«А жить опять-таки было нужно. Къ тому же онъ женился. Знаете, такъ женился, какъ женятся всѣ эти талантливые безумцы, дѣти въ практической жизни… Какая-то бѣлошвейка, или шляпница, или что-то въ этомъ родѣ… сосѣдство, темная лѣстница и наконецъ глупая… да, положительно глупая честность, какая-то дурацкая строгость къ самому себѣ… Эта красивая тварь, кажется, презирала Пашкевича всѣми силами своей низкой, мѣщанской душонки, презирала за его кротость и великодушіе, за его неловкость, малокровіе, непрактичность. Она дѣлала ему скандалы на улицѣ и обманывала его со всей мѣстной литературой и военщиной. У нихъ рождались дѣти — писательскія дѣти: блѣдныя, золотушныя, рахитическія. Она кричала ему на своемъ базарномъ жаргонѣ: «Вотъ они, твои дѣти, ты долженъ ихъ кормить, почему же ты не пишешь? Садись сейчасъ же за столъ и пиши!»
«Ахъ, какъ онъ много писалъ въ то время, мой милый, кроткій Пашкевичъ! Онъ сдѣлался репортеромъ и пробовалъ писать передовыя статьи. Но ему былъ труденъ этотъ спеціальный напыщенный языкъ, несравненно болѣе нелѣпый, чѣмъ языкъ полицейскихъ рапортовъ. Иногда онъ по цѣлому часу сидѣлъ въ безсильномъ отчаяніи, стараясь связать два предложенія, оба начинающіяся съ мѣстоименія «который».
«Ну, да что̀ толковать, — воскликнулъ Васютинъ съ озлобленіемъ и горемъ. — Извѣстная исторія: упадокъ силъ, чахотка, слѣпота…
«Въ четыре года сгорѣлъ человѣкъ до тла, что̀ называется. О, подлость!»
Мы пріѣхали на кладбище. У всѣхъ были дѣланныя, торжественныя лица. Земля глухо застучала о крышку гроба. Могильщики торопились кончить.
Изъ толпы вышелъ высокій, плотный господинъ въ
