А Петруша еще горче плачетъ и говоритъ:
— Боюсь я идти и боюсь не идти… Лучше я въ воду кинуся.
А Панька его уговаривалъ-уговаривалъ, а потомъ сказалъ:
— Ну, постой же ты: оставайся здѣсь и смотри за моимъ и за своимъ дѣломъ, а я скорѣй сбѣгаю, за тебя постараюся, — авось тебя Богъ помилуетъ. Видишь ты трусъ какой.
Петруша спрашиваетъ:
— А какъ же ты, Панюшка, постараешься?
— Да ужъ я штуку выдумалъ — постараюся!
И побѣжалъ Паиька черезъ поле къ усадьбѣ рѣзвенько, а черезъ часъ назадъ идетъ, улыбается.
— Не робѣй — говоритъ, — Петька, все сдѣлано: и не ходи никуда — съ тебя наказанье избавлено.
Петька думаетъ:
«Все равно: надо вѣрить ему», и не пошелъ; а вечеромъ управляющій спрашиваетъ у выборнаго въ разрядной избѣ:
— Что, пастушонокъ утромъ приходилъ сѣчься?
— Какъ же, — говоритъ, — приходилъ, ваша милость.
— Взбрызнули его?
— Да, — говоритъ, — взбрызнули.
— И хорошо?
— Хорошо, — постаралися.
Дѣло и успокоилось, а потомъ узнали, что высѣкли-то пастушонка, да не того, котораго было назначено, не Петра, а Паньку, и пошло это по усадьбѣ и по деревнѣ, и всѣ надъ Панькой смѣялись, а Петю уже не стали сѣчь.
— Что же, — говорили, — уже если дуракъ его выручилъ,— нехорошо двухъ за одну вину разомъ наказывать.
Ну, не дуракъ ли, взаправду, нашъ Панька былъ?
И такъ онъ все и дальше жилъ.
Сдѣлалась черезъ нѣсколько лѣтъ въ Крымѣ война и начали набирать рекрутъ. Плачъ по деревнѣ пошелъ: никому на войнѣ страдать-то не хочется. Особенно матери о сыновьяхъ убиваются — всякой своего сына жалко.
А Панькѣ въ это время уже совершенные годы исполнились, и онъ вдругъ приходитъ къ помѣщику и самъ просится:
— Велите, — говоритъ, — меня отвести въ городъ — въ солдаты отдать.
А Петруша еще горче плачет и говорит:
— Боюсь я идти и боюсь не идти… Лучше я в воду кинуся.
А Панька его уговаривал-уговаривал, а потом сказал:
— Ну, постой же ты: оставайся здесь и смотри за моим и за своим делом, а я скорей сбегаю, за тебя постараюся, — авось тебя Бог помилует. Видишь ты трус какой.
Петруша спрашивает:
— А как же ты, Панюшка, постараешься?
— Да уж я штуку выдумал — постараюся!
И побежал Паиька через поле к усадьбе резвенько, а через час назад идет, улыбается.
— Не робей — говорит, — Петька, все сделано: и не ходи никуда — с тебя наказанье избавлено.
Петька думает:
«Все равно: надо верить ему», и не пошел; а вечером управляющий спрашивает у выборного в разрядной избе:
— Что, пастушонок утром приходил сечься?
— Как же, — говорит, — приходил, ваша милость.
— Взбрызнули его?
— Да, — говорит, — взбрызнули.
— И хорошо?
— Хорошо, — постаралися.
Дело и успокоилось, а потом узнали, что высекли-то пастушонка, да не того, которого было назначено, не Петра, а Паньку, и пошло это по усадьбе и по деревне, и все над Панькой смеялись, а Петю уже не стали сечь.
— Что же, — говорили, — уже если дурак его выручил,— нехорошо двух за одну вину разом наказывать.
Ну, не дурак ли, взаправду, наш Панька был?
И так он все и дальше жил.
Сделалась через несколько лет в Крыме война и начали набирать рекрут. Плач по деревне пошел: никому на войне страдать-то не хочется. Особенно матери о сыновьях убиваются — всякой своего сына жалко.
А Паньке в это время уже совершенные годы исполнились, и он вдруг приходит к помещику и сам просится:
— Велите, — говорит, — меня отвести в город — в солдаты отдать.
