[322]Вечеръ XII.
«А вотъ тебѣ еще картинка!» началъ мѣсяцъ. «Я плылъ надъ предмѣстьемъ Помпеи, надъ «Улицею Гробницъ,» гдѣ стоятъ ряды прекрасныхъ памятниковъ, гдѣ нѣкогда плясали увѣнчанные розами, жизнерадостные юноши съ дѣвушками, сестрами Лаисы по красотѣ. Теперь тамъ царитъ мертвая тишина! Часовые, наемные неаполитанскіе солдаты изъ нѣмцевъ, играли въ карты и въ кости. Въ городъ направлялась цѣлая толпа иностранцевъ въ сопровожденіи конвоя. Иностранцамъ хотѣлось осмотрѣть возставшій изъ могилы городъ при свѣтѣ моихъ лучей. Я и показалъ имъ слѣды колесъ, оставшіеся на вымощенной широкими плитами лавы улицѣ, надписи надъ дверями домовъ и уцѣлѣвшія кое-гдѣ вывѣски. Увидѣли они и узенькіе дворики съ бассейнами посрединѣ, украшенными раковинами. Но давно уже умолкло журчаніе фонтановъ, не раздавалось больше изъ богато росписанныхъ покоевъ, охраняемыхъ у входовъ бронзовыми псами, ни пѣсенъ, ни звуковъ. Городъ давно умеръ! Все смолкло! Не смолкалъ только вѣчный громовый гимнъ Везувія; отдѣльныя строфы этого гимна именуются на человѣческомъ языкѣ изверженіями! Я послѣдовалъ за иностранцами къ бѣломраморному храму Венеры; къ алтарю по прежнему вели широкія ступени, но между колоннами выросли плакучія ивы. На ясномъ лазурномъ небѣ рисовались черныя, какъ уголь, очертанія Везувія. Изъ кратера его какъ будто выросла гигантская пинія: пламя служило ей стволомъ, а багровые, словно пропитанные кровью, клубы дыма—кроною. Въ числѣ путешественниковъ была одна пѣвица. Я не разъ былъ свидѣтелемъ ея тріумфовъ на сценахъ первыхъ театровъ Европы. Добравшись до древняго театра, общество размѣстилось на мраморныхъ ступеняхъ. Да, на нихъ опять сидѣли зрители, какъ и тысячелѣтія тому назадъ! Сцена была все та же: каменныя кулисы и на заднемъ планѣ двѣ арки, черезъ которыя виднѣлась та же декорація—сама природа: горная цѣпь, идущая отъ Соренто къ Амальфи. Пѣвица шутя поднялась на сцену и запѣла. Мѣсто и обстановка вдохновили ее; казалось, дикій аравійскій скакунъ мчится по степи, раздувъ ноздри и распустивъ по вѣтру пышную гриву,—та же легкость, та же смѣлость; казалось, скорбящая Матерь рыдаетъ у подножія креста,—та же глубокая, за душу хватающая скорбь!.. И со ступеней амфитеатра раздались, какъ и въ былыя времена, восторженныя рукоплесканія. «Счастливица! Любимица боговъ!» ликовали слушатели. Черезъ минуту театръ опустѣлъ; всѣ ушли; ни
[323]звука, ни шороха! Общество удалилось, но развалины стоятъ по прежнему и простоятъ такъ еще столѣтія, о томъ же, что произошло тутъ сейчасъ, скоро не будетъ и помина; забудутся и шумныя рукоплесканія, и прекрасная пѣвица, и ея пѣніе, и ея улыбки. Забвеніе, полное забвеніе! Даже у меня сохранится объ этихъ минутахъ лишь смутное воспоминаніе!»
Г. Х. Андерсенъ. Собраніе сочиненій Андерсена въ четырехъ томахъ. Томъ третій. Изданіе второе — С.-Петербургъ: Акціон. Общ. «Издатель», 1899, С.313—339