Не могу сказать, чтобы намъ было весело послѣ Инкерманскаго дѣла, не смотря на всевозможныя удобства, которыя доставляло намъ присутствіе великихъ князей. Меня помѣстили въ одной комнатѣ дома, занимаемаго великими князьями, съ Краснокутскимъ и Павломъ Шуваловымъ, адъютантами в. кн. Николая Николаевича; для чая, завтрака, обѣда и вечерняго чая собирались всѣ въ большой палаткѣ великихъ князей, разбитой на дворѣ занимаемаго нами домика. Погода стояла пасмурная, дождливая, великіе князья безпрестанно посѣщали госпиталя, дома и казармы, въ которыхъ помѣщались раненые. Видъ сихъ послѣднихъ наводилъ на меня грусть неописанную; казалось, что кн. Меншиковъ, давая сраженіе, не допускалъ и мысли, что будетъ много раненыхъ; такъ мало было замѣтно, чтобы что либо было приготовлено для успокоенія страдальцевъ, которые лежали въ грязныхъ комнатахъ на грязныхъ нарахъ, а многіе даже на постоянно сыромъ полу безъ всякой подстилки, кромѣ собственныхъ штановъ. Медицинскаго пособія было также недостаточно, перевязки дѣлались рѣдко,—тифъ распространялся съ неимовѣрною быстротой—смертность даже между легко ранеными была очень значительная. Ежедневно до насъ доходили звуки музыки, съ которою хоронили офицеровъ, между тѣмъ незамѣтно было, чтобы принимались какія либо мѣры для устраненія всѣхъ недостатковъ нашихъ лазаретовъ; кн. Меншиковъ относился ко всему очень равнодушно, и тѣмъ возмущалъ меня противъ себя.
Не знаю, было-ли то уступка, сдѣланная общественному мнѣнію или просьбамъ великихъ князей, но вскорѣ послѣ Инкерманскаго сраженія полковникъ Вуншъ снизошелъ до скромной должности старшаго адъютанта или дежурнаго штабъ-офицера, а начальникомъ главнаго штаба былъ назначенъ ген.-м. Шемякинъ, командиръ 1 бригады 12 пѣхотной дивизіи. Это былъ хитрый хохолъ, ужасный говорунъ и балагуръ, приводившій въ отчаяніе добрѣйшаго Алексѣя Илларіоновича Философова, которому онъ рѣшительно не давалъ слова вымолвить, когда обѣдалъ у великихъ князей. Однако, упражненіе языка было настоятельною потребностью для Алексѣя Илларіоновича. Онъ уже всѣмъ изъ насъ поочередно, а потомъ и всѣмъ вмѣстѣ неоднократно разсказалъ, какъ онъ былъ раненъ подъ Силистріею, Карсомъ или Ахалцыхомъ—не помню; его разговоры съ разными значительными лицами, разные анекдоты и т. п., такъ что бывало, когда онъ начнетъ разсказъ, то слушатель, перебивая его и дѣлаясь въ свою очередь разскащикомъ, досказывалъ начатый имъ разсказъ или анекдотъ. Это показалось невыносимымъ Алексѣю Илларіоновичу, и мы замѣтили, что онъ сталъ удаляться немедленно послѣ обѣда. Въ это время пріѣзжалъ въ Севастополь адъютантъ военнаго-министра гр. Петръ Шувалов. Онъ между прочимъ хотѣлъ удостовѣриться, хорошо-ли содержатся раненые, взятые въ плѣнъ французы и англичане и потому ходилъ въ отведенное для нихъ помѣщеніе въ укрѣпленіе № 4, въ двухъ шагахъ отъ домика, занимаемаго нами. Одинъ изъ плѣнныхъ французовъ, отвѣтивъ на вопросы Шувалова о его содержаніи и леченіи, сказалъ ему, что не только заботятся объ ихъ леченіи, но и объ ихъ удовольствіи, что ежедневно, послѣ обѣда, приходитъ какой-то старый плѣшивый farceur, по его словамъ, qui nous blague, que c’est une bénédiction. L’autre jour il nous assurait qu’il était grand-officier de la légion d’honneur (чудакъ, по его словамъ смѣшившій ихъ до слезъ. На дняхъ онъ увѣрялъ насъ, что онъ имѣетъ большой крестъ почетнаго легіона).... Послѣднее обстоятельство разъяснило намъ дѣло: оказалось, что Философовъ нашелъ между ранеными французами пріятныхъ и покорныхъ слушателей и предпочиталъ ихъ общество нашему.
Нѣсколько дней послѣ Инкерманскаго сраженія, пріѣхалъ къ намъ князь Ѳедоръ Ивановичъ Паскевичъ изь Кишинева, любознательности ради. Онъ поселился на яхтѣ кн. Виктора Ивановича Барятинскаго, стоявшей на рейдѣ, но ежедневно приходилъ съ нами обѣдать, а потомъ играть въ карты.... это было единственно возможное развлеченіе. Какъ пріѣзжаго, я его сопровождалъ на южную сторону Севастополя, гдѣ мы объѣхали вмѣстѣ всѣ бастіоны на лошадкахъ, обязательно мнѣ доставленныхъ милымъ Шестаковымъ. Этотъ Шестаковъ былъ адъютантомъ Корнилова, считался прекраснымъ офицеромъ, я его зналъ какъ пріятнаго и образованнаго собесѣдника и съ искреннимъ сожалѣніемъ узналъ впослѣдствіи, что онъ погибъ во время ночнаго нападенія непріятеля на Волынскій редутъ, но не помню, было-ли это во время перваго штурма этого укрѣпленія, блистательно отбитаго храбрымъ Хрущевымъ, или при окончательномъ взятіи этого редута непріятелемъ.
Между тѣмъ,—въ особенности это стало замѣтнымъ послѣ Инкерманскаго сраженія,—значительно начало развиваться у насъ мародерство; во всѣхъ селеніяхъ, отдѣльныхъ домахъ, дачахъ, садахъ и виноградникахъ стали показываться праздношатающіеся солдаты, которыхъ не досчитывались въ полкахъ и показывали, кого убитыми, кого безъ вѣсти пропавшими. Въ одномъ Бахчисараѣ, по свѣдѣніямъ, дошедшимъ до главнокомандующаго, такихъ мародеровъ скопилось больше тысячи. Это доказываетъ, какой порядокъ соблюдался въ арміи кн. Меншикова и какъ исправно исполняли свою обязанность корпусные и дивизіонные гевальдигеры. Донесеніе о разныхъ безпорядкахъ, насильствахъ и даже грабежахъ побудили, наконецъ, кн. Меншикова командировать меня въ Бахчисарай съ порученіемъ, посредствомъ мѣстной и военной полиціи, переловить солдатъ, укрывающихся въ Бахчисараѣ и окрестностяхъ и, составляя изъ нихъ правильныя команды, направлять въ части, которымъ онѣ принадлежали. Въ трое сутокъ удалось мнѣ составить 17 такихъ командъ, благодаря усердному содѣйствію подполковника Шостака, бахчисарайскаго полиціймейстера, и возвратить въ полки болѣе двухъ тысячъ человѣкъ; къ сожалѣнію, должно сознаться, что въ этомъ числѣ были и офицеры....
Возвратившись въ главную квартиру, я засталъ тамъ вновь прибывшаго товарища Даню Гербеля, еще совершенно измученнаго дорогой, т. е. ужаснымъ, но уже слишкомъ мнѣ знакомымъ способомъ путешествія на перекладной. Для Гербеля же, постоянно страдавшаго мигренями, тряская телѣга была совершенно невыносима и онъ 400 верстъ проѣхалъ въ телѣгѣ стоя. Это кажется невѣроятнымъ, но Гербель еще живъ (1863 г.), слава Богу, и можетъ подтвердить мои слова. Уже прошло нѣсколько дней послѣ пріѣзда Гербеля и я съ удивленіемъ видѣлъ, что онъ и не помышляетъ объѣхать бастіоны. Я ему намекнулъ на это, говоря: „помилуй, каждаго изъ насъ главнокомандующій можетъ ежеминутно отправить къ государю съ донесеніемъ. Государь непремѣнно будетъ каждаго разспрашивать, вникая даже въ подробности.... если ты будешь отвѣчать: не знаю, не видѣлъ—государь непремѣнно скажетъ“....
Гербель поспѣшилъ перебить меня и сказалъ: „дуракъ!“
На другой же день онъ перебывалъ на всѣхъ бастіонахъ и благодарилъ меня за то, что я надоумилъ его это сдѣлать.
2-го ноября была необыкновенно сильная буря, до того сильная и опасная въ Черномъ морѣ для судовъ—заблаговременно не успѣвшихъ удалиться отъ береговъ Крыма, что мы имѣли основаніе ожидать совершенной гибели, если не всѣхъ судовъ, то, по крайней мѣрѣ, большей части непріятельскаго флота. Волненіе было такъ сильно, вѣтеръ такъ порывистъ, что много купеческихъ судовъ выбросило на берегъ и разбило о камни. Пароходы непріятельскіе лишь съ большими усиліями избѣгали этой участи, на всѣхъ парахъ съ трудомъ удерживаясь на мѣстѣ. Большія непріятельскія суда, стоявшія противъ устьевъ рѣки Качи, закрыли свои люки и не были въ состояніи наносить намъ ни малѣйшаго вреда, даже если бы приведенная къ этому мѣсту наша полевая артиллерія открыла по нимъ огонь. Для меня осталось не разъясненнымъ, почему начальство не разсудило полезнымъ содѣйствовать разъяреннымъ стихіямъ и увеличить бѣдствія непріятеля. Я убѣжденъ, что можно было заставить нѣсколько военныхъ кораблей спустить флаги. Увы, и этотъ случай имѣть какой-нибудь успѣхъ былъ упущенъ. На другой день буря стала утихать, вѣтеръ перемѣнился и всякая опасность для непріятельскаго флота миновала. Генералъ Данненбергъ двигалъ свои войска къ устьямъ рѣки Качи безъ всякой пользы,—главнокомандующій, сколько мнѣ извѣстно, посылалъ приказаніе жечь суда, подошедшія на выстрѣлъ… результатовъ не оказалось никакихъ.
Въ началѣ ноября общество, постоянно собиравшееся у великихъ князей, значительно уменьшилось: Альбединскій и Грейгъ, контуженные оба однимъ ядромъ, отправлены для леченія въ Симферополь; Владиміръ Меншиковъ, также контуженный, еще ранѣе переѣхалъ въ гостинницу „Золотаго якоря“, зато пріѣхали къ намъ Henri Крейцъ и Анатолій Барятинскій. Сей послѣдній состоялъ въ то время адъютантомъ военнаго министра и постоянно разъѣзжалъ для ускоренія доставки въ Севастополь пороха, потребленіе котораго, въ особенности въ первое время обороны Севастополя, производилось въ огромныхъ размѣрахъ и не соотвѣтствовало имѣвшимся запасамъ, — и въ особенности медленной доставки изъ заводовъ. Переписка и пререканія объ этомъ между военнымъ министромъ и главнокомандующимъ велись самыя дѣятельныя; кн. Меншиковъ безпрестанно объ этомъ говорилъ и не затруднялся громогласно и при всѣхъ порицать бездѣйствіе, безпечность и несообразительность кн. Долгорукова. Разъ, повидимому, выведенный изъ терпѣнія какой-то бумагой, полученной имъ отъ военнаго министра, кн. Меншиковъ разсказывалъ, какъ мало у него пороху, какъ доставка его ежедневно дѣлается затруднительнѣе, по случаю портившихся дорогъ по времени года и въ заключеніе сказалъ про кн. В. А. Долгорукова: „J’ai beau lui écrire, lui qui ne l’a pas inventée, qui ne l’a jamais tentée—ne sait pas même, comment s’y prendre pour m’en envoyer“. (Напрасно я пишу ему объ этомъ; не выдумавъ пороха, никогда не пробовавъ это, онъ не знаетъ даже, какъ мнѣ его доставить).
Гербель былъ командированъ въ Симферополь для устройства госпиталей и для наблюденія за отправкою всѣхъ раненыхъ и больныхъ, которые въ состояніи перенести перевозку въ дальніе госпитали, Перекопъ, Херсонъ, Николаевъ, Бериславъ и Екатеринославъ. Къ несчастію, и въ этихъ отдаленныхъ мѣстахъ нигдѣ ничего не было приготовлено для успокоенія большаго числа больныхъ; отсутствіе заботливости и предусмотрительности военнаго министерства—меня поражали и приводили въ негодованіе.
Въ это время кн. Меншиковъ далъ мнѣ порученіе, которое меня удивило, по своей очевидной несвоевременности и безполезности, и явно указывало на то, что мое присутствіе при великихъ князьяхъ не нравилось главнокомандующему, который придумывалъ предлоги для удаленія меня изъ главной квартиры; онъ мнѣ поручилъ отыскать удобное мѣсто на Салгирѣ за Симферополемъ, для устройства обширнаго ретраншемента для обозовъ всей арміи, и просилъ сдѣлать соображеніе и проектъ для укрѣпленнаго вагенбурга. Я очень хорошо понялъ настоящую цѣль кн. Меншикова и первый разъ въ жизни приступилъ къ исполненію возложеннаго на меня порученія безъ энергіи и усердія, однако немедленно отправился въ Симферополь, откуда предполагалъ дѣлать поиски для выбора удобнаго мѣста для вагенбурга на рѣкѣ Салгирѣ.
Въ теченіи трехъ дней я по утрамъ ѣздилъ на развѣдки, но возвращался ежедневно въ Симферополь, гдѣ мы всѣ собирались для обѣда. Я говорю всѣ, подразумѣвая всѣхъ изгнанниковъ по разнымъ причинамъ изъ главной квартиры, т. е. Альбединскаго, Грейга, Меншикова, пользовавшихся отъ контузіи, Гербеля, съ ранняго утра хлопотавшаго о больныхъ и часто разсказывавшаго намъ разные ужасы, какъ о положеніи раненыхъ, о недостаткѣ госпитальной прислуги, бѣлья, медицинскаго пособія и т. п. Окончивъ мое порученіе, т. е. выборъ мѣста для вагенбурга, и написавши черновое предположеніе съ отвратительнымъ чертежемъ (я никогда, даже въ молодости, не умѣлъ чертить), прежде чѣмъ возвратиться въ Севастополь—я хотѣлъ собрать нѣкоторыя свѣдѣнія по госпитальной части и потому разговорился съ полковникомъ Кинбурнскаго драгунскаго полка, барономъ Кюстеромъ[1], служившимъ прежде въ гвардейскомъ конно-піонерномъ эскадронѣ, а тогда назначеннымъ завѣдывать всѣми госпиталями въ Симферополѣ. Онъ мнѣ сообщилъ много неутѣшительнаго, но въ особенности меня поразило слѣдующее обстоятельство: когда баронъ Кюстеръ былъ назначенъ на его настоящую должность, онъ уже засталъ нѣсколько тысячъ раненыхъ и больныхъ, размѣщенныхъ во многихъ частныхъ домахъ Симферополя, и при первомъ его посѣщеніи этихъ домовъ, называвшихся госпиталями только потому, что въ нихъ помѣщались больные, безъ всякихъ госпитальныхъ приспособленій, ему всѣ раненые жаловались, что они не видятъ лекарей и что, по неимѣнію прислуги, больнымъ некому даже воды подать, не говоря уже о томъ, чтобы перемѣнить бѣлье, поправить постель и т. д.
Вслѣдствіе этихъ заявленій, онъ дѣлалъ представленія по командѣ и, дѣйствительно, въ непродолжительномъ времени (но я увѣренъ, что раненымъ и больнымъ оно показалось безконечнымъ), прибыло нѣсколько лекарей и 400 человѣкъ изъ разныхъ полковъ, для ухода за больными. По приходѣ этой импровизированной госпитальной прислуги, возникъ вопросъ, какимъ порядкомъ, на какія средства и кому именно слѣдуетъ продовольствовать этотъ маленькій батальонъ въ 400 человѣкъ? Между тѣмъ эти несчастные голодали. Чтобы не дать имъ умереть голодною смертью, баронъ Кюстеръ обратился въ Симферопольскую провіантскую компанію, которая, въ отвѣтъ, потребовала аттестатовъ на провіантъ. Оказалось, что таковые не высланы изъ полковъ и людямъ на руки выдаваемы не были. Все это происходило въ теченіи нѣсколькихъ дней, а когда, вслѣдствіе сношенія съ полками, были получены аттестаты на провіантъ, съ объясненіемъ, что по случаю поспѣшности, съ которою требовались нижніе чины въ Симферополь для прислуги въ госпиталяхъ, не успѣли имъ выдать аттестатовъ, вся эта прислуга, отъ изнуренія и госпитальнаго уже заразительнаго воздуха, сама собой превратилась въ больныхъ; эти несчастные валялись на грязныхъ, сырыхъ полахъ, никто ихъ не пользовалъ, не кормилъ, а госпитальное начальство сдѣлало вновь представленіе о недостаткѣ госпитальной прислуги.
Подъ тяжелымъ впечатлѣніемъ этихъ ужасныхъ результатовъ страшной неурядицы, безтолковія, безпечности и равнодушія, которыя составляли отличительную черту и характеристику Меншиковской военной администраціи, я поскакалъ къ главнокомандующему и съ негодованіемъ доложилъ ему о всемъ, что происходило въ Симферополѣ. Я воображалъ, что будетъ назначено строжайшее слѣдствіе и что всѣ виновные, а по моему мнѣнію ихъ было много, получатъ должное возмездіе за ихъ тяжелыя прегрѣшенія. Князь Меншиковъ сказалъ мнѣ очень спокойнымъ, тихимъ голосомъ:
— „Pouvais-je soupçonner, que la stupidité humaine pouvait aller jusque-là!“ (Могъ-ли я думать, чтобы людская глупость доходила до такой степени).
Затѣмъ потребовалъ отъ меня отчета въ исполненіи даннаго мнѣ порученія и съ большимъ вниманіемъ прослушалъ мои предположенія для устройства совершенно безполезнаго вагенбурга, къ укрѣпленію котораго нельзя было приступить, не отвлекая рабочихъ силъ отъ Севастополя, гдѣ ихъ было недостаточно. Это происходило вечеромъ; на другой день я отправился къ начальнику главнаго штаба, чтобы узнать, что приказано главнокомандующимъ вслѣдствіе моего вчерашняго доклада. Семякинъ мнѣ отвѣчалъ, что кн. Меншиковъ ничего ему не говорилъ.
Тогда я вспомнилъ Константина Ивановича Истомина, называвшаго всегда кн. Меншикова „аспидомъ“.
— Повѣрьте, повторялъ онъ,—это аспидъ, а не человѣкъ.
Послѣ этого, мнѣ оставалось только возложить всю надежду на генерала Семякина; я ему сообщилъ все, что зналъ о симферопольскихъ госпиталяхъ и упрашивалъ его немедленно принять рѣшительныя мѣры для исправленія ихъ отчаяннаго положенія. Еще до Инкерманскаго сраженія носились слухи, что Ѳедоръ Ѳедоровичъ Миллеръ, уже достаточно доказавшій свою полную, никѣмъ не оспариваемую, неспособность командовать Севастопольскимъ гарнизономъ, будетъ смѣненъ въ непродолжительномъ времени, но не были слышно, кѣмъ онъ будетъ замѣненъ. Когда я ѣхалъ въ Симферополь, между станціею Дувалкой и Симферополемъ, встрѣтилъ я, къ моему большому удивленію, бар. Дмитрія Ероѳеевича Сакена, съ его адъютантомъ Гротгусомъ; Дмитріи Ероѳеевичъ, увидѣвъ меня, приказалъ остановиться, вышелъ изъ своего грузнаго тарантаса, шагомъ тащившагося по глубокой и вязкой грязи и, послѣ обычныхъ объятій и цѣлованій, жадно сталъ распрашивать меня о положеніи Севастополя;—затѣмъ объявилъ мнѣ, что онъ назначенъ начальникомъ Севастопольскаго гарнизона, а фл.-адъют. кн. Викторъ Илларіоновичъ Васильчиковъ его начальникомъ штаба.
Я искренне обрадовался этой новости, въ убѣжденіи, что эти двѣ благородныя личности съумѣютъ поднять духъ гарнизона, придать желанное и совершенно отсутствующее единство распоряженіямъ и дѣятельности начальствующихъ лицъ, которыя, по сіе время, хотя съ самоотверженіемъ и усердіемъ выше всякой похвалы, исполняли свои обязанности, но безъ того согласія и желанія помогать другъ другу, которое не можетъ существовать безъ сильнаго всесосредоточивающаго начала. Взявъ съ меня обѣщаніе посѣщать его, какъ скоро возвращусь въ Севастополь, бар. Сакенъ продолжалъ свой путь.
День спустя послѣ моего возвращенія въ главную квартиру, я отправился къ бар. Сакену, думая спокойно побесѣдовать съ нимъ за чашкою чая. Какъ оказалось, я совершенно ошибался: не смотря на поздній часъ (уже было 8 ч. вечера) и страшную темноту, которая заставляетъ жителей Крыма даже въ деревняхъ не ходить безъ фонарей, Дмитрій Ероѳеевичъ куда-то собирался… Почти въ одно время со мной, пришелъ и кн. Васильчиковъ. Оказалось, что въ 9 ч. должны были дѣлать вылазку съ 4-го бастіона и бар. Сакенъ желалъ при этомъ присутствовать. Осѣдланныя лошади стояли у подъѣзда, мнѣ оставалось только сопутствовать начальнику гарнизона, и потому я попросилъ лошади и позволенія присоединиться къ этой ночной экспедиціи, которой не могъ себѣ объяснить. Спускаясь по лѣстницѣ, кн. Васильчиковъ просилъ меня уговорить бар. Сакена не ѣхать, говоря очень основательно, что присутствіе главнаго начальника совсѣмъ не нужно при маленькой вылазкѣ, разсчитанной для уничтоженія непріятельскихъ траншейныхъ работъ. Я, конечно, совершенно раздѣлялъ это мнѣніе, но пока мы говорили, Дмитрій Ероѳеевичъ уже сѣлъ на лошадь и мы должны были послѣдовать его примѣру. Съ нами ѣхалъ адъютантъ барона, Гротгусъ, и два жандарма. Когда мы выѣхали въ сады, отдѣлявшіе городъ отъ 4-го бастіона, лошадь бар. Сакена стала сильно спотыкаться и, наконецъ, чуть-чуть не упала. Онъ приказалъ двумъ жандармамъ ѣхать какъ можно ближе, по обѣ его стороны, а кн. Васильчиковъ еще разъ просилъ меня уговорить барона не ѣхать далѣе, говоря:
— Помилуй, у него куриная слѣпота, онъ въ потьмахъ ничего не видитъ.
Послѣ этого я рѣшился употребить свое жалкое краснорѣчіе, чтобы убѣдить Дмитрія Ероѳеевича возвратиться; я его убѣждалъ, что онъ ничего не увидитъ, что войска не узнаютъ, что онъ между ними, а что если, чего Боже упаси, одна изъ бомбъ, которыя поминутно, но только на мгновенье, освѣщали мѣстность, убьетъ его, то это будетъ для него смерть безславная, для защиты Севастополя безполезная, и для довершенія прибавилъ:
— А меня въ какое положеніе вы ставите предъ Анною Ивановной[2]; она мнѣ никогда не проститъ, что я не съумѣлъ отговорить васъ безъ пользы подвергать себя опасности.
Эти послѣднія слова подѣйствовали; подозвавъ Гротгуса, онъ приказалъ ему ѣхать на четвертый бастіонъ и, по окончаніи вылазки, доложить ему о результатѣ ея. По возвращеніи домой, бар. Сакенъ обнялъ меня, благодарилъ за Анну Ивановну и прибавилъ:
— Vous m’avez empêché de faire une bêtise (вы помѣшали мнѣ сдѣлать глупость).
Все, что я только что разсказалъ, произвело на меня непріятное впечатлѣніе. Мнѣ показалось, что между начальникомъ и его начальникомъ штаба нѣтъ полнаго довѣрія, и въ особенности кн. Васильчиковъ, не привыкшій къ странностямъ барона Сакена и подъ впечатлѣніемъ ихъ, не отдавалъ справедливости дѣйствительно рѣдкимъ качествамъ Дмитрія Ероѳеевича.
Въ концѣ ноября мнѣ пришлось еще разъ побывать на севастопольскихъ бастіонахъ, для сопровожденія полковника Гангардта, моего стараго одесскаго знакомаго—прибывшаго въ Крымъ съ какимъ-то порученіемъ отъ новороссійскаго генералъ-губернатора. Въ то время до насъ ежедневно доходили слухи о бѣдствіяхъ, претерпѣваемыхъ непріятельскими войсками, о недостаткѣ пищи, теплой одежды, которыя при изнурительныхъ осадныхъ работахъ порождали болѣзни и распространяли деморализацію,—въ особенности въ рядахъ англичанъ. Эти слухи подтверждались большимъ числомъ перебѣжчиковъ. Кромѣ того я былъ увѣренъ, что мы воспользуемся жалкимъ состояніемъ непріятельскихъ войскъ, чтобы въ теченіи зимы дѣйствовать наступательно, и потому очень понятно, что въ разговорахъ съ полковникомъ Гангардтомъ я не допускалъ и мысли, чтобы Севастополь могъ быть взятъ непріятелемъ или оставленъ нами. Впослѣдствіи, къ моему неописанному удивленію, Н. Н. Набоковъ, служившій въ то время въ военномъ министерствѣ, разсказывалъ мнѣ, что онъ самъ читалъ всеподданнѣйшее донесеніе генералъ-адъютанта Анненкова, въ которомъ сей послѣдній писалъ, между прочимъ: „флигель-адъютантъ Денъ полагаетъ, что Севастополь не будетъ взятъ“.[3]