— Что же тебѣ за охота?
— Да такъ, — отвѣчаетъ, — очень мнѣ вдругъ охота пришла.
— Да отчего? Ты обдумайся.
— Нѣтъ, — говоритъ, — некогда думать-то.
— Отчего некогда?
— Да нешто не слышно вамъ, что вокругъ плачутъ, а я вѣдь любимый у Господа, — обо мнѣ плакать некому, — я и хочу идти.
Его отговаривали.
— Посмотри-ка, молъ, какой ты неуклюжій-то: надъ-тобой на войнѣ-то, пожалуй, всѣ расхохочутся.
А онъ отвѣчаетъ:
— То и радостнѣй: хохотать-то вѣдь веселѣе, чѣмъ ссориться; если всѣмъ весело станетъ, такъ тогда всѣ и замирятся.
Еще разъ сказали ему:
— Утѣшай-ка лучше самъ себя да живи дома!
Но онъ на своемъ твердо стоялъ.
— Нѣтъ мнѣ, — говоритъ, — это будетъ утѣшнѣе.
Его и утѣшили, — отвезли въ городъ и отдали въ рекруты, а когда сдатчики возвратились, — съ любопытствомъ ихъ стали разспрашивать:
— Ну, какъ нашъ дуракъ остался тамъ? Не видали ли вы его послѣ сдачи-то?
— Какъ же, — говорятъ — видѣли.
— Небось, смѣются всѣ надъ нимъ, — какой увалень?
— Да, — говорятъ — на самыхъ первыхъ порахъ-то было смѣялися, да онъ на всѣ на два рубля, которые мы дали ему награжденія, на базарѣ цѣлыя ночвы пироговъ съ горохомъ и съ кашей купилъ и всѣмъ по одному роздалъ, а себя позабылъ… Всѣ стали головами качать и стали ломать ему по половиночкѣ. А онъ застыдился и говоритъ:
— Что вы, братцы, я вѣдь безъ хитрости! Кушайте. Рекрута его стали дружно похлопывать:
— Какой, молъ, ты ласковый!
А на утро онъ раньше всѣхъ въ казармѣ всталъ, да все убралъ и старымъ солдатамъ всѣмъ сапоги вычистилъ. Стали хвалить его и старики у насъ спрашивали: «что онъ у васъ дурачокъ, что ли?»
Сдатчики отвѣчали:
— Что же тебе за охота?
— Да так, — отвечает, — очень мне вдруг охота пришла.
— Да отчего? Ты обдумайся.
— Нет, — говорит, — некогда думать-то.
— Отчего некогда?
— Да нешто не слышно вам, что вокруг плачут, а я ведь любимый у Господа, — обо мне плакать некому, — я и хочу идти.
Его отговаривали.
— Посмотри-ка, мол, какой ты неуклюжий-то: над-тобой на войне-то, пожалуй, все расхохочутся.
А он отвечает:
— То и радостней: хохотать-то ведь веселее, чем ссориться; если всем весело станет, так тогда все и замирятся.
Еще раз сказали ему:
— Утешай-ка лучше сам себя да живи дома!
Но он на своем твердо стоял.
— Нет мне, — говорит, — это будет утешнее.
Его и утешили, — отвезли в город и отдали в рекруты, а когда сдатчики возвратились, — с любопытством их стали расспрашивать:
— Ну, как наш дурак остался там? Не видали ли вы его после сдачи-то?
— Как же, — говорят — видели.
— Небось, смеются все над ним, — какой увалень?
— Да, — говорят — на самых первых порах-то было смеялися, да он на все на два рубля, которые мы дали ему награждения, на базаре целые ночвы пирогов с горохом и с кашей купил и всем по одному роздал, а себя позабыл… Все стали головами качать и стали ломать ему по половиночке. А он застыдился и говорит:
— Что вы, братцы, я ведь без хитрости! Кушайте. Рекрута его стали дружно похлопывать:
— Какой, мол, ты ласковый!
А на утро он раньше всех в казарме встал, да все убрал и старым солдатам всем сапоги вычистил. Стали хвалить его и старики у нас спрашивали: «что он у вас дурачок, что ли?»
Сдатчики отвечали:
