8-го сентябри 1854 г. возвратился я въ Петербургъ и немедленно явился въ Гатчинѣ государю. Онъ показался мнѣ особенно озабоченнымъ, и послѣ самаго милостиваго привѣтствія и выслушанія всего, что касалось моего порученія, онъ меня спросилъ, что слышно въ Одессѣ о десантныхъ англо-французскихъ войскахъ, прибавляя:
— „По газетамъ судя, они должны высадиться въ Крыму. Тамъ князь Меншиковъ предполагаетъ встрѣтить непріятеля, какъ онъ доноситъ, на Альмѣ, если непріятель высадится сѣвернѣе,—въ случаѣ же неудачи—у него останутся двѣ позиціи, на Качѣ и Бельбекѣ. О Севастополѣ онъ мнѣ ничего не пишетъ, но я полагаю, что онъ тамъ надѣлалъ много чудесъ“, textuel (дословно)[1].
Я ничего не зналъ и сказалъ только, что въ Одессѣ ничего не знаютъ кромѣ того, что главныя непріятельскія силы—послѣ несчастной ихъ экспедиціи въ Добруджу сосредоточиваются въ Варнѣ. Затѣмъ государь приказалъ мнѣ ѣхать на сутки къ батюшкѣ въ Кронштадтъ, а потомъ возвратиться въ Гатчино на жительство. Скоро и незамѣтно пролетѣли для меня слѣдующіе 8 дней. Государь и императрица, великіе князья своимъ вниманіемъ и особенно милостивымъ обращеніемъ меня совсѣмъ очаровали. Нѣкоторые любимые товарищи, общество В. А. Нелидовой, Lise Rauch поглощали все время; я было забылъ и о Черномъ морѣ и о непріятельской армадѣ..... какъ вдругъ 16 числа пробѣжала вѣсть: пріѣхалъ Грейгъ (адъютантъ кн. Меншикова). Государь очень сердился, государь очень опечаленъ, Грейсу запрещено говорить!.... Конечно, если бы я видѣлъ Грейга—я бы что нибудь узналъ, но отъ государя военный министръ увелъ его къ себѣ, а потомъ отправилъ въ Петербургъ, и я съ товарищами оставался въ полномъ невѣдѣніи событій, донесеніе о которыхъ привезено Грейгомъ. 17-го утромъ государь потребовалъ меня къ себѣ въ 11 часовъ утра. Взойдя въ кабинетъ, я засталъ государя сидѣвшимъ за письменнымъ столомъ, на которомъ лежала карта Крыма. Онъ обратился ко мнѣ съ слѣдующими словами:—„Ты меня извини—ты еще не отдохнулъ, а я тебя опять посылаю. Непріятель высадился близь Евпаторіи, на Альмѣ разбилъ кн. Меншикова, который теперь, вѣроятно, отрѣзанъ отъ Россіи; что̀ сталось съ Севастополемъ—не знаю!“…
При этихъ словахъ, крупныя двѣ слезы скатились съ его глазъ и упали на лежавшую предъ нимъ карту. Я никогда не забуду,—сколько страданія, сколько нѣжной любви я почувствовалъ въ эту минуту къ Николаю Павловичу, котораго и прежде всегда обожалъ. Я не помнилъ себя, обнялъ государя, заплакалъ и сталъ утѣшать того, кому было суждено умереть отъ печали. Что я говорилъ—не помню, но государевы слова какъ будто еще слышу, онъ мнѣ сказалъ протяжно:
— „Да, ты молодъ—тебѣ еще можно все видѣть въ розовомъ цвѣтѣ… для меня же все черно!... Въ настоящее время армія кн. Меншикова, вѣроятно, не существуетъ, или отрѣзана отъ насъ. Теперь намъ надо принять мѣры для возстановленія сообщенія съ арміею кн. Меншикова, если она существуетъ а во всякомъ случаѣ—не допустить непріятеля занять весь Крымскій полуостровъ. Поѣзжай въ Перекопъ,—постарайся привести крѣпостцу, которая тамъ находится, въ такое положеніе, чтобы затруднить непріятелю занятіе перешейка. Теперь въ Крымъ направлена 12-я пѣхотная дивизія, явись къ генералу Липранди и скажи ему, что я тебѣ приказалъ находиться при его дивизіи, въ качествѣ начальника инженеровъ. Въ случаѣ встрѣчи сильнѣйшаго непріятеля, окапывай ихъ“ (ихъ—предполагалось дивизію Липранди).
Затѣмъ государь меня благословилъ, поцѣловалъ, но я нѣсколько минутъ не выходилъ изъ кабинета, чтобы прислуга не видала меня рыдающимъ… Въ тотъ же день я поѣхалъ въ Петербургъ, а на слѣдующій, 18-го, отправился въ Крымъ.
Прощаясь, государь мнѣ сказалъ:
— „Я уже приказалъ Долгорукову (военный министръ) снабдить тебя инструкціею, деньгами и повелѣніемъ всѣмъ мѣстнымъ начальствамъ оказывать тебѣ полное содѣйствіе“.
Я, дѣйствительно, получилъ краткое предписаніе относительно возобновленія крѣпости, давно не существовавшей; какъ я узналъ впослѣдствіи, на мѣстѣ, она была упразднена въ 1824 году и съ тѣхъ поръ жители ничтожнаго города Перекопа выбирали камни изъ хорошо сохранившагося эскарпа крѣпости для своихъ построекъ.
Грейга я не видѣлъ; военный министръ неопредѣленно отвѣчалъ на мои вопросы и почти только повторялъ уже сказанное мнѣ государемъ, притомъ, какъ всегда, пріятно улыбался и этимъ дѣлался мнѣ невыносимымъ. Я спѣшилъ его оставить и отправился, озабоченный, взволнованный и преисполненный опасеній. Между Москвою и Тулою, я разъѣхался съ Альбединскимъ, везшимъ донесеніе кн. Меншикова объ извѣстномъ его фланговомъ движеніи, т. е. о томъ, что армія наша не отрѣзана, что Севастополь непріятелемъ не взятъ, и что англо-французы прошли почти въ виду Севастополя на Мекензіевъ хуторъ, въ Балаклаву. Но не видавъ Альбединскаго, я узналъ все это только въ Николаевѣ, при свиданіи съ Липранди. Поэтому можно судить, каково мнѣ было скакать, думая, что и Перекопъ уже, можетъ быть, занятъ непріятелемъ. О томъ, что я видѣлъ и дѣлалъ до прибытія моего въ главную квартиру кн. Меншикова, я здѣсь упоминать не стану; вся моя переписка того времени сохранилась, изъ нея видно, что въ Перекопѣ рѣшительно ничего нельзя было сдѣлать, и въ особенности, что измѣнившіяся обстоятельства дѣлали мое командированіе въ Перекопъ безполезнымъ, но будучи такъ близко отъ театра войны, мнѣ казалось неприличнымъ безъ особеннаго повелѣнія возвращаться въ Гатчину, а потому я написалъ бар. В. К. Ливену и просилъ его выхлопотать мнѣ разрѣшеніе состоять въ распоряженіи главнокомандующаго въ Крыму. Въ ожиданіи результата этого письма, я отправился въ главную квартиру кн. Меншикова на Бельбекъ, близь станціи Дувалкой.
Кн. Меншиковъ давно былъ въ хорошихъ отношеніяхъ съ моимъ отцомъ, хорошо зналъ въ молодости своей моихъ дядей Ѳедора и Николая, и въ Петербургѣ оказывалъ мнѣ всегда особое вниманіе, такъ что бывало въ Петергофѣ покойный Хомутовъ, мой бывшій добрый командиръ, посылалъ меня къ кн. Александру Сергѣевичу, говоря: „вы съ нимъ хороши — выпросите у него пароходъ для отправленія такой-то команды“......... я все это привожу здѣсь, чтобы объяснить на чемъ была основана моя увѣренность въ хорошемъ пріемѣ главнокомандующаго, которому мнѣ предстояло явиться въ видѣ туриста.
Въ Бахчисараѣ я засталъ на станціи нѣсколько офицеровъ, изъ разговора которыхъ я долженъ былъ заключить, что общественное мнѣніе въ нашей арміи приписывало испытанную неудачу подъ Альмой съ одной стороны превосходству непріятельскаго вооруженія, съ другой—совершенному отсутствію единства распоряженій во время боя. Въѣхавши въ долину Бельбека, я очутился среди оживленія бивуачной жизни, но это оживленіе не представляло ничего веселаго. Мнѣ показалось, что войска упали духомъ; вскорѣ я убѣдился, что первое впечатлѣніе, производимое на меня видомъ солдатъ, было совершенно вѣрно.
23-го сентября 1854 г., подъѣзжая къ бивуачному расположенію главной квартиры, ямщикъ мой остановился, на вопросъ же мой—почему, отвѣчалъ мнѣ: „да вотъ надо подвязать колоколецъ—кн. Меншикъ не любитъ“.
Затѣмъ переѣхавъ Бельбекъ и поднявшись на гору, мы свернули направо и я очутился между палатками, въ которыхъ помѣщалась главная квартира. Тутъ совсѣмъ неожиданно для меня встрѣтилъ меня Левашовъ[2]. Я говорю неожиданно, потому что я его оставилъ въ Гатчинѣ; оказалось-же, что онъ былъ отправленъ двумя днями позже меня, но прибылъ ранѣе, потому что я заѣзжалъ въ Николаевъ и Херсонъ[3] и пробылъ двое сутокъ въ Перекопѣ. Я очень обрадовался этой встрѣчѣ и сталъ немедленно его распрашивать о составѣ главной квартиры, объ отношеніяхъ, предположеніяхъ, слухахъ, ожиданіяхъ и т. д. Къ удавленію моему, отвѣты были крайне неудовлетворительны, составъ же главной квартиры заслуживаетъ особеннаго описанія по своей оригинальности.
Должность начальника штаба и генералъ-интенданта исправлялъ нѣкто Вуншъ (полковникъ), всегда служившій на Кавказѣ, въ линейныхъ батальонахъ; наружность его не представляла ничего привлекательнаго, и всѣ удивлялись, что кн. Меншиковъ соединилъ въ его рукахъ двѣ совершенно различныя и важныя въ то время и при тѣхъ обстоятельствахъ обязанности. При кн. Меншиковѣ состоялъ д. ст. сов. Комовскій, въ качествѣ секретаря. Я его зналъ давно, познакомившись съ нимъ когда еще былъ юнкеромъ въ домѣ командира своего П. А. Витовтова. Онъ всегда служилъ по морскому министерству и если не пользовался довѣріемъ кн. Меншикова—князь А. С., кажется, никогда никому не оказывалъ довѣрія,—то былъ приближеннымъ къ нему подчиненнымъ; я же его считалъ всегда тѣмъ, что Гоголь называетъ „мышиный жеребчикъ“. Кромѣ этихъ двухъ лицъ, ближе другихъ стоялъ къ главнокомандующему—адъютантъ его Панаевъ, но это, кажется, болѣе по части лошадей. Грейгъ былъ любимый адъютантъ кн. Меншикова, но онъ былъ въ отсутствіи. Еще были у него адъютантами капитанъ 2 ранга К. М. Веригинъ и бар. Виллибрантъ, славная и благородная личность; но его также не было на лицо, мнѣ сказали, что ему поручена какая-то рекогносцировка.
Оправившись немного отъ дорожной пыли, я спѣшилъ явиться главнокомандующему, чтобы объяснить ему мое странное неопредѣленное положеніе и попросить позволенія оставаться при немъ до полученія приказаній отъ государя. Кн. Меншиковъ принялъ меня очень любезно и немедленно пригласилъ меня обѣдать въ каютъ-компанію,—такъ называлась особая, довольно большая, палатка, въ которой обѣдали штабные. Послѣ обѣда, когда всѣ разошлись, кромѣ Левашева и меня, вошелъ къ намъ кн. Александръ Сергѣевичъ; послѣ нѣсколькихъ незначительныхъ вопросовъ, обращенныхъ ко мнѣ, онъ меня просилъ сказать ему, какое произвело впечатлѣніе въ Петербургѣ извѣстіе, привезенное туда Грейгомъ.—Я еще находился подъ вліяніемъ моего прощанія съ государемъ и потому отвѣчалъ: „самое тяжелое“. Послѣ этого не дипломатическаго отвѣта, къ удивленію моему кн. Александръ Сергѣевичъ сталъ говорить шутливымъ тономъ объ Альменскомъ сраженіи и въ заключеніе и уже вставая, чтобы уйти, сказалъ: „he bien, il y avait ce jour là un moment où je croyais qu’on me donnerait le titre du comte d’Almaviva“ (знаете-ли, въ этотъ день былъ моментъ, когда я думалъ, что мнѣ дадутъ названіе графа Альмавивы).
Эта выходка меня непріятно поразила, хотя я и привыкъ давно къ шуткамъ кн. Меншикова. Кстати надо упомянуть здѣсь, какъ еще лѣтъ пять или шесть тому назадъ, кн. Александръ Сергѣевичъ меня озадачилъ въ англійскомъ клубѣ. Пріѣхавши въ клубъ послѣ обѣда въ день баллотированія, когда былъ предложенъ въ члены адмиралъ Литке, я встрѣтилъ на лѣстницѣ кн. Меншикова уже уѣзжающимъ; на вопросъ мой, почему онъ такъ рано уѣзжаетъ—онъ мнѣ отвѣчалъ: „je n’étais venu que pour le temps strictement nécessaire pour mettre une boule noire a Lutke“.... (я пріѣзжалъ лишь на нѣсколько минутъ, чтобы положить черный шаръ Литке).....
Въ тотъ же день, 23-го сентября, вечеромъ, я предложилъ Левашеву вмѣстѣ отправиться въ Севастополь; я былъ ужасно нетерпѣливъ видѣть эту крѣпость, удостовѣриться лично въ какомъ она состояніи и свидѣться съ Тотлебеномъ, котораго не видѣлъ полтора года. Пріѣхали мы уже поздно—и потому отложили объѣздъ бастіоновъ до другаго дня. 24-го утромъ мы явились къ вице-адмиралу Корнилову, который собирался ѣхать осматривать работы и очень любезно предложилъ намъ лично показать крѣпость и вновь воздвигаемыя укрѣпленія. Не стану описывать здѣсь въ какомъ положеніи я засталъ Севастополь, но не могу умолчать о произведенномъ на меня впечатлѣніи тѣмъ, что я видѣлъ. Я пришелъ въ совершенное отчаяніе при видѣ 5-го и 6-го бастіоновъ—соединенныхъ каменною стѣною, совершенно открытою, 4-й бастіонъ—былъ не что иное, какъ незначительное земляное укрѣпленіе въ видѣ люнета; его соединяли съ флешею, получившею впослѣдствіи названіе 3-го бастіона, траншеею, но траншею эту углублять было очень трудно по случаю каменистой почвы; мы взбирались съ трудомъ по этой траншеѣ на 3-й бастіонъ; моя татарская лошадка неоднократно падала на колѣни, подымаясь по ступенямъ, высѣченнымъ въ камнѣ. Между 3-мъ бастіономъ и Малаховымъ курганомъ была ложбина, ничѣмъ не прикрытая и не обстрѣливаемая. Малахову башню спѣшили прикрыть гласированною насыпью; за Малаховымъ курганомъ ко 2-му бастіону предполагалось также сдѣлать насыпь съ банкетомъ, волчьими ямами и засѣками впереди, но 24-го сентября ничего этого еще не было, и Корниловъ не отрицалъ, что непріятель легко могъ атаковать на этомъ пунктѣ, даже кавалеріею, съ надеждою на успѣхъ.
Тутъ я вспомнилъ, съ какимъ отчаяніемъ отецъ мнѣ разсказывалъ въ 1850 году, что всѣ его просьбы и убѣжденія укрѣпить Севастополь съ сухопутной стороны, выдвинувъ значительно впередъ линію огня, остались безъ послѣдствій. Николай Павловичъ рѣшительно не хотѣлъ этого и шутилъ, говоря:—„Противъ кого ты это желаешь такъ укрѣплять Севастополь? противъ татаръ? они покорны, а въ случаѣ чего и сдѣланнаго достаточно“.
Возможности высадки государь рѣшительно не допускалъ, не смотря на поразительное пророчество генерала Мормона (Duc de Raguse), который въ своихъ запискахъ, еще въ 1830 годахъ, указывалъ на Крымъ и Севастополь, какъ на вѣроятный театръ войны въ случаѣ разрыва между Англіей, Франціей и Россіей). У меня сохранился планъ Севастополя, на которомъ рукою отца моего указаны предположенныя имъ измѣненія въ расположеніи Севастопольскихъ укрѣпленій. Онъ настаивалъ на томъ, чтобы выдвинуть впередъ всю лѣвую половину оборонительной линіи и для этого занять тѣ отдѣльныя возвышенія, на которыхъ горькій опытъ заставилъ впослѣдствіи Тотлебена съ большою потерею людей строить Селенгинскій, Волынскій и Камчатскій редуты. Въ 1857 г., въ Варшавѣ, баронесса Зассъ, рожденная графиня Штакельбергъ—читала мнѣ пространную статью „Times’а, весьма лестную для моего отца, въ которой англичанинъ отдавалъ полную справедливость его предусмотрительности и знанію инженернаго дѣла. Впослѣдствіи я неоднократно старался отыскать эту статью, но не успѣлъ въ этомъ; также мнѣ совершенно неизвѣстно какимъ образомъ редакторъ газеты „Times“ могъ получить эти свѣдѣнія. Отецъ былъ мало сообщителенъ и кромѣ какъ со мной, конечно, ни съ кѣмъ изъ постороннихъ никогда не говорилъ о разговорахъ своихъ съ государемъ.
Послѣ совершившагося десанта англо-французскихъ и турецкихъ войскъ въ Крыму я неоднократно задавалъ себѣ вопросъ, чему приписать рѣшительное мнѣніе государя и многихъ образованныхъ и опытныхъ военныхъ людей того времени, постоянно отвергавшихъ возможность десанта значительнаго отряда. Я полагаю, что въ Россіи не отдавали себѣ отчета въ огромныхъ успѣхахъ, сдѣланныхъ морскими державами, въ особенности же упускали изъ виду грамадное развитіе торговыхъ флотовъ, которое дало возможность собрать до 2,000 судовъ для перевозки десанта маршала Сентъ-Арно въ двое сутокъ изъ Варны къ берегамъ Крыма, не обременяя военныхъ судовъ, предназначенныхъ для встрѣчи нашего флота, на случай, если бы онъ не отказался выйти изъ Севастопольской бухты на неравный бой съ гораздо многочисленнѣйшимъ непріятелемъ, съ одними парусными противъ большаго числа отличныхъ паровыхъ судовъ[4]. Мнѣ также приходила мысль, что можетъ быть рѣшительныя мнѣнія Наполеона I, выраженныя въ письмахъ къ Іосифу, королю Неаполитанскому, опровергающія опасенія сего послѣдняго на счетъ ожидаемаго имъ десанта англичанъ въ Сициліи въ (?) году, можетъ быть, поддерживали въ нашихъ дѣятеляхъ 1854 года убѣжденіе, что значительнаго десанта, снабженнаго запряженною артиллеріею и обозомъ, перевезти невозможно.
Если видъ Севастопольскихъ укрѣпленій не представлялъ ничего утѣшительнаго, зато оживленіе и необыкновенное усердіе войскъ, работавшихъ въ то время на всѣхъ пунктахъ нашей оборонительной линіи, не могли не утѣшать и не радовать русскаго сердца. Въ особенности поражали меня матросы своею находчивостью и ловкостью при перевозкѣ и установкѣ огромныхъ бомбическихъ орудій изъ гавани на бастіоны. Всѣ сознавали, что въ близкомъ будущемъ должна рѣшиться участь Севастополя и судьба нашего славнаго Черноморскаго флота, который еще можно было воскресить, заставивъ непріятеля оставить Крымъ.
Возвратившись въ главную квартиру, я узналъ, что обо мнѣ справлялся кн. Меншиковъ, и когда узналъ, что поѣхалъ въ Севастополь, сказалъ съ гримасою: „за-а-а-а-чѣмъ“? Вообще главная квартира представляла рѣзкій контрастъ съ Севастополемъ. Въ первой—мертвая тишина и уныніе, во второмъ—кипучая дѣятельность, при большихъ надеждахъ, возбужденныхъ энергіею Корнилова, необыкновенною заботливостью и самозабвеніемъ Нахимова и уже всѣми оцѣненными знаніемъ дѣла и пламеннымъ усердіемъ, которыми отличался Тотлебенъ. 28-го (сент.) прибылъ изъ Петербурга Альбединскій и привезъ извѣстіе о назначеніи полковника Попова начальникомъ главнаго штаба. Меня поразило, что маленькій Комовскій какъ-то двусмысленно отзывался объ этомъ назначеніи и потому я постарался узнать подробно, какъ это произошло и по чьей иниціативѣ. Оказалось, что при отправленіи Альбединскаго въ Петербургъ, кн. Меншиковъ жаловался на недостатокъ офицеровъ генеральнаго штаба и спрашивалъ его, не знаетъ ли онъ таковыхъ въ Петербургѣ. Альбединскій называлъ кн. Меншикову нѣкоторыхъ изъ нихъ и между прочими Попова, и въ Петербургѣ счелъ долгомъ доложить объ этомъ разговорѣ государю, и затѣмъ послѣдовало назначеніе начальника главнаго штаба. Можетъ быть, и мои свѣдѣнія не совсѣмъ вѣрны, во всякомъ случаѣ дѣло невѣроятное, но подтверждается тѣмъ оригинальнымъ пріемомъ, которымъ кн. Меншиковъ озадачилъ своего новаго начальника штаба. Онъ его принялъ не только сухо, но невѣжливо и приказалъ немедленно отправиться къ ген.-лейт. фонъ Моллеру, номинальному начальнику Севастопольскаго гарнизона, говоря: „у него вы найдете много чертежныхъ и письменныхъ занятій“[5].
Ѳ. Ѳ. Моллеръ командовалъ дивизіею, расположенною уже нѣсколько лѣтъ въ Крыму, и потому случайно очутился начальникомъ Севастопольскаго гарнизона, къ чему не имѣлъ ни малѣйшаго призванія. Фигура его напоминала тѣхъ, о которыхъ императоръ Павелъ говорилъ, что онѣ, какъ наводящія уныніе, не должны быть терпимы. Я его еще помнилъ командиромъ л.-гв. Павловскаго полка, въ которомъ онъ пріобрѣлъ извѣстную всей гвардіи весьма не лестную репутацію........... …Въ Севастополѣ же во время его начальства оказалось, что хозяина не было. Къ счастью, однако, его никто не признавалъ начальникомъ, все было въ рукахъ Корнилова, Нахимова и Тотлебена; но, къ несчастію, прибытіе Попова измѣнило этотъ порядокъ, настолько, что стали появляться приказы и приказанія по войскамъ, напоминающіе о существованіи генерала Моллера. Я говорю „къ несчастію“,—и потому долженъ подтвердить свое мнѣніе примѣромъ: извѣстивъ разъ В. И. Истомина, командовавшаго отдѣломъ первыхъ двухъ бастіоновъ и Малахова кургана, я засталъ Владиміра Ивановича въ бѣшенномъ состояніи. Успокоившись немного, онъ разсказалъ мнѣ причину своего гнѣва такимъ образомъ: „послѣ усиленнаго бомбардированія Севастопольскихъ укрѣпленій 5-го и 6-го октября, начальствующія лица и весь гарнизонъ имѣли полное основаніе ожидать, что непріятель попытается овладѣть Севастополемъ открытою силою, и потому генералъ Моллеръ снабдилъ всѣхъ отдѣльныхъ начальниковъ особыми диспозиціями на случай штурма. Въ диспозиціи, полученной В. И. Истоминымъ, были поименованы полки, которые никогда не входили въ составъ его отряда, а войска, которыя находились подъ его командой—не были вовсе упомянуты. Полученіе такой диспозиціи, когда всѣ ожидали штурма, не могло не взбѣсить положительнаго, основательнаго, но вмѣстѣ съ тѣмъ и пылкаго человѣка, какимъ былъ В. И. Истоминъ. Онъ немедленно поскакалъ объясниться съ Моллеромъ, который спѣшилъ извиниться и сказалъ при этомъ въ свое оправданіе—„вотъ вы сердитесь, но повѣрите-ли, столько дѣла, что, право, не до письма“.
Этотъ господинъ, хотя номинально, но оставался затѣмъ еще болѣе мѣсяца начальникомъ гарнизона, который никогда его не видалъ. Въ первыхъ числахъ октября Виллебранту поручилъ кн. Меншиковъ сдѣлать маленькую рекогносцировку отъ Байдарской долины къ Балаклавѣ съ цѣлью отодвинуть непріятельскіе аванпосты. Скучая безъ дѣла въ расположеніи главной квартиры, желая ознакомиться съ мѣстностью мало извѣстною вообще,—карты были плохія, а окрестностей Севастополя, отъ Инкермана до Балаклавы, даже вовсе не было карты, до пріѣзда великаго князя Николая Николаевича,—я примкнулъ къ отряду Виллебранта, составленному изъ 2-хъ эскадроновъ своднаго резервнаго уланскаго полка, подполковника Еропкина и нѣсколькихъ казаковъ. Къ намъ присоединился еще одинъ туристъ дипломатъ Гротъ, бывшій секретарь константинопольской миссіи, игравшій весьма не видную роль начальника дипломатической канцеляріи у кн. Меншикова, въ то время, когда, по выраженію донесенія маршала Сентъ-Арно своему императору, le canon avait parlé (заговорила пушка). Горными тропинками мы пробрались въ Байдарскую долину съ одними казаками; Еропкинъ долженъ былъ присоединиться къ намъ сутками позже; для ночлега расположились въ татарской саклѣ, очень комфортабельно, и рѣшили на другой день съѣздить на южный берегъ, не смотря на возможность встрѣтить команду французовъ или англичанъ и весьма легко попасть въ плѣнъ. Эта мысль мнѣ пришла три дня спустя, когда мы возвращались домой, а попавъ въ Байдары, мнѣ казалось непростительнымъ не полюбоваться южнымъ берегомъ, о которомъ я слышалъ столько восторженныхъ разсказовъ. Сама по себѣ прекрасная Байдарская долина пріятно поражала меня тѣмъ спокойствіемъ сельской тишины, которую, конечно, никто изъ насъ не ожидалъ найти такъ близко отъ двухъ враждебныхъ лагерей.
Рано утромъ мы отправились, конечно верхомъ, взглянуть на южный берегъ; послѣ значительнаго подъема по извилистому прекрасному шоссе, мы доѣхали до такъ называемыхъ, кажется, Желѣзныхъ воротъ, откуда открывается очаровательный видъ на море и на безконечный рядъ садовъ, защищенныхъ горами отъ сѣвера и потому представляющихъ растительность, напоминающую Неаполь и Генуэзскій заливъ. Я вообще не большой цѣнитель прелестей природы, но на сей разъ я особенно наслаждался всѣмъ, что представлялось моимъ взорамъ. Мы заѣзжали на дачи гр. Перовскаго, Безбородко и другихъ, которыхъ не помню.
Нагулявшись и накупивъ винограду, мы возвратились въ Байдары къ вечеру, разсуждая о томъ, какъ легко мы могли дорого поплатиться за наше любопытство. На другой день, рано утромъ, мы выступили уже, съ присоединившимся къ намъ Еропкинымъ, къ Балаклавѣ. Дорогою, уже въ виду непріятельскихъ аванпостовъ, я замѣтилъ Еропкину, что онъ безоруженъ, полагая, что онъ забылъ пристегнуть саблю. Но онъ пресерьезно мнѣ отвѣчалъ: „зачѣмъ мнѣ сабля? пусть наскочетъ, я и безъ оружія приму какъ слѣдуетъ“, при этомъ онъ показалъ кулакъ. Я принялъ это тогда за фанфаронство армейской удали, но каково было мое удивленіе, двѣ недѣли спустя, когда мнѣ разсказали, что въ дѣлѣ 14-го октября, когда англійская кавалерія лорда Кардигана атаковала нашъ отрядъ въ Кадыкіойской долинѣ, и англійскій драгунскій офицеръ наскочилъ на Еропкина, то сей послѣдній выждалъ его на мѣстѣ и ударомъ кулака сшибъ съ лошади. Наша военная прогулка окончилась безъ приключеній, непріятель отодвинулъ свои аванпосты, а мы возвратились на скучнѣйшій Бельбекъ.
Въ это время находился въ Крыму адъютантъ харьковскаго генералъ-губернатора, фамилію котораго не могу припомнить; онъ уѣзжалъ и потому охотно продалъ мнѣ свою добрую татарскую сѣрую лошадку съ сѣдломъ и принадлежностями. Не помню, котораго числа Левашевъ хотѣлъ пробовать покупаемую имъ лошадь и предложилъ мнѣ вмѣстѣ проѣхаться верхомъ. Только что спустились мы въ долину Бельбека, какъ встрѣтили фельдъегеря. Поровнявшись съ нами, онъ остановился и подалъ мнѣ пакетъ отъ военнаго министра. Это было высочайшее повелѣніе съ полученіемъ немедленно отправиться на Чангарскій мостъ въ Еникале и въ Арбатскую крѣпость и представить свои соображенія, если я найду полезнымъ и возможнымъ укрѣпить Чангарскій мостъ и въ Еникалѣ проходъ въ Сивашъ, а что касается Арбата—только осмотрѣть производимыя тамъ работы. Мы, конечно, съ Левашовымъ повернули назадъ; дорогой онъ мнѣ сказалъ, что ему пробуемая имъ лошадь не нравится—и предложилъ мнѣ оставить мою лошадь у него, а для предстоявшей мнѣ поѣздки взять въ замѣнъ его тарантасъ (у меня экипажа не было)—я такъ спѣшилъ, ѣдучи въ Крымъ, что не успѣлъ купить таковаго въ Москвѣ. Я объ этомъ такъ распространяюсь по двумъ причинамъ, во-первыхъ потому, что эта сдѣлка съ Левашевымъ была единственная выгодная афера въ жизни моей, а во-вторыхъ—по печальнымъ послѣдствіямъ, которыя она имѣла для (Н. В.) Левашева.
Хотя я и не зависѣлъ отъ кн. Меншикова, я отправился къ нему, объявилъ ему о полученномъ мною высочайшемъ повелѣніи и на другой день рано утромъ поскакалъ на Симферополь къ Чангарскому мосту. Впослѣдствіи я узналъ, что кн. Меншикову не нравились мои прямыя отношенія къ военному министру, а Грейгъ, по возвращеніи изъ Петербурга, называлъ меня шутя индепендентомъ, вѣроятно вслѣдствіе разговора съ Александромъ Сергѣевичемъ, который съ тѣхъ поръ сталъ обнаруживать свое ко мнѣ недоброжелательство. Не стану распространяться и входить въ подробности моего путешествія; я ѣхалъ по дорогѣ пустынной, степной, по которой распорядительный таврическій губернаторъ г.-л. Пестель направилъ, немедленно послѣ полученнаго извѣстія о высадкѣ непріятельскихъ войскъ, огромный обозъ со всѣмъ архивомъ и дѣлами симферопольскаго губернскаго правленія. По распоряженію кн. Меншикова эта глупость была скоро исправлена. Мнѣ предстояло положительно убѣдиться, какой опасности могъ подвергаться Чангарскій мостъ—еслибы непріятель, уничтоживъ всѣ препятствія, устроенныя при входѣ въ Азовское море противъ Керчи и Еникале, проникъ бы не только въ Азовское море, но и успѣлъ послать вооруженные катера чрезъ узкій проливъ между Геническомъ и оконечностью Арбатской косы, въ Сивашъ (гнилое море). Слѣдовательно, я долженъ былъ собрать свѣдѣнія—совершенно отсутствующія, hélas, и въ главной квартирѣ и въ военномъ министерствѣ,—о степени возможности и удобства прохода для мелкихъ судовъ чрезъ вышеуказанный проливъ въ Геническѣ и плаванія по Сивашу. По тщательнымъ справкамъ оказалось, что Сивашъ бываетъ судоходенъ для гребныхъ судовъ лишь при сильномъ восточномъ вѣтрѣ и то по небольшой части своего пространства, что 60 саженный проливъ на сѣверной оконечности Арбатской косы во всякое время можетъ быть легко загражденъ затопленіемъ всегда имѣющихся въ Геническѣ баржъ и другихъ мелкихъ судовъ. Пробывъ въ Геническѣ двое сутокъ и убѣдившись, къ удивленію своему, что запасы провіанта, о которыхъ я много слышалъ въ главной квартирѣ, совсѣмъ не такъ значительны, какъ меня увѣряли, я отправился по Арбатской косѣ въ Керчъ. Я выѣхалъ изъ Геническа вечеромъ, ночью поднялась буря и мнѣ представилось рѣдкое зрѣлище: мѣстами Арбатская коса не шире ста саженъ между Сивашемъ и Азовскимъ моремъ, первое остается почти покойнымъ, но Азовское сильно бушуетъ; огромные валы набѣгаютъ на косу и постоянно угрожаютъ, по крайней мѣрѣ такъ кажется, поглотить несчастнаго путешественника и увлечь его въ море....
На слѣдующее утро я благополучно прибылъ въ Керчъ; погода была прекрасная, солнце ярко освѣщало бѣлые дома, Митридатову гору и на ней—Керченскій музей, напоминающій своею архитектурою Пестумъ и развалины храма Нептуна. Оказалось, что бо́льшая часть археологическихъ драгоцѣнностей, собранныхъ въ этомъ музеѣ, была уже вывезена, остальное было упаковано и ожидало отправленія; такимъ образомъ, мнѣ не удалось осмотрѣть этой рѣдкой коллекціи,—все, что было найдено при раскопкѣ кургановъ восточной части Крымскаго полуострова. Я немедленно явился къ ген.-ад. Хомутову, войсковому атаману войска Донскаго, прибывшему форсированными маршами изъ Новочеркаска, немедленно по полученіи извѣстія о высадкѣ непріятеля въ Крыму, съ нѣсколькими наскоро собранными полками. Полки эти были расположены вдоль морскаго берега, въ видѣ наблюдательныхъ постовъ, но, какъ мнѣ показалось, не могли принести ни малѣйшей пользы. Градоначальникъ князь Гагаринъ поразилъ меня равнодушіемъ, съ которымъ онъ относился ко всѣмъ новѣйшимъ событіямъ, такъ сильно взволновавшимъ всю Россію. Инженерный полковникъ Натъ показывалъ мнѣ Павловскую батарею, построенную верстахъ въ четырехъ отъ города, для обстрѣливанія эстакады, изъ, сколько помнится, 70-ти потопленныхъ судовъ, запирающей входъ въ Керченскій проливъ. На другой день я осматривалъ старую турецкую крѣпостцу Еникале, вооруженную какими-то древними чугунными коронадами, которыми мечтали обстрѣливать другую эстакаду, преграждающую проходъ чрезъ проливъ Еникальскій. Впослѣдствіи оказалось, что эстакады эти не представляли никакой прочности, вѣроятно, суда, ихъ составлявшія, не были довольно нагружены камнемъ или якоря были малы, или канаты, которыми они прикрѣплялись, были гнилы, но, какъ извѣстно, непріятель свободно прошелъ въ Азовское море, не бывъ даже вынужденъ разбирать этихъ эстакадъ. Планъ этихъ фантастическихъ сооруженій у меня сохранился. На обратномъ пути въ Севастополь, я осмотрѣлъ Арбатскую, soi-disant, крѣпость, которую приводилъ въ оборонительное положеніе инженерный оберъ-офицеръ, фамилію котораго не могу припомнить, но помню, что онъ со мною согласился, что его труды совершенно безполезны.
Примѣчанія править
- ↑ Эти чудеса такъ весьма правильно были названы государемъ. Когда Тотлебенъ пріѣхалъ въ Севастополь, онъ засталъ тамъ дѣйствительно много чудесъ, главныя приготовленія для защиты города заключались въ какихъ-то барикадахъ на улицахъ. Барикады эти были вооружены фальконетами.—Это все зналъ и самъ видѣлъ князь Меншиковъ, одинъ изъ образованнѣйшихъ людей того времени, самъ постоянно занимавшійся всѣми отраслями военной науки.
- ↑ Графъ Николай Васильевичъ, штабсъ-ротмистръ кавалергардскаго полка и флигель-адъютантъ.
- ↑ Я забылъ сказать, что въ Алешкахъ я видѣл флигель-адъютанта Сколкова, которому подъ Альмой оторвало руку и который возвращался въ Россію послѣ перенесенной благополучно ампутаціи. В. Д.
- ↑ У насъ кромѣ четырехъ маленькихъ пароходовъ, всѣ корабли были парусные, изъ которыхъ нѣкоторые были очень ветхи. В. Д.
- ↑ См. «Записки А. Е. Попова» въ «Русской Старинѣ» 1877 г, т. XIX, 1878 г. т. XXI, 1881 г. т. XXXI. Ред.