ними, какъ ювелиръ надъ драгоцѣннымъ алмазомъ, но читателямъ казалось, что они выливались у него съ одного почерка, такъ они были легки и изящны по формѣ.
«Успѣхъ опьянилъ его, и онъ рѣшилъ отдать всѣ свои силы и самого себя литературѣ. То болото, въ которомъ мы съ вами барахтаемся, ему казалось храмомъ. Компанія бездарныхъ плагіаторовъ, избравшихъ литературу только потому средствомъ къ жизни, что у нихъ не хватало ни ума, ни знаній, ни даже простой грамотности для другихъ профессій, эти господа, рекламирующіе рестораторовъ и шансонетныхъ пѣвицъ, рисовались въ его чистомъ воображеніи борцами, подвижниками…
«Нѣтъ! Онъ ни разу не приложилъ руки къ позору газетнаго дѣла. Но мало-по-малу его произведенія стали принимать характеръ спѣшной работы. Нужно было жить. Вѣдь никто не накормилъ бы его обѣдомъ и не купилъ бы ему ботинокъ за одну только его талантливость… Онъ хватался за первую попавшуюся тему и часто начиналъ писать, не зная, чѣмъ кончить. Онъ писалъ на краешкѣ редакціоннаго стола, заваленнаго газетами, подъ шумъ, смѣхъ и телефонные звонки. И все-таки, несмотря на эту лихорадочную торопливость, порою въ его разсказѣ вспыхивала такая искра таланта, попадалось такое удивительное сравненіе, такое мастерское описаніе, что радость у меня разливалась по душѣ…
«Я знаю, иные беллетристы выдерживаютъ такое ужасное напряженіе цѣлыми годами. Но Пашкевичъ былъ въ этомъ отношеніи похожъ на тѣ великолѣпные, но черезчуръ нѣжные экзотическіе цвѣты, которые вянутъ безъ оранжерейнаго ухода, тепла и свѣта. Напрасно онъ прибѣгалъ къ вину и морфію. Черезъ полтора года послѣ перваго разсказа онъ уже не могъ выжать изъ своего больного, переутомленнаго мозга ни одного, даже самаго шаблоннаго сюжета.
