[273]
Жена барабанщика была въ церкви и смотрѣла на новый алтарь, уставленный образами и украшенный рѣзными херувимчиками. Какіе они были хорошенькіе! И тѣ, съ золотымъ сіяніемъ вокругъ головокъ, что были нарисованы на холстѣ, и тѣ, что были вырѣзаны изъ дерева, а потомъ раскрашены и вызолочены. Волоски у нихъ отливали золотомъ; чудо, какъ было красиво! Но солнечные лучи были еще красивѣе! Какъ они сіяли между темными деревьями, когда солнышко садилось! Какое блаженство было глядѣть въ этотъ ликъ Божій! И жена барабанщика заглядѣлась на красное солнышко, думая при этомъ о малюткѣ, котораго скоро принесетъ ей аистъ. Она ждала его съ радостью и, глядя на красное солнышко, желала одного: чтобы блескъ его отразился на ея малюткѣ; по крайней мѣрѣ, чтобы ребенокъ походилъ на одного изъ сіяющихъ херувимовъ алтаря!
И вотъ, когда она, наконецъ, дѣйствительно держала въ объятіяхъ новорожденнаго малютку и подняла его показать отцу, оказалось, что ребенокъ въ самомъ дѣлѣ былъ похожъ на херувима: волосы у него отливали золотомъ; на нихъ какъ будто легло сіяніе закатившагося солнышка.
— Золотой мой мальчикъ, сокровище, солнышко мое!—воскликнула мать и поцѣловала сіяющіе кудри. Въ комнаткѣ барабанщика словно гремѣла музыка, раздавалось пѣніе, воцарились радость, веселье, жизнь, шумъ! Барабанщикъ принялся выбивать на своемъ барабанѣ такую дробь, что держись! Барабанъ—большой пожарный барабанъ—такъ и гремѣлъ: „Рыжій!
[274]У мальчишки рыжіе волосы! Слушай, что говоритъ барабанная кожа, а не мать! Трамъ-тамъ-тамъ!“
И весь городъ говорилъ то же, что барабанъ.
Мальчика снесли въ церковь и окрестили. Ну, противъ имени сказать было нечего: ребенка назвали Петромъ. Весь городъ и барабанъ звали его „рыжій барабанщиковъ Петръ“, но мать цѣловала золотистые волосы сына и звала его „золотымъ мальчикомъ“.
На глинистомъ откосѣ у дороги было выцарапано много именъ.
— Слава! Она что-нибудь да значитъ!—указалъ барабанщикъ и выцарапалъ тамъ свое имя и имя сынка.
Прилетѣли ласточки; онѣ видѣли въ своихъ странствіяхъ надписи попрочнѣе, вырѣзанныя на скалахъ и на стѣнахъ храмовъ въ Индостанѣ, надписи, вѣщавшія о могучихъ, славныхъ владыкахъ; но онѣ были такія древнія, что никто уже не могъ прочесть ихъ, никто не могъ выговорить этихъ безсмертныхъ именъ.
Слава! Знаменитое имя!
Ласточки устраивали себѣ на откосѣ гнѣзда, выкапывая въ мягкой глинѣ ямки; дождь и непогода тоже помогали стирать выцарапанныя тамъ имена. Скоро исчезли и имена барабанщика и Петра.
— Петрово имя все-таки продержалось полтора года!—сказалъ отецъ.
„Дуракъ!“ подумалъ пожарный барабанъ, но сказалъ только: „Дур-дур-дур-думъ-думъ-домъ!“
Рыжій барабанщиковъ Петръ былъ мальчикъ живой, веселый. Голосъ у него былъ чудесный; онъ могъ пѣть и пѣлъ, какъ птица въ лѣсу, не зная никакихъ мелодій, и все-таки выходила мелодія.
— Онъ будетъ пѣвчимъ!—говорила мать.—Будетъ пѣть въ церкви, стоять подъ тѣми прелестными вызолоченными херувимчиками, на которыхъ такъ похожъ!
„Рыжій котъ!“ говорили городскіе остряки. Барабанъ часто слышалъ это отъ сосѣдокъ.
— Не ходи домой, Петръ!—кричали уличные мальчишки.—А то ляжешь спать на чердакѣ, а въ верхнемъ этажѣ загорится! Вашему пожарному барабану будетъ дѣло!
— Берегитесь-ка вы барабанныхъ палокъ!—сказалъ Петръ и, какъ ни былъ малъ, храбро пошелъ прямо на мальчишекъ и
[275]ткнулъ кулакомъ въ брюхо ближайшаго. Тотъ полетѣлъ кверху ногами; остальные—давай Богъ ноги!
Городской музыкантъ, такой важный, знатный,—онъ былъ сыномъ придворнаго буфетчика—очень полюбилъ Петра, часто призывалъ его къ себѣ, давалъ въ руки скрипку и училъ его играть. У мальчика оказался талантъ; изъ него должно было выйти кое-что получше простого барабанщика—городской музыкантъ!
— Солдатомъ я буду!—говорилъ самъ Петръ. Онъ былъ еще маленькимъ мальчуганомъ, и ему казалось, что лучше всего на свѣтѣ, это—носить мундиръ и саблю, да маршировать подъ команду: разъ-два, разъ-два!
— Выучишься ходить подъ барабанъ! Трамъ-тамъ-тамъ!—сказалъ барабанъ.
— Хорошо, кабы онъ дошелъ до генерала!—сказалъ отецъ.—Но тогда надо войну!
— Боже упаси!—сказала мать.
— Намъ-то нечего терять!—замѣтилъ отецъ.
— А мальчугана нашего?—возразила мать.
— Ну, а подумай, если онъ вернется съ войны генераломъ!
— Безъ руки или ноги! Нѣтъ, пусть лучше мой золотой мальчикъ останется цѣлымъ!
„Трамъ-тамъ-тамъ!“ загремѣлъ пожарный барабанъ, загремѣли и всѣ барабаны. Началась война. Солдаты выступили въ походъ, съ ними ушелъ и барабанщиковъ Петръ, „рыжая макушка“, „золотой мальчикъ“! Мать плакала, а отецъ уже видѣлъ сына знаменитымъ; городской же музыкантъ находилъ, что Петру не слѣдовало ходить на войну, а служить искусству дома.
„Рыжая макушка!“ говорили солдаты, и Петръ смѣялся, но если кто-нибудь говорилъ: „Лисья шкура!“, онъ закусывалъ губы и смотрѣлъ въ сторону, пропуская эти слова мимо ушей.
Мальчикъ былъ шустрый, прямой и веселый, а „веселый нравъ—лучшая походная фляжка“,—говорили его старые товарищи.
Часто приходилось ему проводить ночи подъ открытымъ небомъ, мокнуть въ дождь и непогоду до костей, но веселость не покидала его, барабанныя палки весело выбивали: „Трамъ-тамъ-тамъ! Въ походъ!“ Да, онъ прямо рожденъ былъ барабанщикомъ!
Насталъ день битвы; солнце еще не вставало, но заря уже
[276]занялась; въ воздухѣ было холодно, а бой шелъ жаркій. Стоялъ густой туманъ, но пороховой дымъ былъ еще гуще. Пули и гранаты летали надъ головами и въ головы, въ тѣла, въ руки и ноги, но солдаты все шли впередъ. То тотъ, то другой изъ нихъ падалъ, пораженный въ високъ, побѣлѣвъ, какъ мѣлъ. Но маленькій барабанщикъ не блѣднѣлъ; ему еще не пришлось потерпѣть вреда, и онъ весело посматривалъ на полковую собаку, прыгавшую впереди такъ беззаботно, какъ будто кругомъ шла игра, какъ будто ядра были только мячиками!
„Маршъ! Впередъ!“ Эта команда была переложена на барабанъ, и такой команды не берутъ назадъ, но тутъ ее пришлось взять назадъ,—разумъ приказывалъ! Вотъ и велѣно было бить отбой, но маленькій барабанщикъ не понялъ и продолжалъ выбивать: „маршъ! впередъ!“ И солдаты повиновались барабанной кожѣ. Славная-то была барабанная дробь! Она выиграла сраженіе готовымъ отступить.
Битва многимъ стоила жизни; гранаты рвали мясо въ клочья, поджигали вороха соломы, въ которые заползали раненые, чтобы лежать тамъ брошенными много часовъ, можетъ быть—всю жизнь! Но что пользы думать о такихъ ужасахъ! И все же о нихъ думается—даже далеко отъ поля битвы, въ мирномъ городкѣ. Барабанщикъ съ женою тоже не переставали о нихъ думать: Петръ былъ, вѣдь, на войнѣ!
— И надоѣло же мнѣ это хныканіе!—сказалъ пожарный барабанъ.
Дѣло было въ самый день битвы; солнце еще не вставало, но было уже свѣтло; барабанщикъ съ женою спали,—они долго не засыпали наканунѣ, разговаривая о сынѣ: онъ былъ, вѣдь, тамъ, „въ рукахъ Божіихъ“. И вотъ, отецъ увидалъ во снѣ, что война кончена, солдаты вернулись, и у Петра на груди серебряный крестъ. Матери же приснилось, будто она стоитъ въ церкви, смотритъ на рѣзныхъ и нарисованныхъ на образахъ херувимовъ съ золотыми кудрями и видитъ среди нихъ своего милаго „золотого мальчика“. Онъ стоитъ въ бѣлой одеждѣ и поетъ такъ чудесно, какъ поютъ развѣ только ангелы! Потомъ онъ сталъ возноситься вмѣстѣ съ ними на небо, ласково кивая матери головою…
— Золотой мой мальчикъ!—вскрикнула она и проснулась.—Ну, значитъ, Господь отозвалъ его къ Себѣ!—И она прислонилась головой къ пологу, сложила руки и заплакала.—Гдѣ-то
[277]онъ покоится теперь? Въ огромной общей могилѣ? Можетъ быть, въ глубокомъ болотѣ? Никто не знаетъ его могилы! Никто не прочтетъ надъ нею молитвы!—И изъ устъ ея вырвалось беззвучное „Отче Нашъ“… Потомъ голова ея склонилась на подушку, и усталая мать задремала.
Дни проходили; жизнь текла, думы росли!
День клонился къ вечеру; надъ полемъ сраженія перекинулась радуга, упираясь однимъ концомъ въ лѣсъ, другимъ въ глубокое болото. Народъ вѣритъ, что тамъ, куда упирается конецъ радуги, зарытъ кладъ, золото. Тутъ и дѣйствительно лежало золото, „золотой мальчикъ“. Никто не думалъ о маленькомъ барабанщикѣ, кромѣ его матери, вотъ почему ей и приснилось это.
Дни проходили; жизнь текла, думы росли!
Но съ его головы не упало ни единаго волоска, ни единаго золотого волоска!
„Трамъ-тамъ-тамъ, и онъ къ вамъ!“ могъ бы сказать барабанъ, могла бы пропѣть мать, еслибы она ожидала сына, или увидала во снѣ, что онъ возвращается.
Съ пѣснями, съ криками „ура“, увѣнчанные свѣжею зеленью возвращались солдаты домой. Война кончилась, миръ былъ заключенъ. Полковая собака бѣжала впереди, описывая большіе круги, словно ей хотѣлось удлиннить себѣ дорогу втрое.
Дни и недѣли проходили, и вотъ, Петръ вступилъ въ комнатку родителей. Онъ загорѣлъ, какъ дикарь, но глаза и лицо его такъ и сіяли. Мать обнимала, цѣловала его въ губы, въ глаза, въ рыжіе волосы. Мальчикъ ея опять былъ съ нею! Онъ, правда, вернулся безъ серебрянаго креста на груди, какъ снилось отцу, но зато цѣлымъ и невредимымъ, чего и не снилось матери. То-то было радости! И смѣялись и плакали вмѣстѣ. Петръ даже обнялъ старый барабанъ.
— Ты все еще тутъ, старина!—сказалъ онъ, а отецъ выбилъ на барабанѣ громкую, веселую дробь.
— Подумаешь, право, въ домѣ пожаръ!—сказалъ пожарный барабанъ.—Макушка вся въ огнѣ, сердце въ огнѣ, „золотой мальчикъ“ вернулся! Трамъ-тамъ-тамъ!
А потомъ? Потомъ что? Спроси-ка городского музыканта!
— Петръ переросъ барабанъ! Петръ переростетъ и меня!—говорилъ онъ, даромъ что былъ сыномъ придворнаго
[278]буфетчика! Но все, чему онъ выучился за цѣлую жизнь, Петръ прошелъ въ полгода.
Въ сынѣ барабанщика было что-то такое открытое, сердечное. А глаза и волосы у него такъ и сіяли,—этого ужъ никто не могъ отрицать.
— Ему бы слѣдовало красить свои волосы!—говорила сосѣдка.—Вотъ дочери полицмейстера это отлично удалось, и она сдѣлалась невѣстою!
— Да, но, вѣдь, волосы у нея сразу позеленѣли, какъ тина, и ей вѣчно придется краситься!
— Такъ что-жъ! Средствъ у нея на это хватитъ!—отвѣчала сосѣдка.—И у Петра они есть! Онъ вхожъ въ самыя знатныя семейства, даже къ самому бургомистру, обучаетъ игрѣ на фортопьяно барышню Лотту!
Да, играть-то онъ умѣлъ! Онъ вкладывалъ въ игру всю свою душу, и изъ подъ его пальцевъ выливались чудныя мелодіи, которыхъ не было ни на одной нотной бумагѣ. Онъ игралъ напролетъ всѣ ночи—и свѣтлыя и темныя. Это было просто невыносимо, по словамъ сосѣдей и барабана.
Онъ игралъ, а мысли уносили его высоко-высоко, чудные планы роились въ головѣ… Слава!..
Дочка бургомистра Лотта сидѣла за фортепьяно; изящные пальчики бѣгали по клавишамъ и ударяли прямо по струнамъ Петрова сердца. Оно какъ будто расширялось въ груди, становилось такимъ большимъ-большимъ! И это было не разъ, не два, а много разъ, и вотъ, однажды, Петръ схватилъ эти тонкіе пальчики, эту прекрасную руку, поцѣловалъ ее и заглянулъ въ большіе черные глаза дѣвушки. Богъ знаетъ, что онъ сказалъ ей при этомъ! Мы можемъ только догадываться. Лотта покраснѣла до ушей, но не отвѣтила ни слова: какъ разъ въ эту минуту въ комнату вошелъ посторонній, сынъ статскаго совѣтника; у него былъ большой, гладкій лобъ, доходившій до самого затылка. Петръ долго сидѣлъ съ ними, и Лотта такъ умильно улыбалась ему.
Вечеромъ, придя домой, онъ заговорилъ о чужихъ краяхъ и о томъ кладѣ, который лежалъ для него въ скрипкѣ.
Слава!
— Трамъ-тамъ-тамъ!—сказалъ барабанъ.—Онъ совсѣмъ спятилъ! Право, въ домѣ какъ будто пожаръ!
На другой день мать отправилась на рынокъ.
[279]
— Знаешь новость, Петръ?—спросила она, вернувшись оттуда.—Славная новость! Дочка бургомистра Лотта помолвлена вчера вечеромъ съ сыномъ статскаго совѣтника!
— Не можетъ быть!—воскликнулъ Петръ, вскакивая со стула. Но мать сказала „да“,—она узнала эту новость отъ жены цирульника, а мужъ той слышалъ о помолвкѣ отъ самого бургомистра.
Петръ поблѣднѣлъ, какъ мертвецъ, и упалъ на стулъ.
— Господи Боже! Что съ тобой?—воскликнула мать.
— Ничего, ничего! Только оставь меня!—отвѣтилъ онъ, а слезы такъ и побѣжали у него по щекамъ ручьемъ.
— Дитятко мое милое! Золотой мой!—сказала мать и тоже заплакала. А барабанъ напѣвалъ—конечно, про себя: „Lotte ist todt! Lotte ist todt![1] Вотъ и пѣсенкѣ конецъ!“
Но пѣснѣ еще не былъ конецъ; въ ней оказалось еще много строфъ, чудныхъ, золотыхъ строфъ!
— Ишь, ломается, изъ себя выходитъ!—оговаривала сосѣдка мать Петра.—Весь свѣтъ долженъ читать письма ея „золотого мальчика“ и газеты, гдѣ говорится о немъ и о его скрипкѣ. Онъ и денегъ ей высылаетъ не мало, а это ей кстати теперь—овдовѣла!
— Онъ играетъ передъ королями и государями!—говорилъ городской музыкантъ.—Мнѣ этого не выпало на долю, но онъ—мой ученикъ и не забываетъ своего стараго учителя.
— Отцу снилось, что Петръ вернулся съ войны съ серебрянымъ крестомъ на груди, но тамъ трудно заслужить его! Зато теперь у него командорскій крестъ! Вотъ бы отецъ дожилъ!—разсказывала мать.
— Онъ—знаменитость!—гремѣлъ пожарный барабанъ, и весь родной городъ повторялъ: сынъ барабанщика, рыжій Петръ, бѣгавшій мальчикомъ въ деревянныхъ башмакахъ, бывшій барабанщикъ, музыкантъ, игравшій на вечеринкахъ танцы—знаменитость.
— Онъ игралъ у насъ раньше, чѣмъ въ королевскихъ дворцахъ!—говорила жена бургомистра.—Въ тѣ времена онъ безъ ума былъ отъ нашей Лотты. Онъ всегда мѣтилъ высоко! Но тогда это было съ его стороны просто дерзостью! Мужъ мой
[280]такъ смѣялся, узнавъ объ этой глупости. Теперь наша Лотта—статская совѣтница!
Золотые были сердце и душа у бѣднаго мальчугана, бывшаго барабанщика, который заставилъ идти впередъ и побѣдить готовыхъ отступить.
Въ груди у него былъ золотой кладъ, неисчерпаемый источникъ звуковъ. Они лились со скрипки, словно она была цѣлымъ органомъ, словно по струнамъ ея танцовали эльфы лѣтней ночи. Въ этихъ звукахъ отдавались и пѣніе дрозда, и полнозвучный человѣческій голосъ. Вотъ почему были такъ очарованы его слушатели, вотъ почему слава его прогремѣла далеко за предѣлами его родины. Онъ зажигалъ въ сердцахъ святой огонь, пламя, цѣлый пожаръ восторга.
— И какъ онъ хорошъ собою!—восторгались и молодыя и старыя дамы и дѣвицы. Самая пожилая изъ нихъ даже завела себѣ альбомъ для локоновъ знаменитостей ради того только, чтобы имѣть предлогъ выпросить прядь роскошныхъ волосъ молодого скрипача.
И вотъ, онъ вернулся въ бѣдную комнатку барабанщика разодѣтый, изящный, какъ принцъ, счастливый, какъ король! Глаза и лицо его такъ и сіяли. Мать цѣловала его въ губы и плакала отъ радости, а онъ обнималъ ее и ласково кивалъ головою всей знакомой мебели—и сундуку, на которомъ стояли чайныя чашки и цвѣты въ стаканахъ, и деревянной скамьѣ, на которой спалъ мальчикомъ. Старый же барабанъ онъ вытащилъ, поставилъ посреди пола и сказалъ:
— Отецъ непремѣнно выбилъ бы теперь на немъ дробь! Такъ я сдѣлаю это за него!—И онъ выбилъ на барабанѣ такую дробь, что твой градъ! А барабанъ былъ такъ польщенъ этимъ, что кожа на немъ взяла да и лопнула.
— Кулакъ-то у него здоровый!—замѣтилъ барабанъ.—Теперь у меня на всю жизнь останется воспоминаніе о немъ! Да и мать-то, того и гляди, лопнетъ отъ радости, глядя на своего „золотого мальчика!“
Вотъ и вся исторія о „золотомъ мальчикѣ“.
