15 октября, пополудни, в знойный день, несмотря на позднее время года, возвратился я в Симферополь, голодный и уставший, несмотря на левашовский тарантас; я велел себя везти прямо в гостиницу «Золотого якоря» и немедленно заказал себе обед, в ожидании которого я ходил по комнате. Не успели мне ещё подать обеда, как вдруг звук колокольчика и шум подъезжавшей телеги привлекли моё внимание на улицу. К подъезду «Золотого якоря» подкатила телега, на которой сидел в солдатской шинели и адъютантской фуражке арап с большим, никогда не виданным в Африке носом. К моему неописанному удивлению оказалось, что это Левашов, возвращавшийся из Бессарабии, куда на другой же день моего отъезда из главной квартиры посылал его князь Меншиков; тогда-то оказалось, что в то время, как моя лошадь отдыхала на Бельбеке на продовольствии Левашова, как я пользовался удобствами тарантаса Левашова, он сам прокатился в телеге, на солнце и пыли, до Бендер и обратно.
Пообедав с Левашовым, мы вместе отправились в главную квартиру, которую застали гораздо бодрее, чем оставили; причина тому была победа, одержанная 13 октября под селением Кады-Киой. Героем этого эфемерного успеха, как оказалось впоследствии, был Липранди. Я не имею намерения описывать главные события кампании 1854—1855 годов, они принадлежат истории и уже давно получили общую известность, но я знаю по опыту, что важные события происходили иногда от самых ничтожных причин, иногда совсем независимо от тех лиц, которые после удачного результата приписывали себе, своим соображениям, своей дальновидности и мудрости успех, для них самих неожиданный, случайный… Поэтому, по моему мнению, интересны все подробности, имеющие какое-либо отношение к главным событиям военного времени.
11 октября князь Меншиков потребовал к себе адъютанта своего, барона Виллебранта, и, сообщив ему, что государь упрекает ему его бездействие, приказал немедленно отправиться к генералу Липранди в Чаргунский отряд, испросить его: «не может ли он завтра с своим отрядом «помаячить», textuel (дословно). Подобная определительность приказаний всегда отличала главное командование князя Меншикова в Крыму. Само собой разумеется, генерал Липранди был озадачен подобного рода предложением и просил отвечать, что завтра он ни в каком случае не может ничего предпринять, но что он употребит следующий день для осмотра позиций неприятеля и, может быть, 13 сделает нападение на высоты, лежащие впереди селения Кады-Киой, — высоты, на которых неприятель устроил и уже начал вооружать батареи. Таким образом состоялось дело 13 октября, получившее громкую известность истреблением нашею артиллериею почти всей отборной английской, весьма немногочисленной, кавалерии, которая по недоразумению под предводительством лорда Кардигана безумно атаковала нашу полевую артиллерию и попала под перекрёстный огонь наших батарей. Настоящий результат маячения генерала Липранди состоял в уничтожении двух неприятельских батарей, ещё не вполне вооружённых турецкими орудиями, прислуга и прикрытие которых бежали после нескольких выстрелов из двух полевых орудий, увезённых турками, и ещё в том, что внимание неприятеля было обращено на кады-киойскую долину и на дорогу, ведущую чрез эту долину в Севастополь. С тех пор неприятель сильно укрепил высоты, командующие долину Кады-Киой, и расположил свои батареи так, что вышеозначенная дорога могла быть сильно перекрёстно обстреливаема. Несмотря на это, с этого времени начали составлять у нас предположения атаковать неприятеля на этом пункте и только откладывали его исполнение до ожидаемого прибытия 10-й и 11-й пехотных и 2-й драгунских дивизий[1], шедших на присоединение к нам форсированными маршами.
Я привожу этот любопытный факт, во-первых, потому что я могу ручаться за его достоверность (мне об этом говорил В. И. Истомин), во-вторых, относительно состояния нашей оборонительной линии между 3-м бастионом и Малаховой башнею, и между сей последней и 2-м бастионом. Действительно, хорошо должно было быть устройство нашей обороны, когда такой офицер, как В. И. Истомин, ни минуты не усомнился, когда ему доложили, что неприятель атакует кавалериею и приказал открыть огонь по несчастным каргопольским лошадям, топотом своим во тьме ночной произведшим тревогу на всей дистанции контр-адмирала Истомина.
16 или 17 октября, главная квартира передвинулась к селению Чаргун, где сосредоточивались все войска, прибывающие к нам на подкрепление. Тут мне случилось объезжать в свите князя Меншикова вновь пришедшие войска; при приближении главнокомандующего к одному из пехотных полков солдаты со всех концов своего расположения бегом бросились навстречу главнокомандующему; это, видимо, не понравилось Александру Сергеевичу, который несколько раз сказал: «Qu’est-ce qu’ils me veulent?» (чего они хотят от меня?), потом как бы нехотя тихим голосом поздоровался — и уехал. Я себе при этом тщетно задавал вопрос: «Русский ли это главнокомандующий?» Мне было и больно, и грустно, и жаль бедных недоумевающих солдат. Прибытие на подкрепление армии князя Меншикова двух дивизий пехоты и одной драгунской нас чрезвычайно ободрило, и все делали различные предположения относительно вероятного и близкого перехода наших войск в наступление. Князь Меншиков был ещё таинственнее, чем обыкновенно, штабные фигуры были мне антипатичны донельзя, следовательно, я от них не мог ничего узнать, а потому я терпеливо ожидал событий. Наконец 20 октября Левашов проведал, что генерал Данненберг — представил главнокомандующему предположение атаковать неприятеля от Инкермана и левого фланга севастопольской оборонительной линии, привлекая предварительно всё внимание неприятеля на правый фланг нашей оборонительной линии сильною вылазкою. Носились слухи, что это предположение одобрено главнокомандующим, и что для приведения его в действие главные наши силы будут в скором времена передвинуты на Мекензиеву гору и к северной стороне Севастополя. Всё это оказалось основательным, и войска стали понемногу, не изменяя положения бивуаков, расположенных впереди Чаргуна, переходить на вновь назначенные им позиции. 21 октября главная квартира оставила своё чаргунское бивуачное расположение и перешла на северную сторону Севастополя. До выступления нашего, меня потребовал главнокомандующий и объявил, что государю угодно, чтобы я состоял при нём и при этом, кривя душой, сказал мне несколько весьма неискренних любезностей.
Между тем ожидали прибытия великих князей Николая и Михаила Николаевичей, говорили также, что наступательные наши действия начнутся не 23-го числа, как было предположено сначала, а 24-го, чтобы даль возможность великим князьям участвовать в деле. Каким образом все эти толки и предположения могли оставаться тайною для неприятеля — для меня до сих пор непостижимо!.. Наконец великие князья приехали, принятая диспозиция генерала Данненберга с поправками, сделанными в ней, как тогда говорили, по инициативе полковника Попова, должна была приводиться в исполнение с рассветом 24 октября. В настоящее время всем давно известны все события, все ошибки плачевного для нас 24 октября, но есть обстоятельства, которые остались тайною, вероятно, потому что их разоблачением уже слишком должно было страдать самолюбие действующих лиц. Например, все говорили, все писали, что генерал Соймонов не исполнил своего движения на точном основании диспозиции, что он перешёл Киленбалку, когда ему следовало подвигаться по левому её краю и так далее.
Но никто откровенно не сознаётся, что ни в главной квартире, ни в севастопольском гарнизоне не было ни одной, даже посредственной, карты Севастополя и в особенности той местности, на которой предполагалось действовать 24 октября. Между тем великий князь Николай Николаевич привёз с собой одну небольшую, весьма удовлетворительную карту, полученную им от генерала Анненкова в Одессе. Карта эта, литографированная в топографическом депо, как оказалось впоследствии, хранилась в большом числе экземпляров, но в строжайшей тайне, в архиве главного штаба в Петербурге. Никто не говорит в оправдание генерала Соймонова, что он ссылался на своё незнание местности и на неимение карт и планов, что вследствие этого к нему были откомандированы 23 числа, вечером, два матроса в качестве проводников, но что матросы эти, на рассвете 24 октября, когда ожидалась от них важная услуга, оказались пьяными и не могли служить путеводителями.
Инкерманское сражение или, как его называли в официальной корреспонденции того времени, «большая вылазка» уже подробно, неоднократно описано, — я не буду входить в подробности и в критический разбор распоряжений начальства до и во время самого дела. Многие обвиняют генерала Данненберга и считают его виновником неудачи, этой единственной серьёзной и хорошо задуманной попытки заставить неприятеля отказаться от осады Севастополя. Я не разделяю этого мнения и всегда отвечал на сильные выходки порицателей генерала Данненберга, что, не защищая сего последнего, я не могу признать виновным подчинённого, действующего на глазах своего начальника, которого обязанность была исправить замеченные ошибки, если он не успел предупредить их. Князь Меншиков, очевидно, не хотел взять на себя ответственности за последствия предприятия, одобренного им в военном совете, и потому не спешил выехать на поле сражения. По диспозиции генерал Данненберг должен был начать своё наступательное движение в пять часов утра; зная это, весь штаб князя Меншикова, в том числе и я, был готов и на конях ранее пяти часов, но нам пришлось прождать до восьми часов, и тогда только двинулись мы по направлению к Инкерманскому мосту, то есть в то время, когда стремительно атакующие войска наши уже выбили неприятеля из укреплений, составлявших крайний правый фланг расположения английских войск. Мост при впадении реки Чёрной в Севастопольскую бухту приказано было возобновить, чтобы не привлечь внимания неприятеля, лишь накануне вечером: матросы, которым были поручены эти работы, усердно проработали всю ночь и, несмотря на это, задержали наступление авангарда генерала Данненберга под командою генерала Павлова. Когда главнокомандующий с великими князьями и свитою проезжал чрез инкерманскую гать и мост, уже встречались раненые[2], с ассистентами; тут мне объяснили, что это дело у нас обыкновенное; когда раненый выбывает из строя, к нему пристают в виде провожатых двое-трое или более товарищей, отстают от своих частей и тем без надобности, в огромных размерах увеличивают число выбывших из строя. В самом начале дела, после занятия двух неприятельских укреплений, наши передовые части сильно страдали от неприятельской артиллерии, наша отстала, её искали, сам главнокомандующий подгонял обгонявшие нас батареи, при этом заметна была какая-то зловещая неурядица, суетливость, просто беспорядок. Так в этой суматохе один фейерверкер упал и чрез него переехало орудие. Всё это не предвещало ничего доброго.
Взобравшись наконец на возвышенную плоскость, пересечённую только несколькими оврагами и называемую Сапун-гора, я надеялся получить хотя слабое понятие о движении и действии наших войск, но надежда эта не сбылась. Князь Меншиков не двигался вперёд, не получал донесений, не посылал приказаний, одним словом, уничтожил все мои понятия о ходе сражений вообще. Раз только он сказал Альбединскому проехать вперёд и посмотреть, что там делается. Другой раз — приказал Владимирскому пехотному полку, проходившему мимо нас, переменить направление. Мы были так далеко от неприятеля, что до нас долетали почти только безвредные снаряды. Из всего этого видно, что никто из составлявших свиту главнокомандующего не мог получить и малейшего понятия о ходе дела и ещё менее получить право критики.
Вслед за нами взобрались на Сапун-гору многочисленные провиантские полуфурки, нагруженные турами, с помощью которых надеялись наскоро устроить несколько полевых укреплений, чтобы удалить неприятеля от Севастополя и чтобы иметь точку опоры для предвиденного сильного натиска французов. Действительно, сии последние не дались в обман вылазкою, сделанною генералом Тимофеевым, и, оставив против его отряда небольшую часть своих войск, послали весь корпус генерала Bosquet, au pas gymnastique, на выручку отступающих англичан. Говорят, что Bosquet, проходя мимо дороги, ведущей от Кады-Киой, и видя многочисленный отряд наших войск, по-видимому, готовый двинуться вперёд в Чаргунской долине, приостановил свои войска, но чрез несколько минут продолжал своё движение, которому и были обязаны англичане своим спасением, а мы потерею не только сражения, но и надежды в будущем заставить неприятеля снять осаду и оставить Крым.
После инкерманской нашей неудачи много было толков; одни обвиняли Липранди в его бездействии, другие, правильнее, — князя Н. Д. Горчакова, которому Липранди был подчинён, и потому, самостоятельно не имея право действовать, не нёс и ответственности. По моему мнению, неслыханное дело совершенного бездействия отряда князя Горчакова, сильного кавалериею и потому имевшего возможность доставить огромный перевес нашему оружию против неприятельского, должно пасть исключительно на ответственность князя Меншикова, доставившего готовую, хотя, может быть, и не удовлетворительную, отговорку князю Горчакову изменением редакции диспозиции. В диспозиции этой было сказано, между прочим, что когда атакующие войска от Инкермана оттеснят англичан и будут подходить к неприятельским укреплениям, защищающим Воронцовскую дорогу, ведущую мимо Кады-Киой от Комары в Севастополь, отряду князя Горчакова «атаковать» и так далее.[3].
Окончательно пересматривая эту диспозицию, князь Меншиков вычеркнул слово: атаковать, и заменил его другим: отвлекать, вследствие чего князь Горчаков и полагал, что он в точности исполняет приказание главнокомандующего, маневрируя со своим отрядом и стреляя из орудий на баснословное расстояние, не делав ни малейшей попытки взойти на Сапун-гору. Само собой разумеется, опытного генерала Боске этою демонстрациею обмануть было трудно; не задумываясь долго, он двинул все свои войска в подмогу англичанам, оставив для наблюдения за Чаргунским отрядом лишь одну бригаду. Генерал Липранди в своём донесении писал, не знаю на каком основании, что: «Наступление его дивизии достигло вполне желаемой цели», — и так далее. Мне по сие время также осталось неизвестным, почему генерал Липранди доносил об этих проделках, — делом их назвать нельзя, — а не князь Горчаков, который командовал всем Чаргунским отрядом, состоявшим приблизительно из 25 000 человек и, кажется, имел до 100 орудий, а потому мне кажется, об одной дивизии генерала Липранди не должно было быть и речи.
Любопытно ещё, что в то время за бездействие Чаргунского отряда никто и не думал обвинять князя Горчакова, а все очень сильно порицали Липранди и говорили, что сей последний, как самолюбивый эгоист, не хотел, чтобы князь Горчаков атаковал неприятеля, предвидя, что в случае успеха честь этого дела будет принадлежать старшему, в случае же неудачи обвинят Липранди, почему-де он не воспротивился распоряжениям князя Горчакова. Из этого видно, что в то время в нашей армии противодействие прямому начальству считалось делом обыкновенным, а в некоторых случаях — считалось обязанностью. Вообще меня поражали часто и наводили на грустные размышления примеры совершенной распущенности, явно доказывающие, что настоящая дисциплина достигается не варварскою строгостью, а примером старших[4].
Когда я приходил в ужас при виде разных, по моему мнению, непростительных беспорядков, меня называли новичком, прибавляя: «Это ведь всё Красное село». Конечно, это меня нисколько не убеждало, ибо, по моему мнению, в Красном селе приучали нас к порядку, точности исполнения приказаний и строгому пониманию долга не для Красного села, а для военного времени, когда всякий беспорядок, всякое даже мелкое упущение влечёт за собой неминуемо самые вредные последствия. Мне случилось видеть, как раненый в ногу солдат отбивал приклад своего ружья, бросал штык и употреблял ствол в виде палки. При отступлении наших войск за Чёрную речку по гати, Бородинский полк стрелял в воду, ни один офицер не обратил на это внимания; я наконец не выдержал и обратился к одному из офицеров с вопросом: «Что они делают?» Он отвечал: «Это — так, ничего…»
Офицер этот оказался сам командир полка, полковник Гордеев, шедший пешком между солдатами, по-видимому, совершенно отказавшийся от того значения и влияния, которые возлагались на него его званием и чином. Впоследствии я с удовольствием читал, что он уволен в отставку уже в чине генерал-майора. На этой гати, куда я был послан князем Меншиковым[5] когда уже не оставалось ни малейшего сомнения, что мы окончательно были разбиты, я застал страшный беспорядок, объясняющийся вполне безучастием и совершенною пассивностью начальствовавших лиц. Генерал Павлов проехал с видимым удовольствием куря сигару, но не обращая ни малейшего внимания на поспешное отступление войск. Разные повозки — лазаретные фургоны двигались медленно на измученных лошадях, часто останавливаясь и заграждая дорогу отступающим полкам. С удовольствием отдаю справедливость Селенгинскому и Якутскому полкам, которые хотя потерпели не менее других и даже должны были отступать ещё с большею поспешностью, чем другие, потому что до последней минуты составляя левое крыло нашей армии, они рисковали быть отрезанными французами, сильно налегавшими на наш левый фланг, проходили в порядке, и по моему предложению, пройдя гать, полковник Лабошинский, командир Селенгинского полка, немедленно построил свой полк в колонны к атаке для встречи неприятеля, если бы он вздумал преследовать нас за правый берег Чёрной речки.
На правом берегу Чёрной речки, близ дороги, у подошвы скалистого возвышения расположен был перевязочный пункт, где человек двадцать медиков исполняли свою трудную обязанность, делая перевязки и ампутации, при этом видно было и несколько священников. Ещё не все полки спустились в долину Чёрной речки, когда неприятель, поставив два орудия на отвесном возвышении, составляющем левый берег Чёрной речки, открыл огонь по нашим отступающим войскам. Как скоро первая граната упала в долину, всё бросилось бежать; тщетно я старался восстановить порядок, никто меня не слушался: пробегая мимо, солдаты с удивлением смотрели на постороннего человека, старавшегося о том, что так мало занимало их прямое, большею частью отсутствовавшее, начальство. Другая граната упала в центр перевязочного пункта, где находилось до 400 раненых и изувеченных, в одно мгновение при раненых не оказалось ни одного доктора, ни одного священника: как и куда они так скоро исчезли — для меня по сие время остаётся делом не разгаданным. Этот факт может показаться невероятным, и потому я охотно ссылаюсь на свидетелей, могущих подтвердить его, а именно на адъютанта князя Меншикова, капитан-лейтенанта Веригина, присланного, как и я, для наблюдения за порядком, и на капитана Алабина, старшего адъютанта, кажется, 11 дивизии, с необыкновенным усердием и самоотвержением хлопотавшего об успокоении раненых и о перевозке их в госпитали и лазареты. При этом я впервые убедился, что при нашей армии для перевозки больных и раненых не имеется никаких приспособлений. Фургоны и телеги могут считаться инструментами пытки, а никак не удобным средством перевозки раненых, наконец, и тех и других слишком недостаточно. Отвоевав у подводчиков телеги, нагруженные турами, с которыми они никак не хотели расстаться, я присутствовал при том, как капитан Алабин с заботливостью, выше всех похвал, с помощью нескольких фельдшеров и нижних чинов укладывал раненых на телеги. Но при этом не могу не сказать, что я никогда не забуду страданий, которых я был свидетелем. Можно, нет, кажется, невозможно себе представить, что должен испытывать раненый, когда его подымают на неуклюжую высокую телегу — бока которой, благодаря железным гакам для прикрепления брезента, не представляют нигде ничего гладкого. На дне телеги только один человек может лежать на спине по случаю полукруглого дна её, другие должны лежать боком, отчасти придавливая первого, — положить же более трёх значит убить первых. Затем, когда лошади тронули и привели в движение этот смертоносный для больных инструмент, называемый телегою, по неровной каменистой крымской дороге, раненые издавали такие звуки, что я и по сие время не могу вспомнить о них не содрогаясь. Понемногу число раненых перевязочного пункта уменьшилось, проходили уже только одиночные отсталые; после нескольких выстрелов нашей телеграфной батареи неприятельские орудия умолкли и водворилась полная тишина.
Я уже хотел приказать ломать мост, но вдруг вспомнил, что с войсками не отступала артиллерия, и страшное беспокойство овладело мной. Я бы долго оставался в этом мучительном недоумении, если бы не приехал молодой артиллерийский офицер сказать мне, что вся полевая артиллерия отступила в Севастополь. Капитан Алабин объявил мне, что им замечено большое скопление раненых по ту сторону Чёрной речки, и что было бы бесчеловечно оставить их, прибавляя, что они понемногу приползут к Чёрной. На это мичман с парохода «Херсонес» предложил оставить два баркаса в устье реки Чёрной и доставить на них всех раненых, которые будут приходить прямо в Севастополь.
Уже смеркалось, было, кажется, семь часов вечера, мост мигом разобрали; можно было думать и о себе, — есть страшно хотелось, лошадка моя была измучена, а до моей палатки считали не менее шести вёрст. Константин Михайлович Веригин вывел меня из этого раздумья превосходным предложением, а именно отправить лошадей домой с казаками, а самим попросить шлюпки с «Херсонеса» и отправиться на этот пароход попросить чаю у капитана Руднева, знакомого Веригина и потом шлюпки для возвращения домой водой. Само собой разумеется, что я с восторгом принял это предложение, и чрез четверть часа любезный и гостеприимный капитан «Херсонеса» угощал нас яйцами всмятку и чаем, о чём я по сие время вспоминаю с живейшею благодарностью. Уже был одиннадцатый час, когда я возвратился к Севастополю и явился главнокомандующему, чтобы ему доложить об исполнении поручения. Он мне показался совершенно расстроенным, убитым, тем не менее приготовлял донесение государю о несчастных событиях дня. Получив лаконическую благодарность, я отправился домой, где был радостно встречен не только товарищами, но и великими князьями, потому что до них дошёл какой-то слух, что я ранен или даже убит. В тот же вечер князь Меншиков потребовал Левашова и объявил ему, чтобы он приготовился немедленно ехать с донесением в Петербург, прибавляя: «Ce serait le tour de Dehn, mais il a une si étrange manière de voir—que je préfère, que cela soit vous» (по настоящему — очередь Дена, но у него такие странные взгляды, что я предпочитаю послать вас).
Напрасно князь Меншиков давал себе труд говорить о моём образе мыслей. Граф Н. В. Левашов раньше меня прибыл в главную квартиру, следовательно, не мне, а ему следовало считаться на первой очереди для отправления с донесением.
Примечания править
- ↑ Здесь, кажется, память мне изменила… кажется, 2-я драгунская дивизия пришла гораздо ранее и вот почему: по возвращении моём из Керчи, не помню которого именно числа, я видел в главной квартире несколько лошадей Каргопольского драгунского полка и слышал весьма любопытный разсказ о том, как ночью с бивуака шарахнувшиеся лошади Каргопольского полка поскакали во всю конскую прыть — мимо Кады-Киой — по балаклавской дороге, прямо в английский лагерь. Будучи встречены батальным огнём озадаченными англичанами, лошади эти поскакали далее по направлению к Малахову кургану и 2 бастиону, откуда по ним открыли огонь наши войска. В. Д.
- ↑ В лазаретном фургоне перевязывали раненого полковника Бибикова, командира Охотского егерского полка. В. Д.
- ↑ Не сохранив этой диспозиции, я, конечно, не ручаюсь за точность выражений.
- ↑ В нашей армии в то время, и даже позже, когда я командовал полком, я считал (некоторых) офицеров гораздо менее солдат заслуживающими уважения.
- ↑ Для наблюдения за порядком и немедленным уничтожением моста после окончательного отступления всех наших войск. Когда я скакал по приказанию князя Меншикова к устью Чёрной речки мимо зарядного ящика, лошади которого были убиты, одна из них, пристяжная, ещё не окончательно издохла и в тот самый момент, когда я поравнялся с нею, с усилием и глухим стоном приподнялась и перевернулась на спине. Это моего татарского скакуна до того озадачило, что он совсем для меня неожиданно сделал огромный прыжок вправо, я с трудом усидел, но не могу сказать в седле, а почти на передней луке казачьего седла, к которому не привык и терпеть не могу, и ужасно ушибся, так что, как говорят в простонародье, искры из глаз посыпались, но задумываться было некогда, и кроме лёгкой боли в течение нескольких дней никаких дурных последствий от того ушиба не было. В. Д.