[280]
Въ старину, когда дѣдушка, отецъ моей матери, былъ еще совсѣмъ маленькимъ мальчуганомъ, щеголялъ въ красныхъ
[281]штанишкахъ, въ красной курточкѣ съ кушачкомъ, и въ шапочкѣ съ перышкомъ,—вотъ какъ тогда наряжали маленькихъ мальчиковъ—такъ въ то время и все было иначе, чѣмъ теперь. Тогда часто устраивались такія уличныя торжества, какихъ намъ ужъ не видать: мода на нихъ прошла, устарѣли они. Но куда какъ занятно послушать о нихъ!
Что было за торжество, когда сапожники мѣняли свое главное цеховое помѣщеніе и переносили цеховую вывѣску на новое мѣсто! Они шли цѣлою процессіей; впереди несли шолковое цеховое знамя, на которомъ красовался большой сапогъ и двухглавый орелъ; затѣмъ, шли младшіе подмастерья съ „заздравнымъ кубкомъ“ и „цеховымъ ларцомъ“; на рукавахъ у нихъ развѣвались красныя и бѣлыя ленты; старшіе же несли шпаги съ воткнутыми на остріѣ лимонами. Музыка гремѣла во всю, и лучшимъ изъ инструментовъ была „птица“, какъ называлъ дѣдушка большой шестъ съ полумѣсяцемъ на верхушкѣ; на шестѣ были навѣшаны всевозможные бубенчики и позвонки,—настоящая турецкая музыка! Шестъ подымали кверху и потряхивали имъ: дингъ-дангъ! Въ глазахъ рябило отъ сіяющихъ на солнцѣ золотыхъ, серебряныхъ и мѣдныхъ погремушекъ и украшеній!
Передъ шествіемъ бѣжалъ арлекинъ въ платьѣ, сшитомъ изъ разноцвѣтныхъ лоскутковъ; лицо его было вымазано сажей, на головѣ колпакъ съ бубенчиками—ну, словно лошадь во время карнавала! Онъ раздавалъ своею складною палкой удары направо и налѣво; треску было много, а совсѣмъ не больно. Въ толпѣ же просто давили другъ друга! Мальчишки и дѣвчонки шныряли повсюду и шлепались прямо въ канавы; пожилыя кумушки проталкивали себѣ дорогу локтями, хмурились и бранились. Повсюду говоръ и смѣхъ; на всѣхъ лѣстницахъ, во всѣхъ окнахъ, даже на крышахъ виднѣлись люди. Солнышко такъ и сіяло; случалось, что процессію вспрыскивалъ и дождичекъ, но дождикъ—благодать для земледѣльца, такъ не бѣда, если даже горожане промокнутъ насквозь!
Ахъ, какъ дѣдушка разсказывалъ! Онъ, вѣдь, самъ видѣлъ всѣ эти торжества, во всемъ ихъ блескѣ. Цеховой старшина взбирался на помостъ подъ повѣшенною на новое мѣсто вывѣской и держалъ рѣчь въ стихахъ, будто самъ былъ стихотворцемъ. Да оно такъ и было: онъ сочинялъ эти стихи вмѣстѣ съ двумя другими товарищами, а чтобы дѣло шло на ладъ, они предварительно осушали цѣлую миску пунша. Народъ кричалъ ему
[282]въ отвѣтъ „ура“, но еще громче раздавалось ура въ честь арлекина, когда тотъ выходилъ и передразнивалъ оратора.
Шутъ презабавно острилъ, попивая медъ изъ водочныхъ рюмокъ, которыя потомъ бросалъ въ толпу, а люди ловили ихъ; у дѣдушки даже хранилась такая рюмочка; ее поймалъ одинъ каменщикъ и подарилъ ему. То-то было веселье! И вотъ вывѣска висѣла на новомъ домѣ вся въ зелени и цвѣтахъ.
„Такого торжества не забудешь никогда, до какой бы глубокой старости не дожилъ!“—говаривалъ дѣдушка; и онъ таки не забылъ, хотя и много хорошаго видѣлъ на своемъ вѣку. Много о чемъ могъ онъ поразсказать, но забавнѣе всего разсказывалъ о томъ, какъ распорядилась вывѣсками въ большомъ городѣ буря.
Дѣдушкѣ еще мальчикомъ довелось побывать въ этомъ городѣ вмѣстѣ со своими родителями, и это было въ первый разъ въ его жизни. Увидя на улицѣ толпы народа, онъ вообразилъ, что здѣсь тоже готовится торжество перемѣщенія вывѣсокъ, а сколько ихъ тутъ было! Если бы собрать да развѣсить ихъ по стѣнамъ, понадобилась бы сотня комнатъ! На вывѣскѣ портного были нарисованы всевозможные костюмы; онъ могъ перекроить любого человѣка изъ грубаго въ изящнаго. На вывѣскѣ табачнаго торговца красовались прелестные мальчуганы съ сигарами во рту,—ну, совсѣмъ, какъ живые! На нѣкоторыхъ вывѣскахъ было намалевано масло, на другихъ—селедки, на третьихъ пасторскіе воротнички, гробы и всевозможныя надписи. Можно было съ утра до вечера ходить взадъ и впередъ по улицамъ и до-сыта налюбоваться этими картинками да кстати и разузнать, гдѣ какіе живутъ люди,—они, вѣдь, сами вывѣшивали свои вывѣски. А это очень хорошо въ такомъ большомъ городѣ—говорилъ дѣдушка: очень полезно знать, что дѣлается за стѣнами домовъ!
И надо же было случиться съ вывѣсками такой оказіи, какая случилась съ ними какъ разъ къ прибытію въ городъ дѣдушки. Онъ самъ разсказывалъ объ этомъ, и безъ всякихъ плутовскихъ ужимокъ, означавшихъ,—какъ увѣряла мама—что онъ собирался подурачить меня. Нѣтъ, тутъ онъ смотрѣлъ совсѣмъ серьезно.
Въ первую же ночь по прибытіи его въ городъ, разыгралась такая буря, о какой и въ газетахъ никогда не читали, какой не запомнили и старожилы. Кровельныя черепицы летали въ воздухѣ, старые заборы ложились плашмя, а одна тачка такъ прямо
[283]покатилась по улицѣ, чтобы спастись отъ бури. Въ воздухѣ шумѣло, гудѣло, выло, буря свирѣпствовала. Вода выступала изъ каналовъ,—она просто не знала, куда ей дѣваться въ такой вѣтеръ. Буря проносилась надъ городомъ и срывала съ крышъ дымовыя трубы. Сколько покривилось въ ту ночь церковныхъ шпицовъ! И они не выпрямились уже никогда!
Противъ дома стараго, почтеннаго и вѣчно опаздывавшаго брандмайора стояла караульная будка; буря не захотѣла оставить ему этотъ знакъ почета, сорвала будку со шкворня, покатила по улицѣ и—что всего удивительнѣе—оставила ее передъ домомъ, гдѣ жилъ бѣднякъ-плотникъ, спасшій на послѣднемъ пожарѣ изъ огня трехъ человѣкъ. Конечно, сама-то будка не имѣла при этомъ никакого злого умысла!
Вывѣску цирульника, большой мѣдный тазъ, сорвало и занесло въ оконное углубленіе дома совѣтника. Это ужъ смахивало на злой умыселъ,—говорили сосѣди—всѣ, вѣдь, даже ближайшія пріятельницы, называли госпожу совѣтницу „бритвою“. Она была такъ умна и знала о людяхъ куда больше, чѣмъ они сами о себѣ!
Вывѣска съ нарисованною на ней сушеною треской перелетѣла на дверь сотрудника одной изъ газетъ. Со стороны бури это было плоской шуткой; буря, видно, забыла, что съ сотрудникомъ газетъ шутки плохія,—онъ царь въ своей газетѣ и въ собственныхъ глазахъ.
Флюгерный же пѣтухъ перелетѣлъ на крышу сосѣдняго дома, да тамъ и остался—въ видѣ злѣйшей насмѣшки,—говорили сосѣди.
Бочка бочара перенеслась къ мастерской дамскихъ нарядовъ.
Меню кухмистера[1], висѣвшее въ тяжелой рамкѣ надъ его дверью, буря помѣстила надъ входомъ въ театръ, мало посѣщаемый публикою. Забавная вышла афиша: „Супъ изъ хрѣна и фаршированная капуста“. Но тутъ-то публика и повалила въ театръ.
Лисья шкурка, вывѣска честнаго скорняка, повисла на ручкѣ колокольчика у дверей одного молодого человѣка, который не пропускалъ ни одной церковной службы, смотрѣлъ „сложеннымъ дождевымъ зонтикомъ“, стремился къ истинѣ и былъ „примѣрнымъ молодымъ человѣкомъ“, по отзыву своей тетки.
Вывѣска съ надписью „Высшее учебное заведеніе“ перенеслась на билліардный клубъ, а самое учебное заведеніе получило
[284]вывѣску съ надписью: „Здѣсь вскармливаютъ дѣтей на рожкѣ[2]“. И остроумнаго въ томъ ничего не было,—одна неучтивость, но съ бурей, вѣдь, ничего не подѣлаешь—вздумала и сдѣлала!
Ужасная выдалась ночка! Къ утру—подумайте только!—всѣ вывѣски въ городѣ были перемѣщены, причемъ въ иныхъ мѣстахъ вышла такая злая насмѣшка, что дѣдушка даже и говорить о томъ не хотѣлъ, а только посмѣивался про себя,—я это отлично замѣтилъ—значитъ, у него было что-то на умѣ!
Бѣдные городскіе жители, особенно же пріѣзжіе, совсѣмъ сбились съ толку, попадали совсѣмъ не туда, куда хотѣли, и что мудренаго, если они руководились только вывѣсками! Инымъ хотѣлось, напримѣръ, попасть въ серьезное собраніе пожилыхъ людей, занимающихся обсужденіемъ дѣльныхъ вопросовъ, и вдругъ они попадали въ школу къ мальчишкамъ-крикунамъ, готовымъ прыгать по столамъ!
Многіе ошибались церковью и театромъ, а это, вѣдь, ужасно!
Подобной бури въ наши дни ужъ не было; это только дѣдушкѣ довелось пережить такую, да и то мальчуганомъ. Подобной бури, можетъ быть, и вовсе не случится въ наше время, а развѣ при нашихъ внукахъ. Но ужъ надѣемся и пожелаемъ, чтобы они благоразумно оставались по домамъ, пока буря будетъ перемѣщать вывѣски!
