вотное будетъ лѣзть изъ кожи, надорветъ спину, разобьетъ грудь, искалѣчитъ ноги и сдѣлается клячей. Тогда его выгонятъ въ поле околѣвать, и оно издохнетъ. А трудолюбивые волы дома еще долго будутъ жевать свое сѣно, возитъ тяжести и равнодушно отмахиваться хвостомъ, когда ихъ бьютъ по бокамъ палкой…» И я бы кончилъ свою рѣчь такъ: «Милостивые государи! Пашкевичъ былъ талантливѣе насъ всѣхъ, здѣсь собравшихся… Это была избранная натура, нѣжная, возвышенная и пламенная. И хотя онъ, потерявшій всякую способность къ работѣ, терзаемый жестокимъ недугомъ, скончался, никѣмъ не оплаканный, на грязной больничной койкѣ, я все-таки ему завидую».
— Вы его близко знали, Антонъ Захаровичъ?
— На что̀ же еще ближе! Я былъ въ тотъ самый день въ редакціи, когда онъ принесъ свой первый разсказъ. Онъ краснѣлъ, бѣдняга, какъ дѣвочка, и заикался, объясняясь съ секретаремъ. Въ его фигурѣ и словахъ было что-то виноватое; точно онъ совершилъ какой-то несерьезный, дѣтскій поступокъ, надъ которымъ мы, авгуры печатнаго слова, должны будемъ засмѣяться. Когда онъ бралъ свой первый гонораръ, на него было жалко посмотрѣть. Мнѣ кажется, что съ такимъ видомъ человѣкъ совершаетъ свое первое воровство. Скажите мнѣ, сдѣлайте милость, отчего это я всегда самъ испытывалъ и на другихъ наблюдалъ эту странную неловкость у писателей при полученіи гонорара? Оттого ли, что мы, русскіе, не созрѣли для печатнаго слова, или отъ сомнѣнія въ своихъ силахъ и слѣдовательно въ своемъ правѣ жить литературнымъ трудомъ?
«Я отлично помню его первыя произведенія. Сколько въ нихъ было огня, яркой и смѣлой, почти дерзкой своеобразности. И какъ онъ работалъ надъ ними! Съ любовью, съ безконечнымъ терпѣніемъ. Онъ трудился надъ
