Кого надо считать дуракомъ? Кажется, будто это всякій знаетъ а если начать свѣрять, какъ кто это понимаетъ, то и выйдетъ, что всѣ понимаютъ о дуракѣ не одинаково. По академическому словарю, гдѣ каждое слово растолковано въ его значеніи, изъяснено такъ, что «дуракъ — слабоумный человѣкъ, глупый, лишенный разсудка, безумный, шутъ»… Въ подкрѣпленіе такого толкованія приведенъ словесный примѣръ: «Онъ былъ и будетъ дуракъ-дуракомъ». «Дурачокъ — смягченіе слова дуракъ». Ученѣе этого объясненія уже и искать нечего, а между тѣмъ въ жизни случается встрѣчать такихъ дураковъ или дурачковъ, которымъ эта кличка дана, но они, между тѣмъ, не безумны, не глупы и ничего шутовского изъ себя не представляютъ… Это люди любопытные, и про одного такого я здѣсь и разскажу.
Былъ у насъ въ деревнѣ безродный крѣпостной мальчикъ Панька. Росъ онъ при господскомъ дворѣ, ходилъ въ томъ, что ему давали, а ѣлъ на застолыцинѣ вмѣстѣ съ коровницею и съ ея дѣтьми. Должность у него была такая, чтобы «всѣмъ помогать»; это значило, что всѣ должностные люди въ усадьбѣ имѣли право заставлять Паньку дѣлать за нихъ всякую работу, и онъ, бывало, безпрестанно работаетъ. Какъ сейчасъ его помню: бывало, зимою, — у насъ зимы бываютъ лютыя, — когда мы встанемъ и подбѣжимъ къ окнамъ, Панька уже везетъ на себѣ, изогнувшись, большія салазки съ вязанками сѣна, соломы и съ плетушками колоса и другого мелкаго корма для скотины и птицъ. Мы встаемъ, а онъ уже наработался, и рѣдко увидишь его, что онъ присядетъ въ скотной избѣ и ѣстъ краюшку хлѣбца, а запиваетъ водою изъ деревяннаго ковшика.
Спросишь его, бывало:
— Что ты, Паня, одинъ сухой хлѣбъ жуешь?
А онъ шутя отвѣчаетъ:
— Какъ такъ «съ ухой»? — онъ, гляди-ко, съ чистой водицею.
— А ты бы еще чего-нибудь попросилъ: капустки, огурца или картошечки!
А Паня головой мотнетъ и отвѣчаетъ:
— Ну, вотъ еще чего!.. Я и такъ наѣлся, — слава-те, Господи!
Подпояшется и опять на дворъ идетъ таскать то одно, то другое. Работа у него никогда не переводилася, потому что всѣ его заставляли помогать себѣ. Онъ и конюшни, и хлѣва чистилъ, и скоту кормъ задавалъ, и овецъ на водопой гонялъ, а вечеромъ, бывало, еще себѣ и другимъ лапти плететъ, и ложился онъ, бывало, позже всѣхъ, а вставалъ раньше всѣхъ до́-свѣта и одѣтъ былъ всегда очень плохо и скаредно. И его, бывало, никто и не жалѣетъ, а всѣ говорятъ:
— Ему вѣдь ничего, — онъ дурачокъ.
— А чѣмъ же онъ дурачокъ?
— Да всѣмъ…
— А напримѣръ?
— Да что за примѣръ! — вонъ коровница-то всѣ огурцы и картошку своимъ дѣтямъ отдаетъ, а онъ, хоть бы что ему… и не проситъ у нихъ, и на нихъ не жалуется. Дуракъ!
Мы, дѣти, не могли хорошо въ этомъ разобраться, и хоть глупостей отъ Паньки не слыхали, и даже видѣли отъ него ласку, потому что онъ дѣлалъ намъ игрушечныя мельницы и туезочки изъ бересты, — однако и мы, какъ всѣ въ домѣ, одинаково говорили, что Панька дурачокъ, и никто противъ этого не спорилъ, а скоро вышелъ такой случай, что объ этомъ уже и нельзя стало спорить.
Былъ у насъ нанятъ строгій-престрогій управитель, и любилъ онъ за всякую вину человѣка наказывать. Ѣдетъ, бывало, на бѣговыхъ дрожкахъ и по всѣмъ сторонамъ смотритъ: нѣтъ ли гдѣ какой неисправности? И если замѣтитъ что-нибудь въ безпорядкѣ — сейчасъ же остановится, подзоветъ виноватаго и приказываетъ:
— Ступай сейчасъ въ контору и скажи моимъ именемъ старостѣ, чтобы дали тебѣ двадцать-пять розогъ; а если слукавишь — я тебѣ вечеромъ при себѣ велю вдвое дать.
Прощенья у него ужъ и не смѣли просить, потому что онъ этого терпѣть не могъ и еще прибавлялъ наказаніе.
Вотъ разъ, лѣтомъ, ѣдетъ этотъ управляющій и видитъ, что въ молодыхъ хлѣбахъ жеребята ходятъ и не столько зелени рвутъ, сколько ее топчутъ и копытами съ корнями выколупываютъ…
Управитель и расшумѣлся.
А жеребятъ въ этотъ годъ былъ приставленъ стеречь мальчикъ Петруша, — сынъ той самой Арины-коровницы, которая Панькѣ картошекъ жалѣла; а все своимъ дѣтямъ отдавала. Петруша этотъ имѣлъ въ ту пору лѣтъ двѣнадцать и былъ тѣломъ много помельче Паньки и понѣжнѣе, за это его и дразнили «творожничкомъ» — словомъ, онъ былъ мальчикъ у матери избалованный и на работу слабый, а на расправу жидкій. Выгналъ онъ жеребятъ рано утромъ «на-росу», и стало его знобить, а онъ сѣлъ да укрылся свиткою, и какъ согрѣлся, то на него нашелъ сонъ — онъ и заснулъ, а жеребятки въ это время въ хлѣбъ и взошли. Управитель, какъ увидалъ это, такъ сейчасъ стегнулъ Петю и говоритъ:
— Пусть Панька пока и за своимъ, и за твоимъ дѣломъ посмотритъ, а ты сейчасъ иди въ разрядную контору и скажи выборному, чтобы онъ тебѣ двадцать розогъ далъ; а если это до моего возвращенья домой не исполнишь, то я при себѣ тогда тебѣ вдвое дамъ.
Сказалъ это и уѣхалъ.
А Петруша такъ и залился слезами. Весь трясется, потому что никогда его еще розгами не наказывали, и говоритъ онъ Панькѣ:
— Братъ милый, Панюшка, очень страшно мнѣ… скажи, какъ мнѣ быть?
А Панька его по головкѣ погладилъ и говоритъ:
— И мнѣ тоже страшно было… Что съ этимъ дѣлать-то… Христа били…
А Петруша еще горче плачетъ и говоритъ:
— Боюсь я идти и боюсь не идти… Лучше я въ воду кинуся.
А Панька его уговаривалъ-уговаривалъ, а потомъ сказалъ:
— Ну, постой же ты: оставайся здѣсь и смотри за моимъ и за своимъ дѣломъ, а я скорѣй сбѣгаю, за тебя постараюся, — авось тебя Богъ помилуетъ. Видишь ты трусъ какой.
Петруша спрашиваетъ:
— А какъ же ты, Панюшка, постараешься?
— Да ужъ я штуку выдумалъ — постараюся!
И побѣжалъ Паиька черезъ поле къ усадьбѣ рѣзвенько, а черезъ часъ назадъ идетъ, улыбается.
— Не робѣй — говоритъ, — Петька, все сдѣлано: и не ходи никуда — съ тебя наказанье избавлено.
Петька думаетъ:
«Все равно: надо вѣрить ему», и не пошелъ; а вечеромъ управляющій спрашиваетъ у выборнаго въ разрядной избѣ:
— Что, пастушонокъ утромъ приходилъ сѣчься?
— Какъ же, — говоритъ, — приходилъ, ваша милость.
— Взбрызнули его?
— Да, — говоритъ, — взбрызнули.
— И хорошо?
— Хорошо, — постаралися.
Дѣло и успокоилось, а потомъ узнали, что высѣкли-то пастушонка, да не того, котораго было назначено, не Петра, а Паньку, и пошло это по усадьбѣ и по деревнѣ, и всѣ надъ Панькой смѣялись, а Петю уже не стали сѣчь.
— Что же, — говорили, — уже если дуракъ его выручилъ,— нехорошо двухъ за одну вину разомъ наказывать.
Ну, не дуракъ ли, взаправду, нашъ Панька былъ?
И такъ онъ все и дальше жилъ.
Сдѣлалась черезъ нѣсколько лѣтъ въ Крымѣ война и начали набирать рекрутъ. Плачъ по деревнѣ пошелъ: никому на войнѣ страдать-то не хочется. Особенно матери о сыновьяхъ убиваются — всякой своего сына жалко.
А Панькѣ въ это время уже совершенные годы исполнились, и онъ вдругъ приходитъ къ помѣщику и самъ просится:
— Велите, — говоритъ, — меня отвести въ городъ — въ солдаты отдать.
— Что же тебѣ за охота?
— Да такъ, — отвѣчаетъ, — очень мнѣ вдругъ охота пришла.
— Да отчего? Ты обдумайся.
— Нѣтъ, — говоритъ, — некогда думать-то.
— Отчего некогда?
— Да нешто не слышно вамъ, что вокругъ плачутъ, а я вѣдь любимый у Господа, — обо мнѣ плакать некому, — я и хочу идти.
Его отговаривали.
— Посмотри-ка, молъ, какой ты неуклюжій-то: надъ-тобой на войнѣ-то, пожалуй, всѣ расхохочутся.
А онъ отвѣчаетъ:
— То и радостнѣй: хохотать-то вѣдь веселѣе, чѣмъ ссориться; если всѣмъ весело станетъ, такъ тогда всѣ и замирятся.
Еще разъ сказали ему:
— Утѣшай-ка лучше самъ себя да живи дома!
Но онъ на своемъ твердо стоялъ.
— Нѣтъ мнѣ, — говоритъ, — это будетъ утѣшнѣе.
Его и утѣшили, — отвезли въ городъ и отдали въ рекруты, а когда сдатчики возвратились, — съ любопытствомъ ихъ стали разспрашивать:
— Ну, какъ нашъ дуракъ остался тамъ? Не видали ли вы его послѣ сдачи-то?
— Какъ же, — говорятъ — видѣли.
— Небось, смѣются всѣ надъ нимъ, — какой увалень?
— Да, — говорятъ — на самыхъ первыхъ порахъ-то было смѣялися, да онъ на всѣ на два рубля, которые мы дали ему награжденія, на базарѣ цѣлыя ночвы пироговъ съ горохомъ и съ кашей купилъ и всѣмъ по одному роздалъ, а себя позабылъ… Всѣ стали головами качать и стали ломать ему по половиночкѣ. А онъ застыдился и говоритъ:
— Что вы, братцы, я вѣдь безъ хитрости! Кушайте. Рекрута его стали дружно похлопывать:
— Какой, молъ, ты ласковый!
А на утро онъ раньше всѣхъ въ казармѣ всталъ, да все убралъ и старымъ солдатамъ всѣмъ сапоги вычистилъ. Стали хвалить его и старики у насъ спрашивали: «что онъ у васъ дурачокъ, что ли?»
Сдатчики отвѣчали:
— Не дуракъ, а… малость сроду такъ.
Такъ Панька и пошелъ служить со своимъ дурачествомъ и провелъ всю войну въ «профосахъ» — за всѣми позади рвы копалъ да пакость закапывалъ, а какъ вышелъ въ отставку, такъ, по привычкѣ къ пастушеству, нанялся у степныхъ татаръ конскіе табуны пасти.
Отправился онъ къ татарамъ изъ Пензы и не бывалъ назадъ много лѣтъ, а скитался, гоняя коней, гдѣ-то вдали, около безводныхъ Рынъ-Песковъ, гдѣ тогда кочевалъ большой мѣстный богачъ Ханъ-Джангаръ. А Ханъ-Джангаръ, когда пріѣзжалъ на Суру лошадей продавать, то на тотъ часъ держалъ себя будто и покорно, но у себя въ степи что хотѣлъ, то и дѣлалъ; кого хотѣлъ — казнилъ, кого хотѣлъ — того миловалъ.
За отдаленностью дикой пустыни слѣдить за нимъ было невозможно, и онъ, какъ хотѣлъ, такъ и своевольничалъ. Но расправлялся онъ такъ не одинъ: находились и другіе такіе же самоуправцы, и въ числѣ ихъ появился одинъ лихой воръ, по имени Хабибула, и сталъ онъ угонять у Хана-Джангара много самыхъ лучшихъ лошадей, и долго никакъ его не могли поймать. Но вотъ разъ сдѣлалась у однихъ и другихъ татаръ свалка, и Хабибулу ранили и схватили. А время было такое, что Ханъ-Джангаръ спѣшилъ въ Пензу, и ему никакъ нельзя было остановиться и сдѣлать надъ Хабибулою судъ и казнить его такою страшною казнью, чтобы навести страхъ и ужасъ на другихъ воровъ.
Чтобы не опоздать въ Пензу на ярмарку и не показаться съ Хабибулой въ такихъ мѣстахъ, гдѣ русскія власти есть, Ханъ-Джангаръ и рѣшилъ оставить при маломъ и скудномъ источникѣ Паньку съ однимъ конемъ и раненаго Хабибулу, окованнаго въ конскихъ желѣзахъ. И оставилъ имъ пшена и бурдюкъ воды и наказалъ Панькѣ настрого:
— Береги этого человѣка какъ свою душу! Понялъ?
Панька говоритъ:
— Чего-жъ не понять-то! Вполнѣ понялъ, и какъ ты сказалъ, я такъ точно и сдѣлаю.
Ханъ-Джангаръ со всей своей ордой и уѣхалъ, а Панька сталъ говорить Хабибулѣ:
— Вотъ до чего тебя твое воровство довело! Такой ты большой молодецъ, а все твое молодечество не къ добру, а ко злу. Ты бы лучше исправился.
А Хабибула ему отвѣчаетъ:
— Если я до сихъ поръ не исправился, такъ теперь ужъ и некогда.
— Какъ это «некогда»! Только въ томъ вѣдь и дѣло все, чтобы хорошо захотѣть человѣку исправиться, а остальное все само придетъ… Въ тебѣ вѣдь душа такая же, какъ и во всѣхъ людяхъ: брось дурное, а Богъ тебѣ сейчасъ зачнетъ помогать дѣлать хорошее, вотъ и пойдетъ все хорошее.
А Хабибула слушаетъ и вздыхаетъ.
— Нѣтъ, — говоритъ, — уже про это некстати и думать теперь!
— Да отчего же некстати-то?
— Да оттого, что я окованъ и смерти жду.
— А я тебя возьму да и выпущу.
Хабибула ушамъ своимъ не повѣрилъ, а Панька ему улыбается ласково и говоритъ:
— Я тебѣ не шучу, а правду говорю. Ханъ мнѣ сказалъ, чтобы я тебя «какъ свою душу берегъ», а вѣдь знаешь ли, какъ надо сберечь душу-то? Надо, братъ, ее не жалѣть, а пусть ее за другого пострадаетъ — вотъ мнѣ теперь это и надобно, потому что я терпѣть не могу, когда другихъ мучаютъ. Я тебя раскую и на коня посажу и ступай, спасай себя, гдѣ надѣешься, а если станешь опять зло творить — ну, ужъ тогда не меня обманешь, а Господа.
И съ этимъ присѣлъ и сломалъ на Хабибулѣ конскія желѣзныя путы, и посадилъ его на коня, и сказалъ:
— Ступай съ миромъ на всѣ стороны.
А самъ остался ожидать здѣсь возвращенія Хана-Джангара, — и ждалъ его очень долго, пока ручеекъ высохъ и въ бурдюкѣ воды осталось очень немножечко.
Тогда и прибылъ Ханъ-Джангаръ со своей свитой.
Осмотрѣлся Ханъ и спрашиваетъ:
— А гдѣ Хабибула?
Панька отвѣчаетъ:
— Я отпустилъ его.
— Какъ отпустилъ? Что ты такое разсказываешь?
— Я тебѣ говорю то, что взправду сдѣлалъ по твоему велѣнію и по своему хотѣнію. Ты мнѣ велѣлъ беречь его какъ свою душу, а я свою душу такъ берегу, что желаю пустить ее помучиться за ближняго… Ты вѣдь хотѣлъ замучить Хабибулу, а я терпѣть не могу, чтобы другихъ мучили, — вотъ возьми меня и вели меня вмѣсто его мучить, — пусть моя душа будетъ счастливая и отъ всѣхъ страховъ свободная, потому что вѣдь я ни тебя, ни другихъ никого не боюся ни капельки.
Тутъ Ханъ-Джангаръ сталъ водить глаза во всѣ стороны, а потомъ на головѣ тюбетейку поправилъ и говоритъ своимъ:
— Подойдите-ка всѣ поближе ко мнѣ: я вамъ скажу, что мнѣ кажется.
Татары вокругъ Хана-Джангара стѣснилися. А онъ сказалъ имъ потихонечку:
— А вѣдь Паньку, сдается, нельзя казнить, потому что въ душѣ его, можетъ-быть, ангелъ былъ…
— Да, — отвѣчали татары всѣ однимъ тихимъ голосомъ: — нельзя намъ ему вредить: мы его не поняли за много лѣтъ, а теперь онъ въ одно мгновенье всѣмъ намъ ясенъ сталъ: онъ вѣдь, можетъ-быть, праведный.