[288]
На окнѣ стоялъ розанъ; недавно еще онъ былъ такъ свѣжъ, а теперь что-то началъ чахнуть, хирѣть.
[289]
У него завелись постояльцы, которые стали пожирать его, постояльцы, впрочемъ, очень почтенные, носившіе зеленый мундиръ.
Я имѣлъ разговоръ съ однимъ изъ нихъ; ему было всего три дня отъ роду, а онъ уже имѣлъ правнуковъ. И знаете, что онъ сказалъ мнѣ? Онъ говорилъ о самомъ себѣ и о прочихъ постояльцахъ и говорилъ одну правду.
„Мы замѣчательнѣйшее войско въ свѣтѣ. Въ теплое время года мы производимъ живыхъ малютокъ; погода въ это время хороша, и они сейчасъ же сватаются и играютъ свадьбы. Въ холодное же время года мы кладемъ яички,—малюткамъ тепло въ нихъ. Мудрѣйшія созданія, муравьи—мы питаемъ къ нимъ глубочайшее уваженіе—изучаютъ насъ, цѣнятъ насъ. Они не пожираютъ насъ тотчасъ же, а берутъ наши яички, уносятъ ихъ въ свою семейную кучу, въ самый нижній этажъ, и укладываютъ тамъ очень толково по нумерамъ, рядышкомъ, слоями, такъ, чтобы каждый день имѣть новорожденнаго малютку. Потомъ муравьи ставятъ насъ въ хлѣвъ и щекочатъ, т.-е. доятъ. Послѣ того мы ужъ умираемъ. То-то хорошо! Муравьи называютъ насъ прелестнѣйшимъ именемъ, „сладкими дойными коровками“! Всѣ животныя, одаренныя муравьинымъ разумомъ, зовутъ насъ такъ, всѣ, кромѣ людей! И это такая обида для насъ. Просто впору лишиться всей своей сладости! Не можете-ли вы написать что-нибудь противъ этого, не можете-ли какъ-нибудь усовѣстить этихъ людей! Они смотрятъ на насъ такъ глупо, злятся, что мы поѣдаемъ листья розана, а сами пожираютъ на землѣ все живое, все, что только растетъ и зеленѣетъ! Они даютъ намъ самое презрѣнное, самое отвратительнѣйшее имя! Я не произнесу его! У! Какъ подумаю только, у меня внутри все переворачивается! Я не могу выговорить его, по крайней мѣрѣ—въ мундирѣ, а я всегда въ мундирѣ.
Я родился на листкѣ розана; я и весь нашъ полкъ живемъ имъ, но онъ въ свою очередь оживаетъ въ насъ, а мы, вѣдь, принадлежимъ къ высшему разряду твореній. Люди насъ не терпятъ, приходятъ и смываютъ насъ мыльною водою. Прескверный напитокъ! Право, мнѣ все кажется—гдѣ-то пахнетъ имъ?! И каково перенести такое мытье, если природа твоя совсѣмъ не терпитъ мытья!
Человѣкъ! Ты смотришь на меня такими сердитыми мыльными глазами, но вспомни наше мѣсто въ природѣ, наше искусное устройство: мы кладемъ яйца и производимъ живыхъ
[290]малютокъ! Вспомни, что и намъ данъ завѣтъ „плодиться и размножаться“! Мы родимся на розахъ и умираемъ на розахъ; вся наша жизнь—чистѣйшая поэзія. Не клейми же насъ позорнымъ, гнуснымъ именемъ, котораго я не произнесу ни за что! Зови насъ „дойными коровками муравьевъ“, „гвардіей розана“, „зелеными крошками“!
А я, „человѣкъ“, стоялъ и смотрѣлъ на розанъ и на „зеленыхъ крошекъ“, которыхъ не назову по имени, чтобы не оскорбить гражданъ розана, большое семейство, кладущее яйца и производящее живыхъ малютокъ. Мыльную же воду, которою я хотѣлъ смыть ихъ—я явился именно съ этимъ злымъ намѣреніемъ—я рѣшилъ вспѣнить: буду пускать мыльные пузыри и любоваться роскошью ихъ красокъ! Какъ знать, можетъ быть, въ каждомъ пузырѣ сидитъ сказка?
И вотъ, я выдулъ пузырь, большой, блестящій, отливающій всѣми цвѣтами радуги; на днѣ его какъ будто лежала бѣлая серебристая жемчужина. Пузырь колебался нѣсколько мгновеній на концѣ трубочки, потомъ вспорхнулъ, полетѣлъ къ двери и—лопнулъ. Въ ту же минуту дверь распахнулась, и на порогѣ показалась сама бабушка-сказка!
Ну, она лучше меня разскажетъ вамъ сказку о—нѣтъ я не назову ихъ—о зеленыхъ крошкахъ!
О „травяныхъ вшахъ“!—сказала бабушка-сказка.—Каждую вещь слѣдуетъ называть настоящимъ именемъ, и если ужъ боятся это дѣлать въ дѣйствительной жизни, то пусть не боятся хоть въ сказкѣ!
