Ни одно изъ собесѣдующихъ лицъ во всѣхъ діалогахъ Платона не изображается такъ выпукло и не подаетъ повода Сократу къ такой игривой, тонкой и колкой ироніи, какъ современный Платону софистъ Иппіасъ. Эта чрезвычайно характеристическая личность въ говорливомъ и шутливомъ обществѣ древнихъ Аѳинъ отличается прежде и болѣе всего хвастливымъ разглагольствованіемъ о своемъ всезнаніи. Въ самомъ дѣлѣ, чего не зналъ Иппіасъ! Что онъ былъ знатокъ политической риторики — объ этомъ и говорить нечего; этимъ болѣе или менѣе хвалились всѣ софисты. Нѣтъ, онъ обладалъ также мудростію и ариѳметиста, и геометра, и астронома, и грамматиста, и музыканта (Protag. p. 315 B); онъ былъ силенъ и въ живописи, и въ ваяніи, и въ поэзіи (Vit. Sophist. p. 495 sq. Themist. Orat. XXIX, p. 345 D); онъ и шилъ, и вязалъ, и вышивалъ, такъ что иногда все, что на немъ бывало надѣто, по его свидѣтельству, мастерили собственныя его руки (Hipp. min. init.). Поэтому Ѳемистій, въ означенной выше рѣчи, называетъ его σῶρον καὶ ἐσμὸν σοφίας, то-есть кучею и роемъ мудрости. Притомъ объ этой всесторонней своей образованности Иппіасъ всегда говорилъ важно, съ педантствомъ, выражаясь высокимъ слогомъ и блестящими фразами, какъ будто въ его головѣ возсѣдалъ вдохновенный оракулъ и, по своему снисхожденію, вызывался вести человѣчество въ недоступное простымъ людямъ святилище мудрости. Между тѣмъ весь секретъ такой всеобъемлющей эрудиціи у Иппіаса состоялъ лишь въ томъ, что его разсудокъ постоянно и строго держался области отвлеченія и обнаруживалъ свою дѣятельность только въ сферѣ общихъ мыслей о чемъ бы то ни было. Выступить за черту этой сферы, спуститься къ частностямъ знанія, затрогивать факты науки — значило бы для софиста потерять балансъ и упасть въ такую стихію, которая должна была обличить его въ безсиліи, въ невѣжествѣ, даже въ бездарности; потому что, не имѣя ни малѣйшаго понятія о подробностяхъ разсматриваемаго предмета, онъ становился внѣ всякаго права на наведеніе, или, лучше сказать, самое-то наведеніе и обвиняло его во лжи, показывая, что общія его положенія не заключаютъ въ себѣ никакого содержанія и не опираются ни на чемъ реальномъ. Посему, какъ ни старайтесь всѣхъ на свѣтѣ Иппіасовъ удерживать въ предѣлахъ недѣлимостей, среди осязательныхъ фактовъ знанія, — они съ безпокойствомъ будутъ порываться къ общему и, если хоть немного ослабѣетъ ваше вниманіе, тотчасъ уйдутъ отъ васъ на высоту отвлеченія и оттуда будутъ съ презрѣніемъ смотрѣть на копотливость вашего анализа. Это — философы безъ логики, ораторы — безъ риторики, филологи — безъ грамматики, историки — безъ фактовъ. Эти люди все знаютъ, ничему не учившись.
Другою отличительною чертою Иппіаса была нарядность и изысканность во всемъ, — нетолько въ подборѣ словъ и выраженій, когда онъ говорилъ, но и въ самой одеждѣ и убранствѣ. Согласно съ иконографіею Платона (Hipp. maj. p. 219 A. Protag. p. 315 B), мы должны представлять его человѣкомъ блестящей наружности, выступающимъ изъ ряда людей вообще чисто одѣтыхъ и обутыхъ. Онъ, какъ видно, былъ довольно красивъ и отъ природы, но естественную свою красоту заботливо возвышалъ еще искуствомъ, и всѣ мелочи его туалета показывали, что онѣ являлись не случайно и не по обыкновеннымъ правиламъ приличія, а придуманы, изысканы и выставлены съ педантствомъ, съ суетностью, съ тщеславіемъ, что въ подборѣ ихъ энергически работала душа и чрезъ нихъ какбы овеществлялась, въ нихъ находила необходимый фокусъ своей жизни и любимую точку отношеній къ міру внѣшнему. Однимъ словомъ, — Иппіасъ, прежде чѣмъ узнавали въ немъ софиста по языку и образу мыслей, при первомъ на него взглядѣ, являлся уже прекрасною куклою, вычурно причесанною и изысканно одѣтою, являлся такою искуственною фигурою, которая невольно обращала на себя вниманіе множествомъ изящныхъ бездѣлокъ — перстней на пальцахъ, флаконовъ и щеточекъ за поясомъ, прикрасъ на обуви и т. п.
Встрѣтившись съ такимъ разукрашеннымъ мудрецомъ и силеновски посматривая на блестящую его наружность, Сократъ весьма естественно долженъ былъ сказать: прекрасный ты и мудрый Иппіасъ! и очень кстати могъ завести съ нимъ рѣчь о прекрасномъ. Нетрудно представить, что встрѣча этихъ двухъ личностей и сама по себѣ обѣщала много комизма, потому что поставляла лицомъ къ лицу двѣ разительныя противуположности, какъ по внѣшней, такъ и по внутренней сторонѣ ихъ. Съ одной стороны стоялъ Сократъ съ физіогноміею крайне непривлекательною, съ другой Иппіасъ — съ наружностью весьма красивою и представительною. Тотъ обращалъ на себя вниманіе ветхостью и дырами своего плаща, а этотъ — изысканностью и богатствомъ своего наряда. Первый говорилъ просто, даже иногда тривіально, а послѣдній выражался свысока и отборными фразами. Умъ Сократа любилъ внѣдряться въ предметъ и разбирать его по атомамъ, чтобы дойти до общаго заключенія о его природѣ; а умъ Иппіаса терпѣть не могъ такого атомизма и довольствовался только переворачиваніемъ онтологическаго понятія о предметѣ, чтобы изумлять слушателей своею способностію говорить много и обо всемъ. Стало-быть, немало забавнаго надлежало предположить и въ одномъ сближеніи этихъ двухъ взаимно-противуположныхъ личностей. Чего же можно было ожидать, когда они приступили къ разсужденію о прекрасномъ, котораго Иппіасъ казался живымъ олицетвореніемъ, а Сократъ — самою смѣшною каррикатурою, и когда, однакожъ, послѣднему приходилось обличать перваго, что онъ вовсе не знаетъ, въ чемъ состоитъ прекрасное? Явно, что здѣсь открывалось Сократу обширное поле для ироніи, представлялся поводъ къ интересной игрѣ съ самохвальствомъ софиста и вмѣстѣ являлся случай разъяснить значеніе избраннаго предмета, сколько и какъ позволяла это обыкновенная сократическая метода. Но такимъ ли образомъ характеризуется въ своемъ развитіи и такое ли имѣетъ направленіе разсматриваемый діалогъ Платона — Иппіасъ большій, — это мы увидимъ, если прослѣдимъ ходъ логической нити, связующей частные отдѣлы его содержанія.
Возбуждаемый и направляемый вопросами Сократа, Иппіасъ полагаетъ, что древніе мудрецы, въ сравненіи съ позднѣйшими софистами, ничего не значатъ, и это положеніе доказываетъ тѣмъ, что позднѣйшіе софисты своими декламаціями наживаютъ огромныя суммы денегъ; больше же всѣхъ прочихъ обогатился такимъ средствомъ онъ самъ; слѣдовательно, онъ самъ, то-есть Иппіасъ, мудрѣе нетолько всѣхъ древнихъ мудрецовъ, но и современныхъ ему софистовъ. Чтобы искуснѣе обличить Иппіаса, что онъ хвастается предъ древними мудрецами, не изучивъ порядочно ихъ мудрости, Сократъ спрашиваетъ его: не больше ли, чѣмъ гдѣ-нибудь, собралъ онъ денегъ въ Лакедемонѣ? Иппіасъ, не видя цѣли этого вопроса, отвѣчаетъ отрицательно и говоритъ, что Лакедемоняне вовсе не интересовались его познаніями, повинуясь своему закону, который запрещаетъ ихъ юношамъ получать воспитаніе иностранное. Они охотно слушаютъ только о древнихъ герояхъ и поселеніяхъ, о происхожденіи древнихъ городовъ и вообще о древности; а потому, для удовлетворенія ихъ любознательности, онъ самъ принужденъ былъ учиться всему такому. Съ этою цѣлію, говоритъ, написалъ я прекрасную рѣчь о прекрасныхъ предметахъ, изученіемъ которыхъ должны заниматься юноши. Выслушавъ столь хвастливое признаніе Иппіаса, Сокрытъ останавливается на немъ и, ссылаясь на пытливость вымышленнаго знакомца, который будто-бы безпокоитъ его вопросами именно о такихъ предметахъ, спрашиваетъ, что̀ есть прекрасное? Это — вступленіе въ разговоръ, оканчивающееся показаніемъ главной его задачи. p. 281 A — 287 B.
Чтобы Иппіасу легче было идти къ рѣшенію предположеннаго вопроса, Сократъ старается точнѣе опредѣлить его значеніе и, различивъ два выраженія: что̀ прекрасно по чему-либо другому, и что̀ есть прекрасное само по себѣ, проситъ своего собесѣдника взятую для изслѣдованія задачу о прекрасномъ понимать въ послѣднемъ смыслѣ, да такъ и рѣшать ее. Но софистъ никакъ не можетъ замѣтить различія между предметомъ и идеею предмета: ему все кажется, что прекраснаго надобно искать въ мірѣ вещей чувствопостигаемыхъ, а не въ области умственнаго созерцанія; съ его формализмомъ на поприщѣ знанія всего лучше мирится матеріализмъ въ практической жизни, подобно тому, какъ нынѣшніе гегелисты по необходимости становятся самыми грубыми идонистами. Итакъ, недолго задумываясь надъ рѣшеніемъ предложеннаго вопроса, онъ просто разсѣкаетъ этотъ Гордіевъ узелъ и, не имѣя силъ приблизиться къ идеѣ, съ дѣтскою наивностію полагаетъ, что прекрасное есть прекрасная дѣвица. Сократу, конечно, нетрудно было показать, сколь нелѣпо это положеніе, такъ поразительно противорѣчущее основнымъ законамъ сужденія. Ему достаточно было лишь нѣсколькихъ пріемовъ наведенія, чтобы въ одномъ и томъ же объемѣ прекраснаго поставить, какъ предметы счиненные, и лошадь, и лиру, и горшокъ, и множество другихъ вещей, когда онѣ бываютъ прекрасны. Иппіасъ охотно соглашается съ этимъ наведеніемъ и находитъ страннымъ только то, что прекрасный горшокъ подводится подъ одну категорію съ прекрасною дѣвицею, между тѣмъ какъ онъ, сравнительно съ послѣднею, вовсе непрекрасенъ. Это недоумѣніе Иппіаса даетъ Сократу поводъ сравнить такимъ же образомъ прекрасную дѣвицу съ красотою боговъ, и показать софисту, что при подобномъ сравненіи, она должна явиться безобразною. Отсюда само собою вытекало заключеніе, что пока Иппіасъ ищетъ прекраснаго въ мірѣ вещей чувствопостигаемыхъ, онъ будетъ встрѣчать только прекрасное относительное, которое въ другихъ отношеніяхъ покажется непрекраснымъ; прекраснаго же самого по себѣ и для себя, чрезъ присущіе котораго всякій другой предметъ почитается прекраснымъ, — такого прекраснаго онъ здѣсь не нашелъ и не найдетъ. Но софистъ все еще, не выступая за черту явленій чувственныхъ, съ самонадѣянностію утверждаетъ, что такое прекрасное ему извѣстно, что быть прекраснымъ значитъ богатѣть, наслаждаться здоровьемъ, пользоваться уваженіемъ Эллиновъ, доживъ до старости, прекрасно украсить могилы умершихъ родителей и наконецъ прекрасно и великолѣпно быть погребеннымъ своими дѣтьми. Вотъ полный очеркъ человѣческаго блаженства съ языческой точки зрѣнія! Язычникъ не видѣлъ и не постигалъ ничего прекраснаго выше предѣловъ земнаго эвдемонизма, далѣе чувственныхъ наслажденій. И неудивительно: это былъ язычникъ. Гораздо удивительнѣе встрѣчать тотъ же самый взглядъ на прекрасное у современныхъ намъ писателей и публицистовъ христіанскихъ. Впрочемъ, оставимъ боковыя свои замѣчанія: ограниченность и ребяческую поверхностность этого взгляда ясно понималъ даже язычникъ Сократъ; онъ вдругъ замѣтилъ и высказалъ Иппіасу, что такое прекрасное не всегда прекрасно для тѣхъ людей и героевъ, которые, по миѳологическимъ сказаніямъ Грековъ, произошли отъ боговъ, и слѣдовательно, не могли погребсти своихъ предковъ; а иные и сами не могли быть погребены своими дѣтьми, потому что умерли послѣ ихъ. Этою мыслію оканчивается первая — обличительная часть діалога, состоящая въ обличеніи Иппіаса, что онъ не знаетъ прекраснаго самого по себѣ, по отношенію къ которому все другое почитается прекраснымъ.
Обличивъ Иппіаса въ незнаніи, что̀ такое прекрасное само по себѣ, Сократъ начинаетъ теперь самъ дѣлать пробы въ опредѣленіи прекраснаго и, предлагая мнѣніе за мнѣніемъ, располагаетъ своего собесѣдника послѣдовательно къ согласію на каждое изъ нихъ. Но между тѣмъ какъ Иппіасъ то или другое мнѣніе находитъ справедливымъ, Сократъ тотчасъ показываетъ его неудовлетворительность и переходитъ къ новому, пока наконецъ софисту не наскучила эта бесѣда и пока онъ не обратился снова къ хвастливой декламаціи о важности ораторскаго своего таланта. Явно, что въ этой второй части разсматриваемаго діалога Платонъ имѣетъ цѣлію прослѣдить и опровергнуть всѣ, господствовавшія въ его время понятія о прекрасномъ. Эти понятія, по указанію Платона, суть слѣдующія.
Прекрасное, спрашиваетъ Сократъ, не есть ли приличное — τὸ πρεπον? Иппіасъ соглашается. Но едва произнесено имъ согласіе, какъ это опредѣленіе, подъ оселкомъ эротематической методы Сократа, тотчасъ оказывается, по матеріи, несправедливымъ. Приличное, говоритъ онъ, есть то, что или кажется прекраснымъ, или существенно прекрасно: но прекрасное, только кажущееся прекраснымъ, въ существѣ же дѣла непрекрасное, не заслуживаетъ имени прекраснаго; а то, которое само въ себѣ прекрасно, скрывается отъ насъ, и потому не можетъ быть названо приличнымъ. Слѣдовательно, приличное еще не есть прекрасное. Это, вложенное въ уста Сократа, опроверженіе мнѣнія о приличномъ въ значеніи прекраснаго у Платона проведено съ такимъ искуствомъ, что однимъ и тѣмъ же ходомъ достигаетъ двухъ цѣлей: явною и открытою стороною своего движенія оно направляется къ обличенію бездарности софиста, легкомысленно соглашающагося на двучленное дѣленіе понятія о приличномъ, тогда какъ оно, по своей природѣ, должно быть трехчленное; а заднею, или сокровенною стороною позволяетъ угадывать истинную мысль Платона, что приличное въ явленіи будетъ въ самомъ дѣлѣ прекрасно, если окажется прекраснымъ самимъ по себѣ — прекраснымъ въ бытіи (Phileb. p. 64 E).
Видя, что Иппіасъ не можетъ защитить понятія о прекрасномъ въ пользу приличнаго, Сократъ переходитъ къ другому, вѣроятно, современному также взгляду, и спрашиваетъ своего собесѣдника: не слѣдуетъ ли прекраснымъ почитать полезное? А полезнымъ признаетъ онъ способность или силу что-нибудь совершать, равно какъ безполезнымъ — все, что лишено такой силы. Притомъ способность что-нибудь совершать можетъ быть направлена и къ добру и къ злу: но въ способности дѣлать зло нельзя допустить никакой пользы; слѣдовательно, находя прекрасное въ полезномъ, полезное надобно признать, какъ способность совершать какое-нибудь добро. На всѣ эти положенія и заключенія Сократа Иппіасъ съ удовольствіемъ соглашается. Но Сократъ вдругъ поворачиваетъ предметъ другою стороною и чрезъ постепенное изслѣдованіе находитъ, что прекрасное нельзя почитать и полезнымъ. Полезное, говоритъ онъ, направляется въ добру; но прекрасное — одно и то же съ полезнымъ; слѣдовательно, и прекрасное стремится къ совершенію добра. Если же прекраснымъ производится добро, то первое будетъ причиною, а послѣднее — ея произведеніемъ. Но причина и произведеніе, очевидно, различны между собою; и потому прекрасное не есть доброе, а доброе не есть прекрасное, не смотря на то, что между прекраснымъ и добрымъ должна быть какая-то внутренняя связь. Итакъ, прекрасное нельзя назвать и полезнымъ. Это мнѣніе объ отличіи прекраснаго, полезнаго и добраго, если смотрѣть на него съ сократической точки зрѣнія, явно противорѣчитъ ученію Сократа, который, по свидѣтельству Ксенофонта (Memor. III, 8, § 4 sqq. IV, 6, 9), доказывалъ, что прекрасное заключается въ полезномъ; не отдѣлялъ онъ также, говоритъ Ксенофонтъ (Memor. III, 8, 2—8, IV, 6, 8, 9), прекраснаго и отъ добраго. Кажется, что даже и Платонъ, въ ранніе годы своего философствованія, держался того же, Сократова взгляда на прекрасное: по крайней мѣрѣ, въ Горгіасѣ (p. 474 A) утверждаетъ онъ, что все прекрасное почитается прекраснымъ либо ради удовольствія, имъ доставляемаго, либо ради пользы, либо ради того и другаго; а въ Лизисѣ (p. 216 C) и Алкивіадѣ I (pag. 115 sqq.) учитъ о внутреннемъ сродствѣ прекраснаго и добраго. Но позднѣе понятіе о прекрасномъ возводится у Платона выше всѣхъ категорій человѣческаго мышленія и выводится непосредственно изъ идеи добра. Clement. Alexandr. Strom. V, p. 705, ed. Pott. Phileb. p. 64 sq.
Чрезъ опроверженіе втораго мнѣнія о прекрасномъ, т. е. чрезъ доказательство, что прекрасное не есть полезное, Иппіасъ приходитъ въ крайнее недоумѣніе и сознается, что въ настоящую минуту не можетъ представить, въ чемъ бы еще надлежало полагать природу прекраснаго; но еслибы онъ поразсудилъ, говоритъ, объ этомъ наединѣ — самъ съ собою, то вѣрно, придумалъ бы и осязательно показалъ, что̀ есть прекрасное. Однакожъ Сократъ, не надѣясь услышать отъ него ничего дѣльнаго и въ будущемъ, предлагаетъ ему на обсужденіе новое понятіе о прекрасномъ, и спрашиваетъ, не состоитъ ли оно въ удовольствіи, получаемомъ чрезъ зрѣніе и слухъ. Иппіасу это предположеніе понравилось тѣмъ болѣе, что льстило всегдашнему стремленію софистовъ къ чувственнымъ наслажденіямъ; но Сократъ не даетъ ему остановиться на такомъ взглядѣ и тотчасъ замѣчаетъ, что этимъ своимъ опредѣленіемъ прекрасное уничтожаетъ удовольствія, пріобрѣтаемыя не чрезъ зрѣніе и не чрезъ слухъ, и совсѣмъ забываетъ о тѣхъ, которыя не подходятъ ни подъ одинъ изъ чувственныхъ органовъ, каковыя, напримѣръ, получаются въ области наукъ, словесныхъ произведеній, гражданскихъ законовъ и проч. Притомъ, хотя бы мы и допустили, говоритъ, что прекрасное состоитъ въ удовольствіи, пріобрѣтаемомъ только чрезъ зрѣніе и слухъ, все еще не были бы въ состояніи примирить это понятіе даже съ самимъ собою. Удовольствіе отъ удовольствія, по своей природѣ, отличаться не можетъ; слѣдовательно, источникомъ удовольствій должны быть не зрѣніе и слухъ, которые, по устройству различны, а что-нибудь другое, общее обоимъ родамъ удовольствія. Въ этомъ-то общемъ и надлежало бы поставлять прекрасное. Но въ удовольствіи, поколику оно разсматривается какъ нѣчто общее, заключающееся въ частныхъ видахъ удовольствія, прекрасное содержаться не можетъ; потому что иначе прекраснымъ слѣдовало бы почитать также и удовольствія, пріобрѣтаемыя прочими чувствами. Послѣ сего оставалось допустить только развѣ одно, — что прекрасное состоитъ въ удовольствіи, пріобрѣтаемомъ чрезъ зрѣніе и слухъ, поколику это удовольствіе полезно. Иппіасъ согласился было и на такое ограниченіе; но Сократъ вслѣдъ за тѣмъ показываетъ невѣрность допущеннаго положенія. Полезное, говоритъ онъ, есть причина добраго: но уже прежде было доказано, что причина и произведеніе различны между собою; слѣдовательно, принявъ послѣднее мнѣніе, мы необходимо встрѣтили бы прежнее затрудненіе, т.-е., должны были бы согласиться, что прекрасное не есть доброе, и доброе не есть прекрасное. Это послѣднее мнѣніе о прекрасномъ, котораго софисты искали въ чувственныхъ удовольствіяхъ зрѣнія и слуха, Сократъ опровергъ совершенно согласно съ ученіемъ Платона. Платонъ въ Горгіасѣ (p. 475 A), особенно же въ Филебѣ (p. 51 sqq.), хотя и допускаетъ внутреннее сродство между прекраснымъ и пріятнымъ, а зрѣніе и слухъ называетъ даже божественными чувствами; однакожъ, смотритъ на эти предметы въ вѣчныхъ и неизмѣняемыхъ ихъ формахъ, или идеяхъ; да и здѣсь, въ Иппіасѣ, ближайшимъ образомъ подходитъ къ тому же заключенію и только что не высказываетъ высокой, раскрытой въ Филебѣ истины. Этимъ оканчивается вторая, критическая часть діалога, раскрывающая значеніе и достоинство различныхъ понятій о прекрасномъ. P. 283 E — 303 A.
Видя, что предъ Сократовою діалектикою не устояло и послѣднее мнѣніе о прекрасномъ, и не зная, какъ выдти изъ опутавшихъ его діалектическихъ сѣтей, Иппіасъ снова пускается въ хвастовство и многословіе. — Все, что ты доселѣ раскрывалъ, говоритъ онъ Сократу, обличаетъ въ тебѣ человѣка мелочнаго и ограниченнаго; все это обрывки образованія, между тѣмъ какъ человѣкъ истинно знающій долженъ своимъ взглядомъ обнимать всецѣлое образованіе и прилагать его на всякомъ поприщѣ жизни. Оставь эти пустяки, Сократъ, и обратись къ лучшему. — Блаженъ ты, Иппіасъ, отвѣчаетъ ему Сократъ, что обладаешь такимъ образованіемъ; а мнѣ опредѣлено судьбою одно: держась обычнаго способа разсужденій, вѣчно не нравиться мудрецамъ; любя прекрасное, вѣчно не знать, въ чемъ состоитъ оно. Видно, справедлива старинная пословица: χαλεπὰ τὰ καλά. — Таково заключеніе діалога. P. 304 A — E.