стить его въ сочельникъ хоть ложкой каши! А ее получали всѣ его предки, даромъ что хозяйки ихъ были совсѣмъ неученыя! И какую кашу! Она такъ и плавала въ маслѣ и въ сливкахъ!
У кота даже слюнки потекли при одномъ упоминаніи о ней.
— Она называетъ меня „понятіемъ“!—говорилъ домовой.—Ну, это выше всѣхъ моихъ понятій. Она прямо таки отрицаетъ мое существованіе. Я ужъ разъ подслушалъ ея рѣчи и теперь опять хочу пойти подслушивать. Ишь, сидитъ и шушукается тамъ съ этимъ „сѣкуторомъ“, семинаристомъ! А я повторю за хозяиномъ: „Смотри лучше за кашей!“ Но она и не думаетъ объ этомъ. Постой же, я заставлю кашу кипѣть черезъ край!—И домовой раздулъ огонь. У! какъ зашипѣло, загорѣлось! Каша такъ и побѣжала изъ горшка.—А теперь пойду и понадѣлаю дыръ въ чулкахъ хозяина!—продолжалъ онъ.—Большихъ дыръ и въ пяткахъ, и въ носкахъ. Будетъ ей тогда чѣмъ заняться, если останется досугъ отъ риѳмоплетства! Штопай-ка лучше мужнины чулки, сударыня-поэтесса!
Котъ въ отвѣтъ на это чихнулъ; онъ простудился, хоть и ходилъ въ шубѣ.
— Я открылъ дверь въ кладовую!—сказалъ домовой.—Тамъ стоятъ кипяченыя сливки, густыя, что твой кисель! Хочешь вылакать? Не то я самъ вылакаю!
— Нѣтъ, ужъ коли терпѣть побои, такъ было бы за что! Я вылакаю!—отвѣтилъ котъ.
— Потѣшь язычокъ, а потомъ тебѣ почешутъ спинку!—сказалъ домовой.—Теперь я пойду въ комнату семинариста, повѣшу его подтяжки на зеркало, а носки суну въ умывальный тазъ съ водою,—пусть думаетъ, что пуншъ былъ черезчуръ крѣпокъ, и что у него въ головѣ шумѣло. Сегодня ночью я сидѣлъ на дровахъ возлѣ собачьей конуры. Мнѣ ужасно нравится дразнить цѣпную собаку, я и давай болтать ногами. Собака, какъ ни прыгала, не могла достать до нихъ, злилась и лаяла. А я-то себѣ болтаю да болтаю ногами! То-то потѣха была! Семинаристъ проснулся отъ шума, три раза вставалъ съ постели и смотрѣлъ въ окно, но меня-то ужъ ему не увидать, даромъ что онъ въ очкахъ. Онъ и спитъ въ нихъ!
— Ты мяукни, когда хозяйка придетъ!—сказалъ котъ.—А то я не услышу,—я сегодня боленъ.
— Язычкомъ ты боленъ, вотъ что! Ну, лакай—выздорав-
стить его в сочельник хоть ложкой каши! А её получали все его предки, даром что хозяйки их были совсем неучёные! И какую кашу! Она так и плавала в масле и в сливках!
У кота даже слюнки потекли при одном упоминании о ней.
— Она называет меня «понятием»! — говорил домовой. — Ну, это выше всех моих понятий. Она прямо таки отрицает моё существование. Я уж раз подслушал её речи и теперь опять хочу пойти подслушивать. Ишь, сидит и шушукается там с этим «секутором», семинаристом! А я повторю за хозяином: «Смотри лучше за кашей!» Но она и не думает об этом. Постой же, я заставлю кашу кипеть через край! — И домовой раздул огонь. У! как зашипело, загорелось! Каша так и побежала из горшка. — А теперь пойду и понаделаю дыр в чулках хозяина! — продолжал он. — Больших дыр и в пятках, и в носках. Будет ей тогда чем заняться, если останется досуг от рифмоплётства! Штопай-ка лучше мужнины чулки, сударыня-поэтесса!
Кот в ответ на это чихнул; он простудился, хоть и ходил в шубе.
— Я открыл дверь в кладовую! — сказал домовой. — Там стоят кипячёные сливки, густые, что твой кисель! Хочешь вылакать? Не то я сам вылакаю!
— Нет, уж коли терпеть побои, так было бы за что! Я вылакаю! — ответил кот.
— Потешь язычок, а потом тебе почешут спинку! — сказал домовой. — Теперь я пойду в комнату семинариста, повешу его подтяжки на зеркало, а носки суну в умывальный таз с водою, — пусть думает, что пунш был чересчур крепок, и что у него в голове шумело. Сегодня ночью я сидел на дровах возле собачьей конуры. Мне ужасно нравится дразнить цепную собаку, я и давай болтать ногами. Собака, как ни прыгала, не могла достать до них, злилась и лаяла. А я-то себе болтаю да болтаю ногами! То-то потеха была! Семинарист проснулся от шума, три раза вставал с постели и смотрел в окно, но меня-то уж ему не увидать, даром что он в очках. Он и спит в них!
— Ты мяукни, когда хозяйка придёт! — сказал кот. — А то я не услышу, — я сегодня болен.
— Язычком ты болен, вот что! Ну, лакай — выздорав-
