заключеніе, что пока Иппіасъ ищетъ прекраснаго въ мірѣ вещей чувствопостигаемыхъ, онъ будетъ встрѣчать только прекрасное относительное, которое въ другихъ отношеніяхъ покажется непрекраснымъ; прекраснаго же самого по себѣ и для себя, чрезъ присущіе котораго всякій другой предметъ почитается прекраснымъ, — такого прекраснаго онъ здѣсь не нашелъ и не найдетъ. Но софистъ все еще, не выступая за черту явленій чувственныхъ, съ самонадѣянностію утверждаетъ, что такое прекрасное ему извѣстно, что быть прекраснымъ значитъ богатѣть, наслаждаться здоровьемъ, пользоваться уваженіемъ Эллиновъ, доживъ до старости, прекрасно украсить могилы умершихъ родителей и наконецъ прекрасно и великолѣпно быть погребеннымъ своими дѣтьми. Вотъ полный очеркъ человѣческаго блаженства съ языческой точки зрѣнія! Язычникъ не видѣлъ и не постигалъ ничего прекраснаго выше предѣловъ земнаго эвдемонизма, далѣе чувственныхъ наслажденій. И неудивительно: это былъ язычникъ. Гораздо удивительнѣе встрѣчать тотъ же самый взглядъ на прекрасное у современныхъ намъ писателей и публицистовъ христіанскихъ. Впрочемъ, оставимъ боковыя свои замѣчанія: ограниченность и ребяческую поверхностность этого взгляда ясно понималъ даже язычникъ Сократъ; онъ вдругъ замѣтилъ и высказалъ Иппіасу, что такое прекрасное не всегда прекрасно для тѣхъ людей и героевъ, которые, по миѳологическимъ сказаніямъ Грековъ, произошли отъ боговъ, и слѣдовательно, не могли погребсти своихъ предковъ; а иные и сами не могли быть погребены своими дѣтьми, потому что умерли послѣ ихъ. Этою мыслію оканчивается первая — обличительная часть діалога, состоящая въ обличеніи Иппіаса, что онъ не знаетъ прекраснаго самого по себѣ, по отношенію къ которому все другое почитается прекраснымъ.
Обличивъ Иппіаса въ незнаніи, что̀ такое прекрасное само по себѣ, Сократъ начинаетъ теперь самъ дѣлать пробы въ опредѣленіи прекраснаго и, предлагая мнѣніе за мнѣніемъ, располагаетъ своего собесѣдника послѣдовательно къ согла-
заключение, что пока Иппиас ищет прекрасного в мире вещей чувствопостигаемых, он будет встречать только прекрасное относительное, которое в других отношениях покажется непрекрасным; прекрасного же самого по себе и для себя, чрез присущие которого всякий другой предмет почитается прекрасным, — такого прекрасного он здесь не нашел и не найдет. Но софист всё еще, не выступая за черту явлений чувственных, с самонадеянностью утверждает, что такое прекрасное ему известно, что быть прекрасным значит богатеть, наслаждаться здоровьем, пользоваться уважением Эллинов, дожив до старости, прекрасно украсить могилы умерших родителей и наконец прекрасно и великолепно быть погребенным своими детьми. Вот полный очерк человеческого блаженства с языческой точки зрения! Язычник не видел и не постигал ничего прекрасного выше пределов земного эвдемонизма, далее чувственных наслаждений. И неудивительно: это был язычник. Гораздо удивительнее встречать тот же самый взгляд на прекрасное у современных нам писателей и публицистов христианских. Впрочем, оставим боковые свои замечания: ограниченность и ребяческую поверхностность этого взгляда ясно понимал даже язычник Сократ; он вдруг заметил и высказал Иппиасу, что такое прекрасное не всегда прекрасно для тех людей и героев, которые, по мифологическим сказаниям Греков, произошли от богов, и следовательно, не могли погребсти своих предков; а иные и сами не могли быть погребены своими детьми, потому что умерли после их. Этою мыслью оканчивается первая — обличительная часть диалога, состоящая в обличении Иппиаса, что он не знает прекрасного самого по себе, по отношению к которому всё другое почитается прекрасным.
Обличив Иппиаса в незнании, что̀ такое прекрасное само по себе, Сократ начинает теперь сам делать пробы в определении прекрасного и, предлагая мнение за мнением, располагает своего собеседника последовательно к согла-
