нія, оно раньше всего потребовало бы: «Оставьте меня въ покоѣ, разойдитесь по домамъ, зачѣмъ играть эту страшную комедію?»
— Вы будете на могилѣ говорить рѣчь? — спросилъ я моего сосѣда по извозчику, публициста одной изъ мѣстныхъ газетъ, Васютина — маленькаго желчнаго человѣка, котораго я всегда любилъ за его великодушное горячее сердце, скрывавшееся подъ напускнымъ цинизмомъ.
Онъ нервно поморщился.
— Конечно, не буду.
— Почему же?
Онъ съ досады схватился руками за лицо, ожесточенно стиснулъ его нѣсколько разъ между ладонями, покряхтѣлъ, точно отъ внезапной зубной боли, и заговорилъ съ волненіемъ:
— Почему? А по тому самому, что тамъ и безъ меня этихъ говорильщиковъ найдется пропасть… О, чортъ! Тартюфы, лицемѣры проклятые! Я напередъ знаю всѣ пошлости, которыя они будутъ произносить съ ихъ жреческимъ видомъ. «Святое знамя искусства!.. Неугасимый огонь на священномъ алтарѣ поэзіи!.. Честный сѣятель на нивѣ просвѣщенія!..» Нѣтъ! Если бы я ужъ сталъ говорить, я бы дѣйствительно сказалъ имъ пару теплыхъ словъ.
— Что̀ бы вы имъ сказали, Антонъ Захаровичъ?
— А вотъ что̀ я имъ сказалъ бы… «Всѣ мы, литераторы, веземъ впередъ нашу пресловутую колесницу прогресса. Въ этомъ нѣтъ никакого сомнѣнія, но въ этомъ также нѣтъ и ничего удивительнаго. И волы и ослы возятъ тяжести, потому что они послушны, упорны, выносливы и въ концѣ концовъ увѣрены, что за свой трудъ они найдутъ въ ясляхъ охапку сѣна… Но знаете ли, что̀ выйдетъ, если въ телѣгу, нагруженную булыжникомъ, запрячь кровную арабскую лошадь? Благородное жи-
