[290]
Ты знаешь домового, а хозяйку знаешь? Жену садовника? Она была начитана, знала наизусть много стиховъ и даже бойко сочиняла ихъ сама. Вотъ только риѳмы, „спайки“—какъ она ихъ называла—давались ей не безъ труда. Да, у нея былъ и писательскій талантъ и ораторскій; она могла бы быть хоть пасторомъ, по крайней мѣрѣ—пасторшею!
— Какъ хороша земля въ воскресномъ уборѣ!—сказала она и поспѣшила облечь эту мысль въ стихи со „спайками“, очень красивые и длинные.
Семинаристъ, господинъ Киссерупъ,—имя тутъ, впрочемъ, ни при чемъ—сынъ сестры садовника, гостившій у нихъ,
[291]услышалъ стихи хозяйки и заявилъ, что они очень, очень хороши!
— Да, на васъ лежитъ печать генія, сударыня!—прибавилъ онъ.
— Экій вздоръ!—сказалъ садовникъ.—Не вбивайте ей ничего такого въ голову! Женщина прежде всего должна обладать наружностью, приличною наружностью, и дѣло ея—смотрѣть за тѣмъ, чтобы каша въ горшкѣ не прикипѣла, да не подгорѣла!
— Пригаръ я очищу древеснымъ углемъ!—отвѣтила жена:—А накипь на душѣ у тебя сниму поцѣлуемъ! Подумаешь, право, что у тебя на умѣ одна капуста, да картофель, а ты, вѣдь, любишь и цвѣты!—И она поцѣловала его.—Цвѣты, это и есть поэзія!—прибавила она.
— Смотри за кашей!—повторилъ онъ и ушелъ въ садъ,—у него была своя каша, за которою слѣдовало смотрѣть.
А семинаристъ остался сидѣть съ хозяйкой. Ея слова: „Какъ хороша земля!“ онъ развилъ въ цѣлую проповѣдь—въ своемъ духѣ.
— Земля прекрасна; „наслѣдуйте землю“, было сказано людямъ, и они стали господами на землѣ. Одинъ добился этого, благодаря своимъ духовнымъ дарованіямъ, другой—физическимъ; одинъ былъ пущенъ въ свѣтъ вопросительно-восклицательнымъ знакомъ, другой многоточіемъ, такъ что невольно спрашиваешь: зачѣмъ онъ въ сущности явился? Одинъ становится епископомъ, другой остается бѣднымъ семинаристомъ, но все на свѣтѣ устроено одинаково премудро. Земля прекрасна и всегда въ праздничномъ уборѣ! Это стихотвореніе пробуждаетъ столько думъ, сударыня! Оно полно чувства и знанія географіи.
— На васъ тоже лежитъ печать генія!—замѣтила хозяйка.—Увѣряю васъ! Бесѣдуя съ вами, начинаешь ясно понимать себя!
И они продолжали бесѣду въ томъ же прекрасномъ, возвышенномъ духѣ. А въ кухнѣ тоже кто-то велъ бесѣду—домовой! Домовой въ сѣромъ балахонѣ и красненькой шапочкѣ. Ты знаешь его! Онъ былъ въ кухнѣ, обозрѣвалъ тамъ горшки. Онъ тоже говорилъ, но его никто не слушалъ, кромѣ большого чернаго кота, „сливкокрада“, какъ величала его хозяйка.
А на нее домовой былъ очень сердитъ,—онъ зналъ, что она не вѣритъ въ его существованіе. Правда, она и не видала его никогда, но все же была, кажется, достаточно просвѣщена, чтобы знать о его существованіи и оказывать ему хоть нѣкоторое вниманіе. Ей вотъ, небось, не приходило на умъ
[292]угостить его въ сочельникъ хоть ложкой каши! А ее получали всѣ его предки, даромъ что хозяйки ихъ были совсѣмъ неученыя! И какую кашу! Она такъ и плавала въ маслѣ и въ сливкахъ!
У кота даже слюнки потекли при одномъ упоминаніи о ней.
— Она называетъ меня „понятіемъ“!—говорилъ домовой.—Ну, это выше всѣхъ моихъ понятій. Она прямо таки отрицаетъ мое существованіе. Я ужъ разъ подслушалъ ея рѣчи и теперь опять хочу пойти подслушивать. Ишь, сидитъ и шушукается тамъ съ этимъ „сѣкуторомъ“, семинаристомъ! А я повторю за хозяиномъ: „Смотри лучше за кашей!“ Но она и не думаетъ объ этомъ. Постой же, я заставлю кашу кипѣть черезъ край!—И домовой раздулъ огонь. У! какъ зашипѣло, загорѣлось! Каша такъ и побѣжала изъ горшка.—А теперь пойду и понадѣлаю дыръ въ чулкахъ хозяина!—продолжалъ онъ.—Большихъ дыръ и въ пяткахъ, и въ носкахъ. Будетъ ей тогда чѣмъ заняться, если останется досугъ отъ риѳмоплетства! Штопай-ка лучше мужнины чулки, сударыня-поэтесса!
Котъ въ отвѣтъ на это чихнулъ; онъ простудился, хоть и ходилъ въ шубѣ.
— Я открылъ дверь въ кладовую!—сказалъ домовой.—Тамъ стоятъ кипяченыя сливки, густыя, что твой кисель! Хочешь вылакать? Не то я самъ вылакаю!
— Нѣтъ, ужъ коли терпѣть побои, такъ было бы за что! Я вылакаю!—отвѣтилъ котъ.
— Потѣшь язычокъ, а потомъ тебѣ почешутъ спинку!—сказалъ домовой.—Теперь я пойду въ комнату семинариста, повѣшу его подтяжки на зеркало, а носки суну въ умывальный тазъ съ водою,—пусть думаетъ, что пуншъ былъ черезчуръ крѣпокъ, и что у него въ головѣ шумѣло. Сегодня ночью я сидѣлъ на дровахъ возлѣ собачьей конуры. Мнѣ ужасно нравится дразнить цѣпную собаку, я и давай болтать ногами. Собака, какъ ни прыгала, не могла достать до нихъ, злилась и лаяла. А я-то себѣ болтаю да болтаю ногами! То-то потѣха была! Семинаристъ проснулся отъ шума, три раза вставалъ съ постели и смотрѣлъ въ окно, но меня-то ужъ ему не увидать, даромъ что онъ въ очкахъ. Онъ и спитъ въ нихъ!
— Ты мяукни, когда хозяйка придетъ!—сказалъ котъ.—А то я не услышу,—я сегодня боленъ.
— Язычкомъ ты боленъ, вотъ что! Ну, лакай—
[293]выздоравливай скорѣе! Только оботри рыльце, а то сливки съ усовъ каплютъ. Ну, а теперь я пойду подслушивать.
И домовой подкрался къ двери, а дверь-то стояла полуотворенною. Въ комнатѣ не было никого, кромѣ хозяйки и семинариста. Они говорили о томъ, что́ семинаристъ такъ прекрасно называлъ „печатью генія“ и ставилъ выше всякихъ горшковъ и кашъ въ любомъ хозяйствѣ.
— Господинъ Киссерупъ!—начала хозяйка.—Я хочу воспользоваться случаемъ, показать вамъ что-то, чего еще не показывала ни единой живой душѣ, особенно мужчинѣ,—мои маленькіе стишки. Нѣкоторые изъ нихъ, впрочемъ, нѣсколько длинноваты! Я назвала ихъ „спайки дщери Даніи“; я, знаете, люблю больше старинныя слова.
— Такъ и подобаетъ!—сказалъ семинаристъ.—Нѣмецкія же слова слѣдуетъ совсѣмъ изгнать изъ языка.
— Вотъ, я такъ и дѣлаю! Я никогда не говорю „Kleiner“ или „Butterdeig“, а всегда „лепешки“ и „сдобное тѣсто“.
И она вынула изъ ящика стола тетрадь въ свѣтло-зеленой обложкѣ, на которой красовались два клякса.
— Въ этой тетрадкѣ очень много серьезнаго!—сказала она.—Меня все больше тянетъ къ печальному. Вотъ „Ночные вздохи“, „Моя вечерняя заря“, вотъ „Наконецъ, я твоя, мой Клеменъ!“ Это стихотвореніе посвящено моему мужу, но его можно пропустить, хотя оно и очень прочувствовано и продумано. Вотъ „Обязанности хозяйки“—это лучшая вещь! Но всѣ стихи грустны,—въ этомъ моя сила. Тутъ есть только одна вещь въ шутливомъ духѣ. Я излила въ ней свои веселыя мысли—находятъ на человѣка и такія—мысли о… Да вы не смѣйтесь надо мною! Мысли о положеніи поэтессы! До сихъ поръ объ этомъ знала только я, да мой ящикъ, а теперь узнаете вотъ вы. Я люблю поэзію, и на меня часто находитъ поэтическое настроеніе. Въ такія минуты я сама не своя. Все это я и высказала въ „Крошкѣ Домовомъ!“ Вы, вѣдь, знаете старинное народное повѣрье о домашнемъ духѣ, который вѣчно проказитъ въ домѣ? И вотъ, я изобразила себя домомъ, а поэзію, волнующее меня поэтическое настроеніе—домовымъ. Я воспѣла могущество и величіе „Крошки Домового!“ Но вы должны дать мнѣ слово никогда не проговориться объ этомъ моему мужу или кому бы то ни было. Читайте вслухъ,—я хочу видѣть, разбираете-ли вы мой почеркъ!
И семинаристъ читалъ, а хозяйка слушала; слушалъ и
[294]домовой. Онъ, вѣдь, какъ ты знаешь, собирался подслушивать и подошелъ какъ разъ въ ту минуту, когда прочли заглавіе „Крошка-Домовой“.
— Э, да дѣло-то идетъ обо мнѣ!—сказалъ онъ.—Что она могла написать обо мнѣ? Постой же, дойму я тебя! Буду воровать у тебя яйца, цыплятъ, выгонять жиръ изъ теленка! Вотъ-что, сударыня-хозяюшка! Скажите пожалуйста!
И онъ навострилъ уши. Но вотъ онъ слышитъ о величіи и могуществѣ домового, о его власти надъ хозяйкой,—она, вѣдь, подразумѣвала подъ домовымъ поэтическое настроеніе, но домовой понялъ все это буквально—и лицо его стало расплываться въ улыбку, глазки заблестѣли отъ удовольствія, губы сложились въ важную мину; онъ даже невольно привсталъ на цыпочки и выросъ на цѣлый вершокъ! Ахъ, онъ былъ въ такомъ восторгѣ отъ всего сказаннаго о „Крошкѣ Домовомъ“!
— А въ хозяйкѣ-то и впрямь сидитъ геній! И какъ она образована! Я былъ ужасно несправедливъ къ ней! Она помѣстила меня въ свои „спайки“; ихъ напечатаютъ и прочтутъ!.. Ну, ужъ полно теперь коту лакать хозяйкины сливки,—я самъ буду лакать ихъ! Одинъ все же выпьетъ меньше, чѣмъ двое, вотъ и экономія! Я и буду теперь соблюдать ее, буду почитать и уважать хозяйку!
„Сколько, однако, въ немъ человѣческаго!“ подумалъ старый котъ. „Стоило хозяйкѣ польстивѣе мяукнуть ему, и онъ сейчасъ запѣлъ на иной ладъ! Хитра она, хозяйка-то!“
Но она вовсе не была хитра; хитеръ-то былъ домовой,—въ немъ было много человѣческаго!
Если ты не понимаешь этой исторіи, то попроси объясненія—только не у домового, да и не у хозяйки.
