Да, картинам нет конца; мир вокруг нас полон красоты; она проявляется даже в мельчайших мимолётных образах, которых толпа и не примечает.
В капле воды, взятой из лужи, кишит целый мир живых существ; сутки — капля, выхваченная из будничной жизни, тоже содержит в себе целый мир в картинах, полных красоты и поэзии. Открой только глаза и гляди!
Провидец — поэт и должен указывать на них, или лучше сказать, как бы накладывать на них микроскоп, чтобы сделать их видимыми толпе. Потом она мало-помалу и сама привыкнет вглядываться, прозреет, и жизнь её таким образом обогатится — обогатится красотою.
Но если уж стоячая будничная действительность так богата картинами, то как же богата ими действительность, пробегающая перед глазами туриста! Перед ним возникают картины, картины без конца, хотя порою и до того миниатюрные, бедные великими моментами, так называемыми событиями, ландшафтами, историческими памятниками, что их почти и нельзя назвать картинами или цветами в гирлянде, которую плетёт путешествие. Самая-то гирлянда, однако, плетётся, и мы хотим сейчас взять из неё несколько мелких зелёненьких листочков, несколько миниатюрных, почти сливающихся вместе, мимолётных картинок. Каждая из них поэтична, живописна, но всё-таки не в такой степени, чтобы красоваться на мольберте отдельно.
Вот вам один час из нашей поездки, один из тех часов, в которые, собственно говоря, ничего такого не случилось, о чём бы стоило рассказать, ничего не встретилось, на что бы стоило обратить особенное внимание. Ехали мы через лес, а затем по большой дороге.
Нечего собственно рассказать, и в то же время как много!
У самой дороги возвышался холм, поросший можжевельником; свежие кусты его напоминают маленькие кипарисы, но эти были все увядшие, сухие и цветом напоминали волосы Мефистофеля. У подножия холма копошились свиньи — и худые, и жирные, и большие, и маленькие. На самом холме стоял свинопас, весь в лохмотьях, босоногий, но с книжкою в руках. Он был так погружён в чтение, что и не видел и не слышал, как мы проехали. Может быть, мы видели будущего учёного, знаменитость!
Мы проехали мимо какого-то крестьянского двора. Заглянув в отворённые ворота, мы увидели на дерновой крыше главного строения какого-то крестьянина; он, видно, приводил её в порядок и в эту минуту как раз рубил молоденькое деревцо, выросшее на крыше. Топор блеснул на солнце, и деревцо упало.
В лесу наехали мы на поляну, сплошь покрытую ландышами; воздух был так напоен их ароматом, что просто трудно было дышать. В просвет между несколькими высокими соснами лились яркие солнечные лучи и падали прямо на огромную паутину. Нити её, проведённые с математической точностью, блестели, словно тоненькие призмочки. В самой середине этого воздушного замка сидел жирный и безобразный владелец его, паук. В сказке он, пожалуй, сыграл бы роль лешего!
Мы приехали на постоялый двор. Страшный беспорядок и в горницах и во дворе; всё не на своём месте! Мухи так унавозили белую штукатурку стен, что они казались крашеными. Ломаная мебель была покрыта вместо чехлов толстым слоем пыли. По дороге, что шла перед домом, был раскидан навоз, а по навозу бегала дочка хозяина, молоденькая, стройная, белая и румяная, босоногая, но с большими золотыми серьгами в ушах. Золото так и блестело на солнце, и очень шло к румяным щекам. Льняного цвета волосы были распущены по плечам. Знай девушка, как она хороша, она бы, наверно, умылась!
Мы пошли по дороге и набрели на беленький уютный домик — полную противоположность постоялому двору. Дверь стояла настежь. В горнице сидела мать и плакала над умершим ребёнком. Другой ребёнок, крохотный мальчуган, стоял возле матери и вопросительно смотрел на неё своими умными глазками. Вдруг он разжал ручонку, из неё вылетела бабочка и запорхала над телом умершего малютки. Мать взглянула и улыбнулась, поняв поэтическую игру случая.
Лошадей перепрягли, мы покатили дальше, и опять замелькали картины, картины без конца — и в лесу, и в поле, и в мыслях, всюду!