малютокъ! Вспомни, что и намъ данъ завѣтъ „плодиться и размножаться“! Мы родимся на розахъ и умираемъ на розахъ; вся наша жизнь—чистѣйшая поэзія. Не клейми же насъ позорнымъ, гнуснымъ именемъ, котораго я не произнесу ни за что! Зови насъ „дойными коровками муравьевъ“, „гвардіей розана“, „зелеными крошками“!
А я, „человѣкъ“, стоялъ и смотрѣлъ на розанъ и на „зеленыхъ крошекъ“, которыхъ не назову по имени, чтобы не оскорбить гражданъ розана, большое семейство, кладущее яйца и производящее живыхъ малютокъ. Мыльную же воду, которою я хотѣлъ смыть ихъ—я явился именно съ этимъ злымъ намѣреніемъ—я рѣшилъ вспѣнить: буду пускать мыльные пузыри и любоваться роскошью ихъ красокъ! Какъ знать, можетъ быть, въ каждомъ пузырѣ сидитъ сказка?
И вотъ, я выдулъ пузырь, большой, блестящій, отливающій всѣми цвѣтами радуги; на днѣ его какъ будто лежала бѣлая серебристая жемчужина. Пузырь колебался нѣсколько мгновеній на концѣ трубочки, потомъ вспорхнулъ, полетѣлъ къ двери и—лопнулъ. Въ ту же минуту дверь распахнулась, и на порогѣ показалась сама бабушка-сказка!
Ну, она лучше меня разскажетъ вамъ сказку о—нѣтъ я не назову ихъ—о зеленыхъ крошкахъ!
О „травяныхъ вшахъ“!—сказала бабушка-сказка.—Каждую вещь слѣдуетъ называть настоящимъ именемъ, и если ужъ боятся это дѣлать въ дѣйствительной жизни, то пусть не боятся хоть въ сказкѣ!
малюток! Вспомни, что и нам дан завет «плодиться и размножаться»! Мы родимся на розах и умираем на розах; вся наша жизнь — чистейшая поэзия. Не клейми же нас позорным, гнусным именем, которого я не произнесу ни за что! Зови нас «дойными коровками муравьёв», «гвардией розана», «зелёными крошками»!»
А я, «человек», стоял и смотрел на розан и на «зелёных крошек», которых не назову по имени, чтобы не оскорбить граждан розана, большое семейство, кладущее яйца и производящее живых малюток. Мыльную же воду, которою я хотел смыть их — я явился именно с этим злым намерением — я решил вспенить: буду пускать мыльные пузыри и любоваться роскошью их красок! Как знать, может быть, в каждом пузыре сидит сказка?
И вот, я выдул пузырь, большой, блестящий, отливающий всеми цветами радуги; на дне его как будто лежала белая серебристая жемчужина. Пузырь колебался несколько мгновений на конце трубочки, потом вспорхнул, полетел к двери и — лопнул. В ту же минуту дверь распахнулась, и на пороге показалась сама бабушка-сказка!
Ну, она лучше меня расскажет вам сказку о — нет я не назову их — о зелёных крошках!
О «травяных вшах»! — сказала бабушка-сказка. — Каждую вещь следует называть настоящим именем, и если уж боятся это делать в действительной жизни, то пусть не боятся хоть в сказке!
Ты знаешь домового, а хозяйку знаешь? Жену садовника? Она была начитана, знала наизусть много стиховъ и даже бойко сочиняла ихъ сама. Вотъ только риѳмы, „спайки“—какъ она ихъ называла—давались ей не безъ труда. Да, у нея былъ и писательскій талантъ и ораторскій; она могла бы быть хоть пасторомъ, по крайней мѣрѣ—пасторшею!
— Какъ хороша земля въ воскресномъ уборѣ!—сказала она и поспѣшила облечь эту мысль въ стихи со „спайками“, очень красивые и длинные.
Семинаристъ, господинъ Киссерупъ,—имя тутъ, впрочемъ, ни при чемъ—сынъ сестры садовника, гостившій у нихъ, услы-
Ты знаешь домового, а хозяйку знаешь? Жену садовника? Она была начитана, знала наизусть много стихов и даже бойко сочиняла их сама. Вот только рифмы, «спайки» — как она их называла — давались ей не без труда. Да, у неё был и писательский талант и ораторский; она могла бы быть хоть пастором, по крайней мере — пасторшею!
— Как хороша земля в воскресном уборе! — сказала она и поспешила облечь эту мысль в стихи со «спайками», очень красивые и длинные.
Семинарист, господин Киссеруп, — имя тут, впрочем, ни при чём — сын сестры садовника, гостивший у них, услы-
