8 сентябри 1854 г. возвратился я в Петербург и немедленно явился в Гатчине государю. Он показался мне особенно озабоченным, и после самого милостивого приветствия и выслушания всего, что касалось моего поручения, он меня спросил, что слышно в Одессе о десантных англо-французских войсках, прибавляя: «По газетам судя, они должны высадиться в Крыму. Там князь Меншиков предполагает встретить неприятеля, как он доносит, на Альме, если неприятель высадится севернее, — в случае же неудачи — у него останутся две позиции, на Каче и Бельбеке. О Севастополе он мне ничего не пишет, но я полагаю, что он там наделал много чудес», — textuel (дословно)[1].
Я ничего не знал и сказал только, что в Одессе ничего не знают, кроме того что главные неприятельские силы — после несчастной их экспедиции в Добруджу — сосредоточиваются в Варне. Затем государь приказал мне ехать на сутки к батюшке в Кронштадт, а потом возвратиться в Гатчино на жительство. Скоро и незаметно пролетели для меня следующие восемь дней. Государь и императрица, великие князья своим вниманием и особенно милостивым обращением меня совсем очаровали. Некоторые любимые товарищи, общество В. А. Нелидовой, Lise поглощали всё время; я было забыл и о Чёрном море и о неприятельской армаде… как вдруг 16-го числа пробежала весть: приехал Грейг (адъютант князя Меншикова). Государь очень сердился, государь очень опечален, Грейсу запрещено говорить!.. Конечно, если бы я видел Грейга, я бы что-нибудь узнал, но от государя военный министр увёл его к себе, а потом отправил в Петербург, и я с товарищами оставался в полном неведении событий, донесение о которых привезено Грейгом. 17-го утром государь потребовал меня к себе в 11 часов утра. Взойдя в кабинет, я застал государя сидевшим за письменным столом, на котором лежала карта Крыма. Он обратился ко мне с следующими словами: «Ты меня извини, — ты еще не отдохнул, а я тебя опять посылаю. Неприятель высадился близ Евпатории, на Альме разбил князя Меншикова, который теперь, вероятно, отрезан от России; что сталось с Севастополем — не знаю!..»
При этих словах крупные две слезы скатились с его глаз и упали на лежавшую пред ним карту. Я никогда не забуду, — сколько страдания, сколько нежной любви я почувствовал в эту минуту к Николаю Павловичу, которого и прежде всегда обожал. Я не помнил себя, обнял государя, заплакал и стал утешать того, кому было суждено умереть от печали. Что я говорил — не помню, но государевы слова как будто еще слышу, он мне сказал протяжно: «Да, ты молод, — тебе еще можно всё видеть в розовом цвете… для меня же всё черно!.. В настоящее время армия князя Меншикова, вероятно, не существует или отрезана от нас. Теперь нам надо принять меры для восстановления сообщения с армиею князя Меншикова, если она существует, а во всяком случае — не допустить неприятеля занять весь Крымский полуостров. Поезжай в Перекоп, — постарайся привести крепостцу, которая там находится, в такое положение, чтобы затруднить неприятелю занятие перешейка. Теперь в Крым направлена 12-я пехотная дивизия, явись к генералу Липранди и скажи ему, что я тебе приказал находиться при его дивизии в качестве начальника инженеров. В случае встречи сильнейшего неприятеля, окапывай их», — их — предполагалось дивизию Липранди.
Затем государь меня благословил, поцеловал, но я несколько минут не выходил из кабинета, чтобы прислуга не видала меня рыдающим… В тот же день я поехал в Петербург, а на следующий, 18-го, отправился в Крым.
Прощаясь, государь мне сказал:
— Я уже приказал Долгорукову (военный министр) снабдить тебя инструкциею, деньгами и повелением всем местным начальствам оказывать тебе полное содействие.
Я, действительно, получил краткое предписание относительно возобновления крепости, давно не существовавшей; как я узнал впоследствии на месте, она была упразднена в 1824 году, и с тех пор жители ничтожного города Перекопа выбирали камни из хорошо сохранившегося эскарпа крепости для своих построек.
Грейга я не видел; военный министр неопределённо отвечал на мои вопросы и почти только повторял уже сказанное мне государем, притом, как всегда, приятно улыбался и этим делался мне невыносимым. Я спешил его оставить и отправился, озабоченный, взволнованный и преисполненный опасений. Между Москвою и Тулою я разъехался с Альбединским, вёзшим донесение князя Меншикова об известном его фланговом движении, то есть о том, что армия наша не отрезана, что Севастополь неприятелем не взят, и что англо-французы прошли почти в виду Севастополя на Мекензиев хутор, в Балаклаву. Но, не видав Альбединского, я узнал всё это только в Николаеве, при свидании с Липранди. Поэтому можно судить, каково мне было скакать, думая, что и Перекоп уже, может быть, занят неприятелем. О том, что я видел и делал до прибытия моего в главную квартиру князя Меншикова, я здесь упоминать не стану; вся моя переписка того времени сохранилась, из неё видно, что в Перекопе решительно ничего нельзя было сделать и, в особенности, что изменившиеся обстоятельства делали мое командирование в Перекоп бесполезным, но будучи так близко от театра войны, мне казалось неприличным без особенного повеления возвращаться в Гатчину, а потому я написал барону В. К. Ливену и просил его выхлопотать мне разрешение состоять в распоряжении главнокомандующего в Крыму. В ожидании результата этого письма, я отправился в главную квартиру кн. Меншикова на Бельбек, близ станции Дувалкой.
Кн. Меншиков давно был в хороших отношениях с моим отцом, хорошо знал в молодости своей моих дядей, Фёдора и Николая, и в Петербурге оказывал мне всегда особое внимание, так что, бывало, в Петергофе покойный Хомутов, мой бывший добрый командир, посылал меня к князю Александру Сергеевичу, говоря: «Вы с ним хороши — выпросите у него пароход для отправления такой-то команды…» Я всё это привожу здесь, чтобы объяснить, на чём была основана моя уверенность в хорошем приёме главнокомандующего, которому мне предстояло явиться в виде туриста.
В Бахчисарае я застал на станции несколько офицеров, из разговора которых я должен был заключить, что общественное мнение в нашей армии приписывало испытанную неудачу под Альмой, с одной стороны, превосходству неприятельского вооружения, с другой, — совершенному отсутствию единства распоряжений во время боя. Въехавши в долину Бельбека, я очутился среди оживления бивуачной жизни, но это оживление не представляло ничего весёлого. Мне показалось, что войска упали духом; вскоре я убедился, что первое впечатление, производимое на меня видом солдат, было совершенно верно.
23 сентября 1854 г., подъезжая к бивуачному расположению главной квартиры, ямщик мой остановился, на вопрос же мой — почему, отвечал мне: «Да вот надо подвязать колоколец, — князь Меншик не любит».
Затем переехав Бельбек и поднявшись на гору, мы свернули направо, и я очутился между палатками, в которых помещалась главная квартира. Тут совсем неожиданно для меня встретил меня Левашов[2]. Я говорю неожиданно, потому что я его оставил в Гатчине; оказалось же, что он был отправлен двумя днями позже меня, но прибыл ранее, потому что я заезжал в Николаев и Херсон[3] и пробыл двое суток в Перекопе. Я очень обрадовался этой встрече и стал немедленно его расспрашивать о составе главной квартиры, об отношениях, предположениях, слухах, ожиданиях и так далее. К удивлению моему, ответы были крайне неудовлетворительны, состав же главной квартиры заслуживает особенного описания по своей оригинальности.
Должность начальника штаба и генерал-интенданта исправлял некто Вунш (полковник), всегда служивший на Кавказе, в линейных батальонах; наружность его не представляла ничего привлекательного, и все удивлялись, что князь Меншиков соединил в его руках две совершенно различные и важные в то время и при тех обстоятельствах обязанности. При князе Меншикове состоял действительный статский советник Комовский в качестве секретаря. Я его знал давно, познакомившись с ним когда ещё был юнкером в доме командира своего П. А. Витовтова. Он всегда служил по морскому министерству и если не пользовался доверием князя Меншикова — князь А. С., кажется, никогда никому не оказывал доверия, — то был приближённым к нему подчинённым; я же его считал всегда тем, что Гоголь называет «мышиный жеребчик». Кроме этих двух лиц, ближе других стоял к главнокомандующему адъютант его Панаев, но это, кажется, более по части лошадей. Грейг был любимый адъютант князя Меншикова, но он был в отсутствии. Ещё были у него адъютантами капитан 2 ранга К. М. Веригин и барон Виллибрант, славная и благородная личность; но его также не было налицо, мне сказали, что ему поручена какая-то рекогносцировка.
Оправившись немного от дорожной пыли, я спешил явиться главнокомандующему, чтобы объяснить ему моё странное неопределённое положение и попросить позволения оставаться при нём до получения приказаний от государя. Князь Меншиков принял меня очень любезно и немедленно пригласил меня обедать в кают-компанию, — так называлась особая, довольно большая палатка, в которой обедали штабные. После обеда, когда все разошлись, кроме Левашова и меня, вошёл к нам князь Александр Сергеевич; после нескольких незначительных вопросов, обращённых ко мне, он меня просил сказать ему, какое произвело впечатление в Петербурге известие, привезённое туда Грейгом. — Я ещё находился под влиянием моего прощания с государем и потому отвечал: «Самое тяжёлое». После этого не дипломатического ответа, к удивлению моему князь Александр Сергеевич стал говорить шутливым тоном об Альменском сражении и в заключение и уже вставая, чтобы уйти, сказал: «He bien, il y avait ce jour là un moment où je croyais qu’on me donnerait le titre du comte d’Almaviva» (знаете ли, в этот день был момент, когда я думал, что мне дадут название графа Альмавивы).
Эта выходка меня неприятно поразила, хотя я и привык давно к шуткам князя Меншикова. Кстати, надо упомянуть здесь, как ещё лет пять или шесть тому назад, князь Александр Сергеевич меня озадачил в английском клубе. Приехавши в клуб после обеда в день баллотирования, когда был предложен в члены адмирал Литке, я встретил на лестнице князя Меншикова уже уезжающим; на вопрос мой, почему он так рано уезжает, — он мне отвечал: «Je n’étais venu que pour le temps strictement nécessaire pour mettre une boule noire a Lutke»… (я приезжал лишь на несколько минут, чтобы положить чёрный шар Литке…)
В тот же день, 23 сентября, вечером, я предложил Левашову вместе отправиться в Севастополь; я был ужасно нетерпелив видеть эту крепость, удостовериться лично, в каком она состоянии и свидеться с Тотлебеном, которого не видел полтора года. Приехали мы уже поздно — и потому отложили объезд бастионов до другого дня. 24-го утром мы явились к вице-адмиралу Корнилову, который собирался ехать осматривать работы и очень любезно предложил нам лично показать крепость и вновь воздвигаемые укрепления. Не стану описывать здесь, в каком положении я застал Севастополь, но не могу умолчать о произведённом на меня впечатлении тем, что я видел. Я пришёл в совершенное отчаяние при виде 5-го и 6-го бастионов, соединённых каменною стеною, совершенно открытою, 4-й бастион был не что иное, как незначительное земляное укрепление в виде люнета; его соединяли с флешею, получившею впоследствии название 3-го бастиона, траншеею, но траншею эту углублять было очень трудно по случаю каменистой почвы; мы взбирались с трудом по этой траншее на 3-й бастион; моя татарская лошадка неоднократно падала на колени, подымаясь по ступеням, высеченным в камне. Между 3-м бастионом и Малаховым курганом была ложбина, ничем не прикрытая и не обстреливаемая. Малахову башню спешили прикрыть гласированною насыпью; за Малаховым курганом ко 2-му бастиону предполагалось также сделать насыпь с банкетом, волчьими ямами и засеками впереди, но 24 сентября ничего этого ещё не было, и Корнилов не отрицал, что неприятель легко мог атаковать на этом пункте, даже кавалериею, с надеждою на успех.
Тут я вспомнил, с каким отчаянием отец мне рассказывал в 1850 году, что все его просьбы и убеждения укрепить Севастополь с сухопутной стороны, выдвинув значительно вперёд линию огня, остались без последствий. Николай Павлович решительно не хотел этого и шутил, говоря: «Против кого ты это желаешь так укреплять Севастополь? против татар? Они покорны, а в случае чего и сделанного достаточно».
Возможности высадки государь решительно не допускал, несмотря на поразительное пророчество генерала Мормона (Duc de Raguse), который в своих записках ещё в 1830 годах указывал на Крым и Севастополь как на вероятный театр войны в случае разрыва между Англией, Францией и Россией). У меня сохранился план Севастополя, на котором рукою отца моего указаны предположенные им изменения в расположении Севастопольских укреплений. Он настаивал на том, чтобы выдвинуть вперёд всю левую половину оборонительной линии и для этого занять те отдельные возвышения, на которых горький опыт заставил впоследствии Тотлебена с большою потерею людей строить Селенгинский, Волынский и Камчатский редуты. В 1857 г., в Варшаве, баронесса Засс, рождённая графиня Штакельберг — читала мне пространную статью «Times»’а, весьма лестную для моего отца, в которой англичанин отдавал полную справедливость его предусмотрительности и знанию инженерного дела. Впоследствии я неоднократно старался отыскать эту статью, но не успел в этом; также мне совершенно не известно, каким образом редактор газеты «Times» мог получить эти сведения. Отец был мало сообщителен и кроме как со мной, конечно, ни с кем из посторонних никогда не говорил о разговорах своих с государем.
После совершившегося десанта англо-французских и турецких войск в Крыму я неоднократно задавал себе вопрос, чему приписать решительное мнение государя и многих образованных и опытных военных людей того времени, постоянно отвергавших возможность десанта значительного отряда. Я полагаю, что в России не отдавали себе отчёта в огромных успехах, сделанных морскими державами, в особенности же упускали из виду громадное развитие торговых флотов, которое дало возможность собрать до 2 000 судов для перевозки десанта маршала Сент-Арно в двое суток из Варны к берегам Крыма, не обременяя военных судов, предназначенных для встречи нашего флота, на случай если бы он не отказался выйти из Севастопольской бухты на неравный бой с гораздо многочисленнейшим неприятелем с одними парусными против большего числа отличных паровых судов[4]. Мне также приходила мысль, что, может быть, решительные мнения Наполеона I, выраженные в письмах к Иосифу, королю Неаполитанскому, опровергающие опасения сего последнего насчёт ожидаемого им десанта англичан в Сицилии в (?) году, может быть, поддерживали в наших деятелях 1854 года убеждение, что значительного десанта, снабжённого запряжённою артиллериею и обозом, перевезти невозможно.
Если вид севастопольских укреплений не представлял ничего утешительного, зато оживление и необыкновенное усердие войск, работавших в то время на всех пунктах нашей оборонительной линии, не могли не утешать и не радовать русского сердца. В особенности поражали меня матросы своею находчивостью и ловкостью при перевозке и установке огромных бомбических орудий из гавани на бастионы. Все сознавали, что в близком будущем должна решиться участь Севастополя и судьба нашего славного Черноморского флота, который ещё можно было воскресить, заставив неприятеля оставить Крым.
Возвратившись в главную квартиру, я узнал, что обо мне справлялся князь Меншиков, и когда узнал, что поехал в Севастополь, сказал с гримасою: «За-а-а-а-чем?» Вообще главная квартира представляла резкий контраст с Севастополем. В первой — мёртвая тишина и уныние, во втором — кипучая деятельность, при больших надеждах, возбуждённых энергиею Корнилова, необыкновенною заботливостью и самозабвением Нахимова и уже всеми оценёнными знанием дела и пламенным усердием, которыми отличался Тотлебен. 28 (сент.) прибыл из Петербурга Альбединский и привёз известие о назначении полковника Попова начальником главного штаба. Меня поразило, что маленький Комовский как-то двусмысленно отзывался об этом назначении и потому я постарался узнать подробно, как это произошло и по чьей инициативе. Оказалось, что при отправлении Альбединского в Петербург князь Меншиков жаловался на недостаток офицеров генерального штаба и спрашивал его, не знает ли он таковых в Петербурге. Альбединский называл князю Меншикову некоторых из них и между прочими Попова, и в Петербурге счёл долгом доложить об этом разговоре государю, и затем последовало назначение начальника главного штаба. Может быть, и мои сведения не совсем верны, во всяком случае дело невероятное, но подтверждается тем оригинальным приёмом, которым князь Меншиков озадачил своего нового начальника штаба. Он его принял не только сухо, но невежливо, и приказал немедленно отправиться к ген.-лейт. фон Моллеру, номинальному начальнику севастопольского гарнизона, говоря: «У него вы найдёте много чертёжных и письменных занятий»[5].
Ф. Ф. Моллер командовал дивизиею, расположенною уже несколько лет в Крыму, и потому случайно очутился начальником севастопольского гарнизона, к чему не имел ни малейшего призвания. Фигура его напоминала тех, о которых император Павел говорил, что они, как наводящие уныние, не должны быть терпимы. Я его ещё помнил командиром л.-гв. Павловского полка, в котором он приобрёл известную всей гвардии весьма не лестную репутацию… …В Севастополе же во время его начальства оказалось, что хозяина не было. К счастью, однако, его никто не признавал начальником, всё было в руках Корнилова, Нахимова и Тотлебена; но, к несчастью, прибытие Попова изменило этот порядок настолько, что стали появляться приказы и приказания по войскам, напоминающие о существовании генерала Моллера. Я говорю «к несчастью», — и потому должен подтвердить своё мнение примером: известив раз В. И. Истомина, командовавшего отделом первых двух бастионов и Малахова кургана, я застал Владимира Ивановича в бешеном состоянии. Успокоившись немного, он рассказал мне причину своего гнева таким образом: «После усиленного бомбардирования Севастопольских укреплений 5-го и 6 октября, начальствующие лица и весь гарнизон имели полное основание ожидать, что неприятель попытается овладеть Севастополем открытою силою, и потому генерал Моллер снабдил всех отдельных начальников особыми диспозициями на случай штурма. В диспозиции, полученной В. И. Истоминым, были поименованы полки, которые никогда не входили в состав его отряда, а войска, которые находились под его командой, — не были вовсе упомянуты. Получение такой диспозиции, когда все ожидали штурма, не могло не взбесить положительного, основательного, но вместе с тем и пылкого человека, каким был В. И. Истомин. Он немедленно поскакал объясниться с Моллером, который спешил извиниться и сказал при этом в своё оправдание: «Вот вы сердитесь, но поверите ли, столько дела, что, право, не до письма».
Этот господин хотя номинально, но оставался затем ещё более месяца начальником гарнизона, который никогда его не видал. В первых числах октября Виллебранту поручил князь Меншиков сделать маленькую рекогносцировку от Байдарской долины к Балаклаве с целью отодвинуть неприятельские аванпосты. Скучая без дела в расположении главной квартиры, желая ознакомиться с местностью малоизвестною вообще, — карты были плохие, а окрестностей Севастополя от Инкермана до Балаклавы даже вовсе не было карты, — до приезда великого князя Николая Николаевича я примкнул к отряду Виллебранта, составленному из двух эскадронов сводного резервного уланского полка, подполковника Еропкина и нескольких казаков. К нам присоединился ещё один турист дипломат Грот, бывший секретарь константинопольской миссии, игравший весьма не видную роль начальника дипломатической канцелярии у кн. Меншикова, в то время, когда, по выражению донесения маршала Сент-Арно своему императору, le canon avait parlé (заговорила пушка). Горными тропинками мы пробрались в Байдарскую долину с одними казаками; Еропкин должен был присоединиться к нам сутками позже; для ночлега расположились в татарской сакле, очень комфортабельно, и решили на другой день съездить на южный берег, не смотря на возможность встретить команду французов или англичан и весьма легко попасть в плен. Эта мысль мне пришла три дня спустя, когда мы возвращались домой, а попав в Байдары, мне казалось непростительным не полюбоваться южным берегом, о котором я слышал столько восторженных рассказов. Сама по себе прекрасная Байдарская долина приятно поражала меня тем спокойствием сельской тишины, которую, конечно, никто из нас не ожидал найти так близко от двух враждебных лагерей.
Рано утром мы отправились, конечно верхом, взглянуть на южный берег; после значительного подъёма по извилистому прекрасному шоссе, мы доехали до так называемых, кажется, Железных ворот, откуда открывается очаровательный вид на море и на бесконечный ряд садов, защищённых горами от севера и потому представляющих растительность, напоминающую Неаполь и Генуэзский залив. Я вообще не большой ценитель прелестей природы, но на сей раз я особенно наслаждался всем, что представлялось моим взорам. Мы заезжали на дачи гр. Перовского, Безбородко и других, которых не помню.
Нагулявшись и накупив винограду, мы возвратились в Байдары к вечеру, рассуждая о том, как легко мы могли дорого поплатиться за наше любопытство. На другой день, рано утром, мы выступили уже, с присоединившимся к нам Еропкиным, к Балаклаве. Дорогою, уже в виду неприятельских аванпостов, я заметил Еропкину, что он безоружен, полагая, что он забыл пристегнуть саблю. Но он пресерьёзно мне отвечал: „зачем мне сабля? пусть наскочет, я и без оружия приму как следует», — при этом он показал кулак. Я принял это тогда за фанфаронство армейской удали, но каково было моё удивление, две недели спустя, когда мне рассказали, что в деле 14 октября, когда английская кавалерия лорда Кардигана атаковала наш отряд в Кадыкиойской долине, и английский драгунский офицер наскочил на Еропкина, то сей последний выждал его на месте и ударом кулака сшиб с лошади. Наша военная прогулка окончилась без приключений, неприятель отодвинул свои аванпосты, а мы возвратились на скучнейший Бельбек.
В это время находился в Крыму адъютант харьковского генерал-губернатора, фамилию которого не могу припомнить; он уезжал и потому охотно продал мне свою добрую татарскую серую лошадку с седлом и принадлежностями. Не помню, которого числа Левашов хотел пробовать покупаемую им лошадь и предложил мне вместе проехаться верхом. Только что спустились мы в долину Бельбека, как встретили фельдъегеря. Поровнявшись с нами, он остановился и подал мне пакет от военного министра. Это было высочайшее повеление с получением немедленно отправиться на Чангарский мост в Еникале и в Арбатскую крепость и представить свои соображения, если я найду полезным и возможным укрепить Чангарский мост и в Еникале проход в Сиваш, а что касается Арбата — только осмотреть производимые там работы. Мы, конечно, с Левашовым повернули назад; дорогой он мне сказал, что ему пробуемая им лошадь не нравится — и предложил мне оставить мою лошадь у него, а для предстоявшей мне поездки взять взамен его тарантас (у меня экипажа не было) — я так спешил, едучи в Крым, что не успел купить такового в Москве. Я об этом так распространяюсь по двум причинам, во-первых, потому что эта сделка с Левашовым была единственная выгодная афера в жизни моей, а, во-вторых, по печальным последствиям, которые она имела для (Н. В.) Левашова.
Хотя я и не зависел от князя Меншикова, я отправился к нему, объявил ему о полученном мною высочайшем повелении и на другой день рано утром поскакал на Симферополь к Чангарскому мосту. Впоследствии я узнал, что князю Меншикову не нравились мои прямые отношения к военному министру, а Грейг по возвращении из Петербурга называл меня шутя индепендентом, вероятно, вследствие разговора с Александром Сергеевичем, который с тех пор стал обнаруживать своё ко мне недоброжелательство. Не стану распространяться и входить в подробности моего путешествия; я ехал по дороге пустынной, степной, по которой распорядительный таврический губернатор генерал-лейтенант Пестель направил немедленно после полученного известия о высадке неприятельских войск огромный обоз со всем архивом и делами симферопольского губернского правления. По распоряжению князя Меншикова эта глупость была скоро исправлена. Мне предстояло положительно убедиться, какой опасности мог подвергаться Чангарский мост, — если бы неприятель, уничтожив все препятствия, устроенные при входе в Азовское море против Керчи и Еникале, проник бы не только в Азовское море, но и успел послать вооружённые катера чрез узкий пролив между Геническом и оконечностью Арбатской косы, в Сиваш (гнилое море). Следовательно, я должен был собрать сведения, — совершенно отсутствующие, hélas, и в главной квартире и в военном министерстве, — о степени возможности и удобства прохода для мелких судов чрез вышеуказанный пролив в Геническе и плавания по Сивашу. По тщательным справкам оказалось, что Сиваш бывает судоходен для гребных судов лишь при сильном восточном ветре и то по небольшой части своего пространства, что шестидесятисаженный пролив на северной оконечности Арбатской косы во всякое время может быть легко заграждён затоплением всегда имеющихся в Геническе барж и других мелких судов. Пробыв в Геническе двое суток и убедившись, к удивлению своему, что запасы провианта, о которых я много слышал в главной квартире, совсем не так значительны, как меня уверяли, я отправился по Арбатской косе в Керч. Я выехал из Геническа вечером, ночью поднялась буря, и мне представилось редкое зрелище: местами Арбатская коса не шире ста сажен между Сивашем и Азовским морем, первое остаётся почти покойным, но Азовское сильно бушует; огромные валы набегают на косу и постоянно угрожают, по крайней мере так кажется, поглотить несчастного путешественника и увлечь его в море…
На следующее утро я благополучно прибыл в Керчь; погода была прекрасная, солнце ярко освещало белые дома, Митридатову гору и на ней — Керченский музей, напоминающий своею архитектурою Пестум и развалины храма Нептуна. Оказалось, что бо́льшая часть археологических драгоценностей, собранных в этом музее, была уже вывезена, остальное было упаковано и ожидало отправления; таким образом, мне не удалось осмотреть этой редкой коллекции, — всё, что было найдено при раскопке курганов восточной части Крымского полуострова. Я немедленно явился к генералу-адъютанту Хомутову, войсковому атаману войска Донского, прибывшему форсированными маршами из Новочеркаска немедленно по получении известия о высадке неприятеля в Крыму с несколькими наскоро собранными полками. Полки эти были расположены вдоль морского берега в виде наблюдательных постов, но, как мне показалось, не могли принести ни малейшей пользы. Градоначальник князь Гагарин поразил меня равнодушием, с которым он относился ко всем новейшим событиям, так сильно взволновавшим всю Россию. Инженерный полковник Нат показывал мне Павловскую батарею, построенную верстах в четырёх от города для обстреливания эстакады из, сколько помнится, семидесяти потопленных судов, запирающей вход в Керченский пролив. На другой день я осматривал старую турецкую крепостцу Еникале, вооружённую какими-то древними чугунными коронадами, которыми мечтали обстреливать другую эстакаду, преграждающую проход чрез пролив Еникальский. Впоследствии оказалось, что эстакады эти не представляли никакой прочности, вероятно, суда, их составлявшие, не были довольно нагружены камнем или якоря были малы, или канаты, которыми они прикреплялись, были гнилы, но, как известно, неприятель свободно прошёл в Азовское море, не быв даже вынужден разбирать этих эстакад. План этих фантастических сооружений у меня сохранился. На обратном пути в Севастополь я осмотрел Арбатскую, soi-disant, крепость, которую приводил в оборонительное положение инженерный обер-офицер, фамилию которого не могу припомнить, но помню, что он со мною согласился, что его труды совершенно бесполезны.
Примечания править
- ↑ Эти чудеса так весьма правильно были названы государем. Когда Тотлебен приехал в Севастополь, он застал там действительно много чудес, главные приготовления для защиты города заключались в каких-то баррикадах на улицах. Баррикады эти были вооружены фальконетами. Это всё знал и сам видел князь Меншиков, один из образованнейших людей того времени, сам постоянно занимавшийся всеми отраслями военной науки.
- ↑ Граф Николай Васильевич, штабс-ротмистр кавалергардского полка и флигель-адъютант.
- ↑ Я забыл сказать, что в Алешках я видел флигель-адъютанта Сколкова, которому под Альмой оторвало руку и который возвращался в Россию после перенесённой благополучно ампутации. В. Д.
- ↑ У нас, кроме четырёх маленьких пароходов, все корабли были парусные, из которых некоторые были очень ветхи. В. Д.
- ↑ См. «Записки А. Е. Попова» в «Русской Старине» 1877 г, т. XIX, 1878 г. т. XXI, 1881 г. т. XXXI. Ред.