15-го октября, пополудни, въ знойный день, не смотря на позднее время года, возвратился я въ Симферополь, голодный и уставшій, не смотря на Левашевскій тарантасъ; я велѣлъ себя везти прямо въ гостинницу „Золотаго якоря“ и немедленно заказалъ себѣ обѣдъ, въ ожиданіи котораго я ходилъ по комнатѣ. Не успѣли мнѣ еще подать обѣда, какъ вдругъ звукъ колокольчика и шумъ подъѣзжавшей телѣги привлекли мое вниманіе на улицу. Къ подъѣзду „Золотаго якоря“ подкатила телѣга, на которой сидѣлъ въ солдатской шинели и адъютантской фуражкѣ арапъ, съ большимъ, никогда не виданнымъ въ Африкѣ, носомъ. Къ моему неописанному удивленію оказалось, что это Левашевъ, возвращавшійся изъ Бессарабіи, куда на другой же день моего отъѣзда изъ главной квартиры посылалъ его кн. Меншиковъ; тогда-то оказалось, что въ то время, какъ моя лошадь отдыхала на Бельбекѣ на продовольствіи Левашева, какъ я пользовался удобствами тарантаса Левашева, онъ самъ прокатился въ телѣгѣ, на солнцѣ и пыли, до Бендеръ и обратно.
Пообѣдавъ съ Левашевымъ, мы вмѣстѣ отправились въ главную квартиру, которую застали гораздо бодрѣе, чѣмъ оставили; причина тому была побѣда, одержанная 13-го октября подъ селеніемъ Кады-кіой. Героемъ этого эфемернаго успѣха, какъ оказалось впослѣдствіи, былъ Липранди. Я не имѣю намѣренія описывать главныя событія кампаніи 1854—1855-хъ годовъ, они принадлежатъ исторіи и уже давно получили общую извѣстность, но я знаю, по опыту, что важныя событія происходили иногда отъ самыхъ ничтожныхъ причинъ, иногда совсѣмъ независимо отъ тѣхъ лицъ, которыя, послѣ удачнаго результата, приписывали себѣ, своимъ соображеніямъ, своей дальновидности и мудрости успѣхъ, для нихъ самихъ неожиданный, случайный… Поэтому, по моему мнѣнію, интересны всѣ подробности, имѣющія какое-либо отношеніе къ главнымъ событіямъ военнаго времени.
11-го октября кн. Меншиковъ потребовалъ къ себѣ адъютанта своего, барона Виллебранта, и сообщивъ ему, что государь упрекаетъ ему его бездѣйствіе, приказалъ немедленно отправиться къ генералу Липранди, въ Чаргунскій отрядъ, испросить его: «не можетъ-ли онъ завтра съ своимъ отрядомъ «помаячить», textuel (дословно). Подобная опредѣлительность приказаній всегда отличала главное командованіе кн. Меншикова въ Крыму. Само собой разумѣется, генералъ Липранди былъ озадаченъ подобнаго рода предложеніемъ и просилъ отвѣчать, что завтра онъ ни въ какомъ случаѣ не можетъ ничего предпринять, но что онъ употребитъ слѣдующій день для осмотра позицій непріятеля и можетъ быть 13-го сдѣлаетъ нападеніе на высоты, лежащія впереди селенія Кады-кіой,—высоты, на которыхъ непріятель устроилъ и уже началъ вооружать батареи. Такимъ образомъ состоялось дѣло 13-го октября, получившее громкую извѣстность истребленіемъ нашею артиллеріею почти всей отборной англійской, весьма немногочисленной, кавалеріи, которая по недоразумѣнію, подъ предводительствомъ лорда Кардигана, безумно атаковала нашу полевую артиллерію и попала подъ перекрестный огонь нашихъ батарей. Настоящій результатъ маяченія генерала Липранди состоялъ въ уничтоженіи двухъ непріятельскихъ батарей, еще не вполнѣ вооруженныхъ турецкими орудіями, прислуга и прикрытіе которыхъ бѣжали послѣ нѣсколькихъ выстрѣловъ изъ двухъ полевыхъ орудій, увезенныхъ турками, и еще въ томъ, что вниманіе непріятеля было обращено на Кады-кіойскую долину и на дорогу, ведущую чрезъ эту долину въ Севастополь. Съ тѣхъ поръ непріятель сильно укрѣпилъ высоты, командующія долину Кады-кіой, и расположилъ свои батареи такъ, что вышеозначенная дорога могла быть сильно перекрестно обстрѣливаема. Не смотря на это, съ этого времени начали составлять у насъ предположенія атаковать непріятеля на этомъ пунктѣ и только откладывали его исполненіе до ожидаемаго прибытія 10-й и 11-й пѣхотныхъ и 2-й драгунскихъ дивизій[1], шедшихъ на присоединеніе къ намъ форсированными маршами.
Я привожу этотъ любопытный фактъ, во-первыхъ, потому, что я могу ручаться за его достовѣрность (мнѣ объ этомъ говорилъ В. И. Истоминъ), во-вторыхъ, относительно состоянія нашей оборонительной линіи между 3-мъ бастіономъ и Малаховой башнею, и между сей послѣдней и 2-мъ бастіономъ. Дѣйствительно, хорошо должно было быть устройство нашей обороны, когда такой офицеръ, какъ В. И. Истоминъ, ни минуты не усумнился, когда ему доложили, что непріятель атакуетъ кавалеріею и приказалъ открыть огонь по несчастнымъ каргопольскимъ лошадямъ, топотомъ своимъ во тьмѣ ночной произведшимъ тревогу на всей дистанціи контръ-адмирала Истомина.
16 или 17 октября, главная квартира передвинулась къ селенію Чаргунъ, гдѣ сосредоточивались всѣ войска, прибывающія къ намъ на подкрѣпленіе. Тутъ мнѣ случилось объѣзжать въ свитѣ кн. Меншикова вновь пришедшія войска; при приближеніи главнокомандующаго къ одному изъ пѣхотныхъ полковъ, солдаты, со всѣхъ концовъ своего расположенія, бѣгомъ бросились на встрѣчу—главнокомандующему; это видимо не понравилось Александру Сергѣевичу, который нѣсколько разъ сказалъ: „qu’est-ce qu’ils me veulent?“ (чего они хотятъ отъ меня?), потомъ какъ-бы не хотя тихимъ голосомъ поздоровался—и уѣхалъ. Я себѣ при этомъ тщетно задавалъ вопросъ: „русскій-ли это главнокомандующій?“ Мнѣ было и больно и грустно, и жаль бѣдныхъ недоумѣвающихъ солдатъ. Прибытіе на подкрѣпленіе арміи кн. Меншикова двухъ дивизій пѣхоты и одной драгунской насъ чрезвычайно ободрило и всѣ дѣлали различныя предположенія относительно вѣроятнаго и близкаго перехода нашихъ войскъ въ наступленіе. Кн. Меншиковъ былъ еще таинственнѣе, чѣмъ обыкновенно, штабныя фигуры были мнѣ антипатичны до нельзя, слѣдовательно я отъ нихъ не могъ ничего узнать, а потому я терпѣливо ожидалъ событій. Наконецъ, 20-го октября, Левашевъ провѣдалъ, что генералъ Данненбергъ — представилъ главнокомандующему предположеніе атаковать непріятеля отъ Инкермана и лѣваго фланга Севастопольской оборонительной линіи, привлекая предварительно все вниманіе непріятеля на правый флангъ нашей оборонительной линіи сильною вылазкою. Носились слухи, что это предположеніе одобрено главнокомандующимъ, и что для приведенія его въ дѣйствіе главныя наши силы будутъ въ скоромъ времена передвинуты на Мекензіеву гору и къ сѣверной сторонѣ Севастополя. Все это оказалось основательнымъ и войска стали понемногу, не измѣняя положенія бивуаковъ, расположенныхъ впереди Чаргуна, переходить на вновь назначенныя имъ позиціи. 21 октября главная квартира оставила свое Чаргунское бивуачное расположеніе и перешла на сѣверную сторону Севастополя. До выступленія нашего, меня потребовалъ главнокомандующій и объявилъ, что государю угодно, чтобы я состоялъ при немъ и при этомъ, кривя душой, сказалъ мнѣ нѣсколько весьма не искреннихъ любезностей.
Между тѣмъ, ожидали прибытія великихъ князей Николая и Михаила Николаевичей, говорили также, что наступательныя наши дѣйствія начнутся не 23 числа, какъ было предположено сначала, а 24, чтобы даль возможность великимъ князьямъ участвовать въ дѣлѣ. Какимъ образомъ всѣ эти толки и предположенія могли оставаться тайною для непріятеля—для меня до сихъ поръ непостижимо!... Наконецъ, великіе князья пріѣхали, принятая диспозиція генерала Данненберга съ поправками, сдѣланными въ ней, какъ тогда говорили, по иниціативѣ полковника Попова, должна была приводиться въ исполненіе съ разсвѣтомъ 24-го октября. Въ настоящее время всѣмъ давно извѣстны всѣ событія, всѣ ошибки плачевнаго для насъ 24-го октября, но есть обстоятельства, которыя остались тайною, вѣроятно, потому, что ихъ разоблаченіемъ уже слишкомъ должно было страдать самолюбіе дѣйствующихъ лицъ. Напримѣръ, всѣ говорили, всѣ писали, что генералъ Соймоновъ не исполнилъ своего движенія на точномъ основаніи диспозиціи, что онъ перешелъ Киленбалку когда ему слѣдовало подвигаться по лѣвому ея краю и т. д.
Но никто откровенно не сознается, что ни въ главной квартирѣ, ни въ Севастопольскомъ гарнизонѣ не было ни одной, даже посредственной, карты Севастополя, и въ особенности той мѣстности, на которой предполагалось дѣйствовать 24-го октября. Между тѣмъ великій князь Николай Николаевичъ привезъ съ собой одну небольшую, весьма удовлетворительную карту, полученную имъ отъ ген. Анненкова въ Одессѣ. Карта эта, литографированная въ топографическомъ депо, какъ оказалось впослѣдствіи, хранилась въ большомъ числѣ экземпляровъ, но въ строжайшей тайнѣ, въ архивѣ главнаго штаба въ Петербургѣ. Никто не говоритъ въ оправданіе генерала Соймонова, что онъ ссылался на свое незнаніе мѣстности и на неимѣніе картъ и плановъ, что вслѣдствіе этого къ нему были откомандированы 23-го числа, вечеромъ, два матроса, въ качествѣ проводниковъ, но что матросы эти, на разсвѣтѣ 24-го октября, когда ожидалась отъ нихъ важная услуга, оказались пьяными и не могли служить путеводителями.
Инкерманское сраженіе или, какъ его называли въ оффиціальной корреспонденціи того времени, „большая вылазка“, уже подробно, неоднократно описано,—я не буду входить въ подробности и въ критическій разборъ распоряженій начальства до и во время самаго дѣла. Многіе обвиняютъ генерала Данненберга и считаютъ его виновникомъ неудачи, этой единственной серьезной и хорошо задуманной попытки заставить непріятеля отказаться отъ осады Севастополя. Я не раздѣляю этого мнѣнія и всегда отвѣчалъ на сильныя выходки порицателей ген. Данненберга, что, не защищая сего послѣдняго, я не могу признать виновнымъ подчиненнаго, дѣйствующаго на глазахъ своего начальника, котораго обязанность была исправить замѣченныя ошибки, если онъ не успѣлъ предупредить ихъ. Кн. Меншиковъ, очевидно, не хотѣлъ взять на себя отвѣтственности за послѣдствія предпріятія, одобреннаго имъ въ военномъ совѣтѣ, и потому не спѣшилъ выѣхать на поле сраженія. По диспозиціи ген. Данненбергъ долженъ былъ начать свое наступательное движеніе въ 5 час. утра; зная это, весь штабъ кн. Меншикова, въ томъ числѣ и я, былъ готовъ и на коняхъ ранѣе 5 ч., но намъ пришлось прождать до 8-ми час. и тогда только двинулись мы по направленію къ Инкерманскому мосту, т. е. въ то время, когда стремительно атакующія войска наши уже выбили непріятеля изъ укрѣпленій, составлявшихъ крайній правый флангъ расположенія англійскихъ войскъ. Мостъ, при впаденіи рѣки Черной въ Севастопольскую бухту, приказано было возобновить, чтобы не привлечь вниманія непріятеля, лишь наканунѣ вечеромъ: матросы, которымъ были поручены эти работы, усердно проработали всю ночь и, не смотря на это, задержали наступленіе авангарда генер. Данненберга, подъ командою ген. Павлова. Когда главнокомандующій съ великими князьями и свитою проѣзжалъ чрезъ Инкерманскую гать и мостъ, уже встрѣчались раненые[2], съ ассистентами; тутъ мнѣ объяснили, что это дѣло у насъ обыкновенное; когда раненый выбываетъ изъ строя, къ нему пристаютъ, въ видѣ провожатыхъ, двое-трое или болѣе товарищей, отстаютъ отъ своихъ частей и тѣмъ, безъ надобности, въ огромныхъ размѣрахъ увеличиваютъ число выбывшихъ изъ строя. Въ самомъ началѣ дѣла, послѣ занятія двухъ непріятельскихъ укрѣпленій, наши передовыя части сильно страдали отъ непріятельской артиллеріи, наша отстала, ее искали, самъ главнокомандующій подгонялъ обгонявшія насъ батареи, при этомъ замѣтна была какая-то зловѣщая неурядица, суетливость, просто, безпорядокъ. Такъ въ этой суматохѣ одинъ фейерверкеръ упалъ и чрезъ него переѣхало орудіе. Все это не предвѣщало ничего добраго.
Взобравшись, наконецъ, на возвышенную плоскость, пересѣченную только нѣсколькими оврагами и называемую Сапунъ-гора, я надѣялся получить хотя слабое понятіе о движеніи и дѣйствіи нашихъ войскъ, но надежда эта не сбылась. Кн. Меншиковъ не двигался впередъ, не получалъ донесеній, не посылалъ приказаній, однимъ словомъ, уничтожилъ всѣ мои понятія о ходѣ сраженій вообще. Разъ только онъ сказалъ Альбединскому проѣхать впередъ и посмотрѣть, что тамъ дѣлается. Другой разъ—приказалъ Владимірскому пѣхотному полку, проходившему мимо насъ, перемѣнить направленіе. Мы были такъ далеко отъ непріятеля, что до насъ долетали почти только безвредные снаряды. Изъ всего этого видно, что никто изъ составлявшихъ свиту главнокомандующаго не могъ получить и малѣйшаго понятія о ходѣ дѣла, и еще менѣе получить право критики.
Вслѣдъ за нами взобрались на Сапунъ-гору многочисленные провіантскіе полуфурки, нагруженные турами, съ помощью которыхъ надѣялись наскоро устроить нѣсколько полевыхъ укрѣпленій, чтобы удалить непріятеля отъ Севастополя и чтобы имѣть точку опоры для предвидѣннаго сильнаго натиска французовъ. Дѣйствительно, сіи послѣдніе не дались въ обманъ вылазкою, сдѣланною ген. Тимоѳеевымъ, и, оставивъ противъ его отряда небольшую часть своихъ войскъ, послали весь корпусъ генерала Bosquet, au pas gymnastique, на выручку отступающихъ англичанъ. Говорятъ, что Bosquet, проходя мимо дороги, ведущей отъ Кады-кіой, и видя многочисленный отрядъ нашихъ войскъ, повидимому, готовый двинуться впередъ въ Чаргунской долинѣ, пріостановилъ свои войска, но чрезъ нѣсколько минутъ продолжалъ свое движеніе, которому и были обязаны англичане своимъ спасеніемъ, а мы потерею не только сраженія, но и надежды въ будущемъ заставить непріятеля снять осаду и оставить Крымъ.
Послѣ Инкерманской нашей неудачи много было толковъ; одни обвиняли Липранди въ его бездѣйствіи, другіе правильнѣе—кн. Н. Д. Горчакова, которому Липранди былъ подчиненъ, и потому самостоятельно не имѣя право дѣйствовать, не несъ и отвѣтственности. По моему мнѣнію, неслыханное дѣло совершеннаго бездѣйствія отряда кн. Горчакова, сильнаго кавалеріею и потому имѣвшаго возможность доставить огромный перевѣсъ нашему оружію противъ непріятельскаго, должно пасть исключительно на отвѣтственность кн. Меншикова, доставившаго готовую, хотя, можетъ быть, и не удовлетворительную, отговорку кн. Горчакову измѣненіемъ редакціи диспозиціи. Въ диспозиціи этой было сказано, между прочимъ, что когда атакующія войска отъ Инкермана оттѣснятъ англичанъ и будутъ подходить къ непріятельскимъ укрѣпленіямъ, защищающимъ Воронцовскую дорогу, ведущую мимо Кады-кіой отъ Комары въ Севастополь, отряду кн. Горчакова „атаковать“ и т. д.[3].
Окончательно пересматривая эту диспозицію, кн. Меншиковъ вычеркнулъ слово: атаковать, и замѣнилъ его другимъ: отвлекать, вслѣдствіе чего кн. Горчаковъ и полагалъ, что онъ въ точности исполняетъ приказаніе главнокомандующаго, маневрируя со своимъ отрядомъ и стрѣляя изъ орудій на баснословное разстояніе, не дѣлавъ ни малѣйшей попытки взойти на Сапунъ-гору. Само собой разумѣется, опытнаго генерала Боске этою демонстраціею обмануть было трудно; не задумываясь долго, онъ двинулъ всѣ свои войска въ подмогу англичанамъ, оставивъ для наблюденія за Чаргунскимъ отрядомъ лишь одну бригаду. Генералъ Липранди въ своемъ донесеніи писалъ, не знаю на какомъ основаніи, что: „наступленіе его дивизіи достигло вполнѣ желаемой цѣли“ и т. д. Мнѣ по сіе время также осталось неизвѣстнымъ, почему генералъ Липранди доносилъ объ этихъ продѣлкахъ,—дѣломъ ихъ назвать нельзя,—а не кн. Горчаковъ, который командовалъ всѣмъ Чаргунскимъ отрядомъ, состоявшимъ приблизительно изъ 25,000 человѣкъ и, кажется, имѣлъ до 100 орудій, а потому мнѣ кажется объ одной дивизіи генерала Липранди не должно было быть и рѣчи.
Любопытно еще, что въ то время за бездѣйствіе Чаргунскаго отряда никто и не думалъ обвинять кн. Горчакова, а всѣ очень сильно порицали Липранди, и говорили, что сей послѣдній, какъ самолюбивый эгоистъ, не хотѣлъ, чтобы кн. Горчаковъ атаковалъ непріятеля, предвидя, что въ случаѣ успѣха, честь этого дѣла будетъ принадлежать старшему, въ случаѣ же неудачи, обвинятъ Липранди почему-де онъ не воспротивился распоряженіямъ кн. Горчакова. Изъ этого видно, что въ то время въ нашей арміи противодѣйствіе прямому начальству считалось дѣломъ обыкновеннымъ, а въ нѣкоторыхъ случаяхъ—считалось обязанностью. Вообще меня поражали часто и наводили на грустныя размышленія примѣры совершенной распущенности, явно доказывающіе, что настоящая дисциплина достигается не варварскою строгостью, а примѣромъ старшихъ[4].
Когда я приходилъ въ ужасъ при видѣ разныхъ, по моему мнѣнію непростительныхъ, безпорядковъ, меня называли новичкомъ, прибавляя: «это вѣдь все Красное село“. Конечно, это меня нисколько не убѣждало, ибо по моему мнѣнію въ Красномъ селѣ пріучали насъ къ порядку, точности исполненія приказаній и строгому пониманію долга не для Краснаго села, а для военнаго времени, когда всякій безпорядокъ, всякое даже мелкое упущеніе влечетъ за собой неминуемо самыя вредныя послѣдствія. Мнѣ случилось видѣть, какъ раненый въ ногу солдатъ отбивалъ прикладъ своего ружья, бросалъ штыкъ и употреблялъ стволъ въ видѣ палки. При отступленіи нашихъ войскъ за Черную рѣчку по гати, Бородинскій полкъ стрѣлялъ въ воду, ни одинъ офицеръ не обратилъ на это вниманія; я наконецъ не выдержалъ и обратился къ одному изъ офицеровъ съ вопросомъ: „что они дѣлаютъ“?—онъ отвѣчалъ: „это—такъ, ничего“…
Офицеръ этотъ оказался самъ командиръ полка, полковникъ Гордѣевъ, шедшій пѣшкомъ между солдатами, повидимому совершенно отказавшійся отъ того значенія и вліянія, которыя возлагались на него его званіемъ и чиномъ. Впослѣдствіи я съ удовольствіемъ читалъ, что онъ уволенъ въ отставку уже въ чинѣ генералъ-маіора. На этой гати, куда я былъ посланъ кн. Меншиковымъ[5] когда уже не оставалось ни малѣйшаго сомнѣнія, что мы окончательно были разбиты, я засталъ страшный безпорядокъ, объясняющійся вполнѣ безучастіемъ и совершенною пассивностью начальствовавшихъ лицъ. Генералъ Павловъ проѣхалъ съ видимымъ удовольствіемъ куря сигару, но не обращая ни малѣйшаго вниманія на поспѣшное отступленіе войскъ. Разныя повозки—лазаретные фургоны двигались медленно на измученныхъ лошадяхъ, часто останавливаясь и заграждая дорогу—отступающимъ полкамъ. Съ удовольствіемъ отдаю справедливость Селенгинскому и Якутскому полкамъ, которые хотя потерпѣли не менѣе другихъ и даже должны были отступать еще съ большею поспѣшностью, чѣмъ другіе, потому что, до послѣдней минуты составляя лѣвое крыло нашей арміи, они рисковали быть отрѣзанными французами, сильно налегавшими на нашъ лѣвый флангъ, проходили въ порядкѣ, и по моему предложенію, пройдя гать, полковникъ Лабошинскій, командиръ Селенгинскаго полка, немедленно построилъ свой полкъ въ колонны къ атакѣ для встрѣчи непріятеля, еслибы онъ вздумалъ преслѣдовать насъ за правый берегъ Черной рѣчки.
На правомъ берегу Черной рѣчки, близь дороги, у подошвы скалистаго возвышенія расположенъ былъ перевязочный пунктъ, гдѣ человѣкъ двадцать медиковъ исполняли свою трудную обязанность, дѣлая перевязки и ампутаціи, при этомъ видно было и нѣсколько священниковъ. Еще не всѣ полки спустились въ долину Черной рѣчки, когда непріятель, поставивъ два орудія на отвѣсномъ возвышеніи, составляющемъ лѣвый берегъ Черной рѣчки, открылъ огонь по нашимъ отступающимъ войскамъ. Какъ скоро первая граната упала въ долину, все бросилось бѣжать; тщетно я старался возстановить порядокъ, никто меня не слушался: пробѣгая мимо, солдаты съ удивленіемъ смотрѣли на посторонняго человѣка, старавшагося о томъ, что такъ мало занимало ихъ прямое, большею частью отсутствовавшее, начальство. Другая граната упала въ центръ перевязочнаго пункта, гдѣ находилось до 400 раненыхъ и изувѣченныхъ, въ одно мгновеніе при раненыхъ не оказалось ни одного доктора, ни одного священника: какъ и куда они такъ скоро исчезли—для меня по сіе время остается дѣломъ не разгаданнымъ. Этотъ фактъ можетъ показаться невѣроятнымъ и потому я охотно ссылаюсь на свидѣтелей, могущихъ подтвердить его, а именно на адъютанта кн. Меншикова, капитанъ-лейтенанта Веригина, присланнаго, какъ и я, для наблюденія за порядкомъ, и на капитана Алабина, старшаго адъютанта, кажется, 11 дивизіи, съ необыкновеннымъ усердіемъ и самоотверженіемъ хлопотавшаго объ успокоеніи раненыхъ и о перевозкѣ ихъ въ госпитали и лазареты. При этомъ я впервые убѣдился, что при нашей арміи для перевозки больныхъ и раненыхъ не имѣется никакихъ приспособленій. Фургоны и телѣги могутъ считаться инструментами пытки, а никакъ не удобнымъ средствомъ перевозки раненыхъ, наконецъ и тѣхъ и другихъ слишкомъ недостаточно. Отвоевавъ у подводчиковъ телѣги, нагруженныя турами, съ которыми они никакъ не хотѣли разстаться, я присутствовалъ при томъ, какъ капитанъ Алабинъ съ заботливостью, выше всѣхъ похвалъ, съ помощью нѣсколькихъ фельдшеровъ и нижнихъ чиновъ укладывалъ раненыхъ на телѣги. Но при этомъ не могу не сказать, что я никогда не забуду страданій, которыхъ я былъ свидѣтелемъ. Можно нѣтъ, кажется, невозможно себѣ представить, что долженъ испытывать раненый, когда его подымаютъ на неуклюжую высокую телѣгу—бока которой, благодаря желѣзнымъ гакамъ для прикрѣпленія брезента, не представляютъ нигдѣ ничего гладкаго. На днѣ телѣги только одинъ человѣкъ можетъ лежать на спинѣ по случаю полукруглаго дна ея, другіе должны лежать бокомъ, отчасти придавливая перваго—положить же болѣе трехъ значитъ убить первыхъ. Затѣмъ когда лошади тронули и привели въ движеніе этотъ смертоносный для больныхъ инструментъ, называемый телѣгою, по неровной каменистой крымской дорогѣ, раненые издавали такіе звуки, что я и по сіе время не могу вспомнить о нихъ не содрогаясь. Понемногу число раненыхъ перевязочнаго пункта уменьшилось, проходили уже только одиночные отсталые; послѣ нѣсколькихъ выстрѣловъ нашей телеграфной батареи, непріятельскія орудія умолкли и водворилась полная тишина.
Я уже хотѣлъ приказать ломать мостъ, но вдругъ вспомнилъ, что съ войсками не отступала артиллерія и страшное безпокойство овладѣло мной. Я бы долго оставался въ этомъ мучительномъ недоумѣніи, еслибы не пріѣхалъ молодой артиллерійскій офицеръ сказать мнѣ, что вся полевая артиллерія отступила въ Севастополь. Капитанъ Алабинъ объявилъ мнѣ, что имъ замѣчено большое скопленіе раненыхъ по ту сторону Черной рѣчки, и что было бы безчеловѣчно оставить ихъ, прибавляя, что они понемногу приползутъ къ Черной. На это мичманъ съ парохода „Херсонесъ“ предложилъ оставить два барказа въ устьѣ рѣки Черной и доставить на нихъ всѣхъ раненыхъ, которые будутъ приходить прямо въ Севастополь.
Уже смеркалось, было, кажется, семь часовъ вечера, мостъ мигомъ разобрали; можно было думать и о себѣ,—ѣсть страшно хотѣлось, лошадка моя была измучена, а до моей палатки считали не менѣе шести верстъ. Константинъ Михайловичъ Веригинъ вывелъ меня изъ этого раздумья превосходнымъ предложеніемъ, а именно отправить лошадей домой съ казаками, а самимъ попросить шлюпки съ „Херсонеса“ и отправиться на этотъ пароходъ попросить чаю у капитана Руднева, знакомаго Веригина и потомъ шлюпки для возвращенія домой водой. Само собой разумѣется, что я съ восторгомъ принялъ это предложеніе и чрезъ четверть часа любезный и гостепріимный капитанъ „Херсонеса“ угощалъ насъ яйцами въ смятку и чаемъ, о чемъ я по сіе время вспоминаю съ живѣйшею благодарностью. Уже былъ 11-й часъ, когда я возвратился къ Севастополю и явился главнокомандующему, чтобы ему доложить объ исполненіи порученія. Онъ мнѣ показался совершенно разстроеннымъ, убитымъ, тѣмъ не менѣе приготовлялъ донесеніе государю о несчастныхъ событіяхъ дня. Получивъ лаконическую благодарность, я отправился домой, гдѣ былъ радостно встрѣченъ не только товарищами, но и великими князьями, потому что до нихъ дошелъ какой-то слухъ, что я раненъ или даже убитъ. Въ тотъ же вечеръ кн. Меншиковъ потребовалъ Левашева и объявилъ ему, чтобы онъ приготовился немедленно ѣхать с донесеніемъ въ Петербургъ, прибавляя — „ce serait le tour de Dehn, mais il a une si étrange manière de voir—que je préfère, que cela soit vous“ (по настоящему—очередь Дена, но у него такіе странные взгляды, что я предпочитаю послать васъ).
Напрасно кн. Меншиковъ давалъ себѣ трудъ говорить о моемъ образѣ мыслей. Гр. Н. В. Левашевъ раньше меня прибылъ въ главную квартиру, слѣдовательно не мнѣ, а ему слѣдовало считаться на первой очереди для отправленія съ донесеніемъ.
Примѣчанія править
- ↑ Здѣсь, кажется, память мнѣ измѣнила… кажется, 2-я драгунская дивизія пришла гораздо ранѣе и вотъ почему: по возвращеніи моемъ изъ Керчи, не помню котораго именно числа, я видѣлъ въ главной квартирѣ—нѣсколько лошадей Каргопольскаго драгунскаго полка и слышалъ весьма любопытный разсказъ о томъ, какъ ночью съ бивуака шарахнувшіяся лошади Каргопольскаго полка поскакали во всю конскую прыть—мимо Кады-кіой—по балаклавской дорогѣ, прямо въ англійскій лагерь. Будучи встрѣчены батальнымъ огнемъ озадаченными англичанами, лошади эти поскакали далѣе по направленію къ Малахову кургану и 2 бастіону, откуда по нимъ открыли огонь наши войска. В. Д.
- ↑ Въ лазаретномъ фургонѣ перевязывали раненаго полковника Бибикова, командира Охотскаго егерскаго полка. В. Д.
- ↑ Не сохранивъ этой диспозиціи, я, конечно, не ручаюсь за точность выраженій.
- ↑ Въ нашей арміи въ то время, и даже позже, когда я командовалъ полкомъ, я считалъ (нѣкоторыхъ) офицеровъ гораздо менѣе солдатъ заслуживающими уваженія.
- ↑ Для наблюденія за порядкомъ и немедленнымъ уничтоженіемъ моста послѣ окончательнаго отступленія всѣхъ нашихъ войскъ. Когда я скакалъ по приказанію кн. Меншикова къ устью Черной рѣчки мимо заряднаго ящика, лошади котораго были убиты, одна изъ нихъ, пристяжная, еще не окончательно издохла и въ тотъ самый моментъ, когда я поровнялся съ нею, съ усиліемъ и глухимъ стономъ приподнялась и перевернулась на спинѣ. Это моего татарскаго скакуна до того озадачило, что онъ совсѣмъ для меня неожиданно сдѣлалъ огромный прыжекъ вправо, я съ трудомъ усидѣлъ, но не могу сказать въ сѣдле, а почти на передней лукѣ казачьяго сѣдла, къ которому не привыкъ и терпѣть не могу, и ужасно ушибся, такъ что, какъ говорятъ в простонародіи, искры изъ глазъ посыпались, но задумываться было некогда и кромѣ легкой боли въ теченіи нѣсколькихъ дней никакихъ дурныхъ послѣдствій отъ того ушиба не было. В. Д.