Въ послѣднихъ числахъ ноября, великіе князья получили извѣстіе объ опасной болѣзни императрицы и вмѣстѣ съ тѣмъ приказаніе немедленно возвратиться въ Петербургъ; не помню 1-го, 2-го или 3-го декабря они отправились въ путь. Мы ихъ провожали до десятой версты верхомъ и тогда уже окончательно простились. Мнѣ и въ голову не приходило—что я съ ними разстаюсь только на нѣсколько дней. У насъ никакихъ замѣчательныхъ событій не было и потому нельзя было предвидѣть отправленія кого либо изъ насъ курьеромъ. Не прошло и часу послѣ нашихъ проводовъ великихъ князей, какъ какой-то писарь пришелъ меня звать къ главнокомандующему. Кн. Александръ Сергѣевичъ, подергивая ртомъ (привычка, которая у него обнаруживалась въ особенности когда ему что-нибудь было непріятно), спросилъ меня—готовъ-ли я ѣхать съ донесеніемъ въ Петербургъ. На мой утвердительный отвѣтъ, онъ приказалъ зайти къ нему за депешами на другое утро въ 6 ч. и потомъ, по французски, взялся дѣлать мнѣ топографическое описаніе южной части Крыма, доказывать непроходимость дорогъ и совершенно упуская изъ виду, что онъ самъ себя, какъ главнокомандующаго, жестоко обвиняетъ, рѣшительно совѣтовалъ мнѣ ѣхать до Симферополя верхомъ. По свойственной мнѣ глупости я только гораздо позже догадался, что въ разсчеты князя входило, чтобы поѣздка въ Петербургъ курьеромъ изнурила меня до одуренія и чтобы я не былъ въ состояніи передать своихъ впечатлѣній государю. Послѣ этого милаго разговора съ главнокомандующимъ, я отправился на импровизированный пиръ къ кн. Анатолію Ивановичу Барятинскому. Я говорю „импровизированный“, потому что, послѣ неожиданнаго отъѣзда великихъ князей, мы еще не поспѣли и подумать объ устройствѣ какого-либо хозяйства, т. е. артели. Барятинскій жилъ въ одномъ домѣ съ Крейцомъ, въ такъ называемой, вѣроятно въ насмѣшку, сухой балкѣ, ибо когда я шелъ обѣдать, я совершенно завязъ и, послѣ большихъ усилій, хотя мнѣ и удалось дойти до назначенія, но безъ сапога на лѣвой ногѣ. Тутъ меня ожидалъ самый пріятный сюрпризъ; Барятинскій, узнавъ отъ меня, что я на другой день долженъ ѣхать, объявилъ мнѣ, что онъ также уѣзжаетъ въ Черниговскую губернію и предложилъ мнѣ въ коляскѣ довести меня до Перекопа. Не будь этого благопріятнаго обстоятельства, я бы, можетъ быть, послушался совѣтовъ Александра Сергѣевича и, проѣхавъ верхомъ до Симферополя, не выдержалъ бы пытки ѣзды на перекладной и Богъ вѣсть когда доставилъ бы свои депеши, впрочемъ, какъ оказалось, важныя только по ихъ адресу.
5-го декабря 1854 года оставилъ я Севастополь не безъ горестнаго чувства; я былъ свидѣтелемъ многихъ подвиговъ храбрости, самоотверженія; большинству изъ нихъ суждено было пройти безплодно, безслѣдно. Впервые мнѣ приводилось видѣть въ ея гнусной наготѣ—дурную сторону всего человѣческаго, но надо сознаться, что, вѣроятно, рѣдко можно встрѣтить въ жизни примѣры эксплуатаціи бѣдствій, порождаемыхъ войной, и человѣческихъ страданій, какихъ я былъ свидѣтелемъ въ Крыму. Но и себя я не могу не обвинять въ эгоизмѣ когда вспоминаю, что я не безъ радости оставлялъ мѣста, гдѣ безропотно погибали тысячи людей, съ однимъ большею частью безсознательнымъ инстинктивнымъ чувствомъ исполненія долга и служенія отечеству.
Съ Анатоліемъ Ивановичемъ мы благополучно доѣхали до Перекопа[1]. Здѣсь я купилъ нагольный тулупъ, чтобы предохранить себя отъ холода, который начиналъ дѣлаться весьма чувствительнымъ, въ особенности для меня, потому что, получивъ приказаніе въ Гатчинѣ немедленно отправиться въ Крымъ, я не имѣлъ никакой возможности позаботиться о своемъ гардеробѣ, и при мнѣ оказалась только шинель, подбитая шелкомъ, и солдатская шинель. Не смотря на курьерскую подорожную и отсутствіе всякаго багажа, я ѣхалъ относительно весьма медленно, въ особенности по случаю темныхъ ночей. Недалеко за Перекопомъ, мой ямщикъ сбился съ дороги, возилъ меня по полямъ цѣлую мочь и къ разсвѣту привезъ къ той самой станціи, въ которой я перепрягалъ лошадей наканунѣ вечеромъ. Уже совершенно измученный, я подъѣзжалъ къ станціи въ сѣверной части Екатеринославской губерніи, съ твердымъ и рѣшительнымъ намѣреніемъ отдохнуть и напиться чаю, какъ вдругъ ямщикъ сбился опять съ дороги и опрокинулъ мою телѣгу въ канаву, наполненную водой. Промокшіе до костей, съ трудомъ выбравшись изъ канавы, мы проѣздили еще болѣе часу и, наконецъ, доѣхали до станціи, гдѣ я надѣялся согрѣться и обсушиться.
Но моимъ надеждамъ не было суждено осуществиться; на станціи, куда я прибылъ весь измокшій, ночевалъ цѣлый транспортъ сестеръ милосердія, отправленныхъ въ Крымъ для ухода за больными, по распоряженію великой княгини Елены Павловны. Этихъ сестеръ было слишкомъ 30, онѣ расположились во всѣхъ комнатахъ, не исключая смотрительской, и мнѣ, по неволѣ, не оставалось ничего, кромѣ продолженія путешествія, уже превратившагося въ мученіе. Всю Харьковскую губернію я проѣхалъ по замерзшей грязи, проклиная судьбу; въ Бѣлгородѣ я долженъ былъ бросить тулупъ, купленный въ Перекопѣ, и свою солдатскую шинель, которыя до того измокли, покрылись и пропитались грязью, что давили плечи и до нихъ нельзя было дотронуться безъ отвращенія. Лицо мое было покрыто грязью и могло уподобиться ласточьему гнѣзду; съ помощью запаса носовыхъ платковъ, мнѣ удавалось лишь расчищать глаза. Въ Бѣлгородѣ я купилъ новый тулупъ и мужицкій зипунъ, въ которомъ благополучно доѣхалъ до Курска. Въ этомъ городѣ, меня ожидала двойная радость: во-первыхъ, я засталъ тамъ отставшаго отъ великихъ князей Павла Шувалова, во-вторыхъ, мнѣ объявили на станціи, что отъ Курска начинается санный путь и что меня повезутъ въ кибиткѣ. Радость моя была неописанная; я тотчасъ же предложилъ Шувалову, ради скорости, оставить его коляску и ѣхать со мной, съ условіемъ платить за меня прогоны, потому что я предчувствовалъ, что я неминуемо засну мертвымъ сномъ—и, дѣйствительно, я проспалъ до Тулы. Подъѣзжая къ Москвѣ, мы встрѣтили Герстенцвейга и Волкова, отправленныхъ въ Крымъ, но разъѣхались такъ быстро, что не могли сказать другъ другу ни одного слова.
На седьмыя сутки послѣ моего отъѣзда изъ Севастополя, т. е. 12-го декабря, къ вечеру, нашъ возокъ остановился въ Москвѣ у гостинницы Шевалье. Но и тутъ нельзя было отдыхать; я приказалъ освѣтить и затопить камины въ цѣлой анфиладѣ бель-этажа, приготовить роскошный обѣдъ, а самъ поскакалъ на извощикѣ на Петербургскую желѣзную дорогу объявить о своемъ пріѣздѣ и просить начальника станціи медленно приготовлять для меня поѣздъ, т. е. не торопясь топить локомотивъ, чтобы дать мнѣ время и возможность оправиться отъ дороги и на другое утро въ приличномъ видѣ предстать предъ лицомъ моего обожаемаго государя. Начальникомъ станціи былъ полковникъ путей сообщенія Шериваль, весьма любезный и услужливый финляндецъ. Его поразилъ мой эксцентрическій костюмъ и онъ предложилъ мнѣ свою енотовую шубу. Принявъ съ благодарностью это милое предложеніе, я возвратился въ гостинницу Шевалье, гдѣ засталъ нѣсколько ожидавшихъ меня любопытныхъ москвичей, въ томъ числѣ Михаила Лонгинова, Ипата Бартенева и другихъ, которыхъ не помню. Оставивъ ихъ съ Шуваловымъ, я занялся туалетомъ, послѣ чего сѣлъ за хорошо сервированный столъ съ такимъ наслажденіемъ, что, конечно, я не въ состояніи его передать.
Въ 11 ч. вечера—мы съ Шуваловымъ вдвоемъ въ вагонѣ 2-го класса помчались по направленію Петербурга. Въ 10 ч. утра 13-го декабря, Николай Павловичъ принялъ меня съ радушіемъ, только ему свойственнымъ, въ его кабинетѣ Гатчинскаго дворца, въ мундирѣ л.-гв. Финляндскаго полка, потому что собирался отправиться на полковой праздникъ этого полка въ С.-Петербургъ. Прочитавъ депеши, мною привезенныя, при военномъ министрѣ, государь поѣхалъ на желѣзную дорогу и, посадивъ меня въ свой вагонъ, не переставалъ дѣлать мнѣ разные вопросы до пріѣзда нашего въ Петербургъ. Съ желѣзной дороги государь поѣхалъ въ Михайловскій манежъ, а я на дежурной или фельдъегерской тройкѣ въ инспекторскій департаментъ, чтобы, наконецъ, избавиться отъ ненавистной сумки съ бумагами. Эта несчастная сумка сдѣлалась мнѣ ненавистною потому, что въ теченіи секунды, не доѣзжая нѣсколькихъ верстъ до Тулы, была безвинно причиною самаго ужаснаго испуга, который я когда либо въ жизни имѣлъ случай испытать. Я уже упоминалъ о томъ, что въ Курскѣ, расположившись очень комфортабельно въ прекрасной зимней кибиткѣ, заплативъ прогоны до Орла и поручивъ дальнѣйшія дорожныя распоряженія моему милому и любезному спутнику, я спалъ почти до Тулы. Проснувшись, оказалось, что моей сумки у меня на груди не было; вмѣсто того, чтобы хорошенько поискать въ саняхъ, мнѣ представился въ одно мгновеніе весь ужасъ моего положенія; если я ее не найду, думалъ я, то для поисковъ придется потерять много времени и я доставлю свои депеши, когда уже другіе, позднѣе отправленныя изъ Крыма, будутъ въ рукахъ государя, если же мнѣ не удастся ее найти—какъ я явлюсь къ государю?—я уже живо представлялъ себя осрамленнымъ, обезчещеннымъ, когда Шуваловъ вскрикнулъ: „вотъ она“! доставая сумку, (которую я, вѣроятно, снялъ во снѣ) изъ-подъ сѣна, которымъ для тепла наполнена была наша кибитка. Я ожилъ, но еще долго не могъ успокоиться и оправиться отъ испытаннаго испуга.
Наконецъ, я вышелъ изъ инспекторскаго департамента и поскакалъ къ отцу, жившему тогда совершенно одиноко въ Эртелевомъ переулкѣ. Никогда между мной и отцомъ не бывало никакихъ сердечныхъ изліяній, экспансивность были всегда чужды нашимъ характерамъ, но я хорошо зналъ, какъ нѣжно онъ меня любитъ и потому нечего говорить, съ какимъ радостнымъ чувствомъ мы обнялись послѣ четырехъ-мѣсячной разлуки.
Императрица послѣ тяжкой болѣзни оправлялась и, по крайней мѣрѣ, въ этомъ отношеніи государь могъ успокоиться. Пробывъ только трое сутокъ въ Петербургѣ, я поспѣшилъ возвратиться въ Гатчину, гдѣ я былъ встрѣченъ великими князьями особенно нѣжными демонстраціями, вѣроятно въ качествѣ боеваго товарища (послѣ Инкерманскаго сраженія, за которое они уже получили Георгіевскіе кресты). Изъ Крыма никакихъ особенныхъ извѣстій послѣ моего пріѣзда не получали, и гатчинская жизнь текла тихо и не представляла ничего замѣчательнаго. Наконецъ, 24-го декабря доктора разрѣшили императрицѣ переѣхать въ Петербургъ и потому весь дворъ оставилъ Гатчину 24-го декабря.
Ma faveur à la cour était à son apogée (отношеніе ко мнѣ двора было въ высшей степени милостивое): меня безпрестанно приглашали на вечера и неоднократно ѣздовые отыскивали меня у знакомыхъ и даже въ театрѣ, чтобы звать на вечеръ къ императрицѣ. При этомъ удобномъ случаѣ я могу отдать себѣ справедливость, что я никогда не увлекался расположеніемъ ко мнѣ членовъ императорской фамиліи, не смотря на искреннюю признательность, которую я и по сіе время сохранилъ къ Николаю Павловичу и Александрѣ Ѳеодоровнѣ за ихъ постоянныя ко мнѣ милости. Никогда я не создавалъ никакихъ честолюбивыхъ плановъ, основанныхъ на довѣріи или благосклонности, оказываемыхъ мнѣ великими князьями.
Теперь, ............. я не могу безъ нѣкоторой гордости вспомнить, что я не только всегда былъ чуждъ всякаго искательства, но даже изъ опасенія быть заподозрѣннымъ въ таковомъ, былъ часто слишкомъ рѣзокъ въ сужденіяхъ и разговорахъ и иногда безъ надобности, что французы называютъ, „cassant» (рѣзокъ) во всѣхъ моихъ отношеніяхъ съ лицами вліятельными и высокопоставленными, вполнѣ сознавая, впрочемъ, что это невыгодно.
Гордость мнѣ никогда не дозволяла хлопотать объ отличіяхъ или наградахъ или даже жаловаться на то, что мнѣ могло казаться несправедливымъ.
Будучи флигель-адъютантомъ Николая Павловича, который имѣлъ особенный даръ награждать выше всякихъ заслугъ однимъ словомъ или пожатіемъ руки, мнѣ и въ голову не приходили расчеты о наградахъ или повышеніяхъ. Такъ и послѣ Инкерманскаго сраженія, въ которомъ я не оказалъ и не могъ оказать ни отличія, ни услугъ,—я и не думалъ, чтобы я могъ быть награжденъ, и потому съ большимъ удивленіемъ и радостью получилъ, въ половинѣ февраля, золотую саблю „за храбрость“, по представленію кн. Меншикова, хотя, по предоставленной ему власти, онъ имѣлъ полное право прислать мнѣ эту саблю самъ. Впослѣдствіи я узналъ черезъ товарищей, оставшихся въ Крыму, послѣ моего отправленія курьеромъ, какъ явно при этомъ высказалось нерасположеніе ко мнѣ кн. Меншикова, и что я обязанъ весьма лестнымъ для меня отличіемъ Грейгу. Вотъ что по этому (поводу) разсказали мнѣ нѣкоторые товарищи, а именно: Исаковъ, графъ Крейцъ, Альбединскій и другіе. Въ день моего отъѣзда изъ Севастополя, Исаковъ, состоявшій въ то время начальникомъ штаба 6-го пѣхотнаго корпуса, пріѣхалъ по дѣламъ службы къ главнокомандующему; по окончаніи дѣловаго разговора, князь Меншиковъ сказалъ Исакову, съ видимою радостью:
— „J’ai trouvé moyen d’expédier Daehn et il sera bien malin, s’il trouve quelque chose à raconter, je ne lui ai rien dit!“ (Я нашелъ предлогъ отослать Дена; врядъ ли ему удастся что-либо разсказать, я ничего не сообщалъ ему).
Въ половинѣ декабря всѣ мои товарищи, состоявшіе при кн. Меншиковѣ во время Инкерманскаго сраженія, получили отъ него непосредственно награды и были удивлены, что въ числѣ награжденныхъ не было меня. Грейгъ это объяснялъ очень просто тѣмъ, что, какъ отсутствующаго, меня забыли, что онъ обо мнѣ напомнитъ и что невольная ошибка будетъ немедленно исправлена. Но когда онъ дѣйствительно говорилъ кн. Меншикову объ этомъ, сей послѣдній ему отвѣчалъ:
— „Que puis-je lui donner? Il a tout…“ (Что я могу дать у ему! Онъ все имѣетъ…) и никакого результата не послѣдовало. Уже въ январѣ 1855 года, по настоянію Грейга, кн. Меншиковъ рѣшился сдѣлать представленіе, вслѣдствіе котораго я получилъ золотую саблю. Вотъ почему я всегда и при всякомъ удобномъ случаѣ заявлялъ впослѣдствіи, что за Инкерманское дѣло я былъ награжденъ Грейгомъ. Утвержденіе же представленія кн. Меншикова о награжденіи меня золотою саблею послѣдовало при послѣднемъ докладѣ военнаго министра государю Николаю Павловичу.
Во время послѣдней болѣзни императрицы, жизнь которой была въ опасности, государь проводилъ бо̀льшую часть ночей безъ сна и, такимъ образомъ, къ нравственнымъ потрясеніямъ присоединилось физическое разстройство, еще усугубленное системою леченія доктора Мандта, основанною на діетѣ. Государь былъ ужасно блѣденъ и замѣтно похудѣлъ, но онъ ни въ чемъ не измѣнялъ образа жизни и, конечно, никто не подозрѣвалъ, что дни его уже были сочтены. Между тѣмъ, не смотря на холодную погоду, онъ осматривалъ всѣ войска, ежедневно частями проходившія черезъ Петербургъ въ Финляндію. Наконецъ, сколько могу припомнить, въ первой половинѣ февраля, числа не припомню, пріѣхавъ въ манежъ Инженернаго замка, гдѣ былъ назначенъ высочайшій смотръ одного изъ проходящихъ маршевыхъ баталіоновъ, мнѣ сказали, что государь, по нездоровью, поручилъ наслѣднику произвести смотръ. Это заставило меня сильно призадуматься, зная какъ мало государь бережетъ себя; но меня со всѣхъ сторонъ успокоивали, увѣряя, что у государя простой гриппъ, къ которому всѣ жители такъ привыкли, что о немъ говорятъ, какъ о самомъ обыкновенномъ насморкѣ. Наконецъ, 15-го февраля я встрѣтилъ государя въ саняхъ катающимся по городу, и совершенно успокоился на счетъ его здоровья.
18-го числа, утромъ, въ 10 часовъ, пріѣхалъ ко мнѣ фельдъ-егерь и сказалъ: „пожалуйте къ государю“. Въ теченіи 1854 г., я получилъ пять разъ подобное приказаніе въ такой же формѣ, и потому убѣжденный, что дѣло идетъ о командировкѣ, уѣзжая изъ дому, я приказалъ камердинеру своему немедленно все приготовить для вѣроятнаго отъѣзда. Нельзя себѣ представить моего ужаса, когда я пріѣхалъ въ Зимній дворецъ и засталъ тамъ уже собранныхъ почти всѣхъ генералъ-адъютантовъ и флигель-адъютантовъ, которые мнѣ объявили, что государь умираетъ!!!
Въ часъ и пять минутъ государь скончался, а чрезъ четверть часа вышелъ къ намъ гр. Владиміръ Ѳедоровичъ Адлербергъ, облитый слезами, и объявилъ, что можно проститься съ покойнымъ. Въ маленькомъ кабинетѣ, на походной желѣзной кровати, покрытый старою шинелью, съ выцвѣвшимъ бобровымъ воротникомъ, лежало тѣло только что преставившагося самодержца всея Руси, столько лѣтъ бывшаго рѣшателемъ судебъ Европы… Съ истинно горькою печалью простился я съ своимъ бывшимъ „генераломъ“ и, машинально вышедши изъ этой комнаты, былъ пораженъ безпорядкомъ и суетой, которые были уже замѣтны во всемъ дворцѣ. Двери были открыты, прислуга бѣгала; наверху, въ большомъ коридорѣ, встрѣтилъ я бѣгущую великую княжну Марію Николаевну, въ сопровожденіи нѣсколькихъ дамъ,—куда, зачѣмъ такъ поспѣшно, когда уже нельзя было ничему помочь, ничего измѣнить—осталось для меня неразъясненнымъ.
Французы говорили въ старину: „le roi est mort, vive le roi!“ (король умеръ, да здравствуетъ король!). Я вспомнилъ, что я наряженъ дежурнымъ на слѣдующій день, и разсудилъ, что поэтому, не ожидая общей присяги, мнѣ слѣдуетъ немедленно присягнуть новому государю. Я отправился въ большую дворцовую церковь, гдѣ уже многіе присягали. Совершивъ обрядъ присяги и выходя изъ церкви, я встрѣтилъ А. П. Самсонова, адъютанта наслѣдника, а со времени кончины Николая Павловича—государя. Онъ меня остановилъ, чтобы объявить, что отнынѣ ботфорты отмѣняются. Я на него смотрѣлъ въ недоумѣніи, какъ бы не понимая его словъ.... тогда онъ счелъ нужнымъ подтвердить эту важную новость—шепелявя по его привычкѣ, и съ необыкновеннымъ, удивительнымъ для меня, присутствіемъ духа, уже называя наслѣдника государемъ, объявилъ, что приказано адъютантамъ не заводить ботфортовъ, которыхъ болѣе носить небудутъ....
Когда я вышелъ изъ дворца чрезъ Салтыковскій подъѣздъ, меня подозвала къ своей каретѣ, стоявшей у тротуара, графиня Анна Баранова, какъ видимо еще ничего незнавшая и только что подъѣхавшая ко дворцу, чтобы разспросить о томъ, что̀ происходило во дворцѣ. Когда я ей объявилъ, что государь скончался, она стала метаться въ каретѣ и громко кричать.... я крикнулъ ея кучеру: домой!—а самъ поѣхалъ объявить горестную новость отцу. Увидѣвъ меня, отецъ угадалъ мое горе и сказалъ только: „итакъ, все кончено?“
Крупныя слезы брызнули изъ его глазъ. Для него это была потеря еще болѣе чувствительная, чѣмъ для меня; онъ близко зналъ Николая Павловича съ конца 1812-го года, былъ имъ переведенъ въ гвардію при формированіи л.-гв. сапернаго батальона и постоянно съ тѣхъ поръ пользовался его милостями и особеннымъ расположеніемъ.
Быстро разнесшаяся вѣсть о кончинѣ государя привела весь городъ въ какое-то оцѣпененіе. Никто къ ней не былъ приготовленъ, многіе не подозрѣвали даже, что государь боленъ. Немедленно затѣмъ начали ходить нелѣпѣйшіе слухи объ отравѣ; одни обвиняли доктора Мандта, утверждая, что онъ самъ давалъ принимать государю какіе-то порошки его собственнаго, таинственнаго приготовленія, другіе увѣряли, что государь самъ отравился, объясняя это тѣмъ, что онъ въ своей гордости не могъ перенести нашихъ неудачъ, какъ дипломатическихъ, такъ и военныхъ и не хотѣлъ пережить русскаго престижа, сильно поколебленнаго въ Европѣ событіями послѣдняго года. Мнѣ кажется, было бы лишнимъ пояснять всю нелѣпость этихъ толковъ. Мандта я видѣлъ только два раза у отца; какъ человѣка его не зналъ и никакихъ предположеній не считаю себя вправѣ дѣлать о томъ—есть-ли возможность его заподозрить въ такомъ ужасномъ преступленіи. Что касается другаго предположенія, то я его рѣшительно отвергаю.... Кто зналъ близко Николая Павловича—не могъ не оцѣнить глубоко религіознаго чувства, которое его отличало и которое, конечно, помогло бы ему съ христіанскимъ смиреніемъ перенести всѣ удары судьбы, какъ-бы тяжки, какъ-бы чувствительны для его самолюбія они бы ни были.
Молодое поколѣніе большею частью привѣтствовало происшедшую перемѣну—если не радостью, то по крайней мѣрѣ надеждами на болѣе либеральное направленіе новаго правителя, на бо̀льшій просторъ мысли, на воцареніе легальности и огражденіе личныхъ и имущественныхъ правъ, о которыхъ, не могу не сознаться, еще мало имѣли настоящаго понятія въ Россіи. При этомъ нельзя не сказать, что эти самые господа увлекались и были убѣждены, что для всѣхъ желаемыхъ ими реформъ достаточно одного или нѣсколькихъ указовъ, забывая, что безъ надлежащимъ образомъ подготовленныхъ исполнителей указы остаются мертвою буквою, что у насъ и прежде были законы—законы мудрые, но законности все-таки не было. Въ то время говорили, что Николай Павловичъ на смертномъ одрѣ просилъ наслѣдника, не откладывая и не смотря на сознаваемыя имъ препятствія, освободить крестьянъ, говоря, что, не смотря на искреннее желаніе, онъ не успѣлъ въ этомъ во время своего царствованія.
19-го февраля праздновалось восшествіе на престолъ. Въ 10 часовъ утра государь принималъ свиту покойнаго государя къ которой самъ принадлежалъ по званію генералъ-адъютанта. Онъ обратился къ намъ съ прекрасною рѣчью, въ которой, по волѣ покойнаго государя, благодарилъ насъ за вѣрную и усердную службу и выразилъ убѣжденіе, что мы и ему съ такимъ же усердіемъ и преданностью служить будемъ. Въ заключеніе государь сказалъ, взявшись правою рукою за генералъ-адъютантскій аксельбантъ:
„Я считаю однимъ изъ счастливѣйшихъ дней моей жизни тотъ, въ который я получилъ этотъ аксельбантъ, и потому сохраню его навсегда“.
Въ 11 часовъ государь со всѣмъ императорскимъ домомъ, за исключеніемъ вдовствующей императрицы, оставшейся въ своихъ покояхъ по нездоровью, пошелъ чрезъ залы Зимняго дворца, наполненныя знатными обоего пола особами (какъ тогда еще писали въ камерфурьерскихъ объявленіяхъ) въ большую дворцовую церковь, гдѣ послѣ литургіи гр. Панинъ (министръ юстиціи) прочиталъ манифестъ, которымъ государь объявилъ своему народу о своемъ восшествіи на прародительскій престолъ, и наконецъ присягу, во время чтенія которой еще не присягнувшіе стояли съ поднятою правою рукою. Всѣ дамы, во время этого выхода, отличавшагося необыкновенною торжественностью и совершеннымъ безмолвіемъ, были въ бѣлыхъ платьяхъ и напоминали большой выходъ друидовъ въ Нормѣ.
Дежурство мое въ этотъ первый день новаго царствованія было для меня ужасно грустнымъ, не смотря на то, что не было такъ монотонно, какъ прежнія дежурства. Оставаясь цѣлый день во дворцѣ, я еще разъ ходилъ въ кабинетъ покойнаго государя, предварительно убѣдившись, что тамъ никого не было! Это было передъ вечеромъ; покойникъ лежалъ, по прежнему, на желѣзной кровати, но уже былъ покрытъ параднымъ покрываломъ, и что меня поразило: я нашелъ его черты совсѣмъ измѣнившимися. Утромъ, т. е. нѣсколько минутъ послѣ смерти, я замѣтилъ на лицѣ государя выраженіе утомленія и страданія, вечеромъ, напротивъ, я засталъ лице спокойное, съ той улыбкой, которая придавала, при жизни покойнаго Николая Павловича, особенную прелесть его правильнымъ чертамъ. Сегодня, конечно, никто не заподозритъ меня въ лести, да кто же и льститъ покойникамъ? а потому я положительно утверждаю, что я никогда не видѣлъ ничего прелестнѣе, прекраснѣе лица государя вечеромъ 19-го февраля, т. е. за нѣсколько часовъ до той минуты, когда, предоставленное неопытнымъ врачамъ, тѣло покойнаго было обезображено, а лице искажено неудавшимся бальзамированіемъ.
Вечеромъ, государь Александръ Николаевичъ принималъ разныхъ лицъ, назначенныхъ сообщить иностраннымъ дворамъ о понесенной имъ утратѣ и о восшествіи своемъ на престолъ. Въ числѣ ихъ были Г. А. Гринвальдъ, ѣхавшій въ Берлинъ, Г. А. Будбергъ—въ Гагу, Ганноверъ, Саксонію, Дармштадтъ, д. ст. сов. Дмитрій Нессельроде въ Штутгардтъ, кн. Ѳ. И. Паскевичъ въ Крымскую армію и многіе другіе, отправляемые въ разные концы имперіи. Ахматову пришлось ѣхать въ Иркутскъ, такъ что ему и не суждено было проводить своего „генерала“ до его послѣдняго жилища. Въ этотъ же вечеръ я выпросилъ у Гримма, камердинера покойнаго государя, себѣ на память саперную фуражку Николая Павловича, въ которой онъ ѣзжалъ въ саперный лагерь въ Петербургѣ[2].
По случаю командированія многихъ флигель-адъютантовъ, насъ было такъ мало въ Петербургѣ въ февралѣ 1855 года, что 26-го числа я опять былъ дежурнымъ, т. е. уже во второй разъ по восшествіи государя Александра Николаевича на престолъ. Когда я вошелъ въ пріемную залу, чтобы смѣнить капитана 1-го ранга бар. Фредрикса, на дежурствѣ котораго скончался Николай Павловичъ, военный министръ кн. Долгоруковъ выходилъ изъ кабинета государя. Завидѣвъ меня, онъ подошелъ ко мнѣ и поздравилъ съ чиномъ полковника. Оказалось, что государь только что подписалъ или, правильнѣе, утвердилъ приказъ, которымъ я былъ произведенъ на вакансію со старшинствомъ. Это исключеніе было сдѣлано на томъ основаніи, что какъ батальонный адъютантъ я имѣлъ право на производство со старшинствомъ на основаніи существовавшихъ правилъ, а званіе флигель-адъютанта не должно было лишать меня преимуществъ, предоставленныхъ мнѣ прежнею службою и званіемъ.
Такимъ образомъ мнѣ пришлось надѣть полковничьи эполеты—покрытыя крепомъ.
Похороны покойнаго государя происходили съ большою торжественностью, гробъ былъ вынесенъ и поставленъ на колесницу на подъѣздѣ главнаго двора Зимняго дворца, соотвѣтствующемъ Іорданскому; до того я рѣшительно никогда не замѣчалъ, чтобы кто либо пользовался этимъ выходомъ. Кучеръ покойнаго государя, Яковъ, съ трудомъ справлялся съ лошадьми, которыя не дружно трогали, и притомъ обливался слезами. Изъ всѣхъ иностранцевъ, пріѣхавшихъ отдать послѣднюю честь Николаю Павловичу, мнѣ особенно памятенъ—австрійскій эрцъгерцогъ Вильгельмъ, по случаю удивленія, котораго онъ не могъ скрыть при видѣ многочисленнаго войска, разставленнаго по пути печальнаго шествія. Всѣ резервные гвардейскіе полки были на лицо и это изумляло австрійца, убѣжденнаго, что военныя демонстраціи Австріи заставили Россію сосредоточить всѣ свои силы на юге и юго-западе.
Примѣчанія
править- ↑ Не бывавшій въ то время въ Крыму не можетъ себѣ представить въ какомъ состояніи тамъ были дороги: отъ долины Бельбека до Симферополя намъ пришлось ѣхать по глубокой грязи, въ которой нашли смерть сотни изнуренной скотины. Переѣзжая черезъ трупы верблюдовъ и воловъ, невозможно было ускорить ѣзду, а между тѣмъ зараженный воздухъ разлагающимися тѣлами не позволялъ отнимать носоваго платка отъ носа. Но это страданія только физическія, къ которымъ должно присоединить и моральныя… Какъ тихо мы ни ѣхали, однако обгоняли цѣлые караваны раненыхъ, мучившихся отъ неудобства телѣгъ, въ которыхъ ихъ везли, и испускавшихъ такіе жалостные стоны, что у меня слезы неудержимо лились изъ глазъ и сердце ныло.
- ↑ Она у меня хранится въ Петербургѣ, съ бумагами и другими для меня драгоцѣнными предметами.