликнулъ Васютинъ съ озлобленіемъ и горемъ. — Извѣстная исторія: упадокъ силъ, чахотка, слѣпота…
«Въ четыре года сгорѣлъ человѣкъ до тла, что̀ называется. О, подлость!»
Мы пріѣхали на кладбище. У всѣхъ были дѣланныя, торжественныя лица. Земля глухо застучала о крышку гроба. Могильщики торопились кончить.
Изъ толпы вышелъ высокій, плотный господинъ въ пенснэ, съ маленькой рыжей бородкой на кругломъ лицѣ. Онъ оглянулся по сторонамъ, откашлялся и заговорилъ языкомъ плохихъ некрологовъ:
— Милостивые государи! Еще одна горестная утрата, еще одинъ честный борецъ сошелъ въ безвременную могилу… Покойный Пашкевичъ всегда высоко держалъ то святое знамя, подъ которымъ всѣ мы работаемъ на общественную пользу, онъ сѣялъ «разумное, доброе, вѣчное»… И въ немъ никогда не угасалъ тотъ священный огонь, который…
Сзади послышались странные звуки. Всѣ обернулись. Это Васютинъ рыдалъ, облокотившись на рѣшетку какого-то богатаго мавзолея.