Моросилъ мелкій дождикъ. Улица казалась пропитанной туманомъ. Незамѣтная холодная влага осѣдала на лица прохожихъ. Всѣ эти люди, куда-то торопливо бѣгущіе съ поднятыми воротниками и раскрытыми зонтиками, имѣли скучный или угрюмый видъ. Встрѣчаясь съ нашей процессіей, они снимали шапки и съ холоднымъ любопытствомъ осматривали: оборванныхъ факельщиковъ съ распухшими, сизыми, звѣрскими лицами, идущихъ парами, подобравъ подолы траурныхъ кафтановъ и шлепая дырявыми сапогами по лужамъ; пару лошадей въ черныхъ попонахъ, съ чехлами для ушей и съ огромными страшными отверстіями для глазъ; черный, обшитый серебрянымъ позументомъ катафалкъ, на вершинѣ котораго стоялъ бѣлый глазетовый гробъ, а на немъ жестяной зеленый вѣнокъ; наконецъ длинный рядъ наемныхъ экипажей, наполненныхъ равнодушными, немного скучающими, немного конфузящимися мужчинами и женщинами.
Въ этой процессіи, медленно ползущей по грязи, подъ сплошнымъ, мелкимъ, осеннимъ дождемъ, было что-то жалкое, подавляющее, ужасное. Мнѣ представлялось, что если бы то, что̀ было раньше бѣднымъ Пашкевичемъ, а теперь плавно колыхалось вмѣстѣ съ бѣлымъ глазетовымъ гробомъ на катафалкѣ, если бы это холодное, уже тлѣющее тѣло могло какъ-нибудь выражать свои жела-
