На одномъ дорожномъ ночлегѣ по старому тракту сбилось такъ много людей, что всѣ мѣста въ просторной избѣ были заняты. Случились тутъ люди и конные, и пѣшіе, и швецы, и жнецы, и удалые разносчики, и чернорабочіе, которые ходили дорогу чистить. На дворѣ было студено и всѣ, съ надворья входя, лѣзли погрѣться у припечка, а потомъ раскладывались, гдѣ кто мѣсто засталъ, и начали разговаривать. Сначала поболтали про такія дѣла, какъ неурожай да подати, а потомъ дошли и до «судьбы божества». Стали говорить — отчего это Богъ Іосифу за семь лѣтъ открылъ, что въ Египтѣ «неурожай сойдетъ», а вотъ теперь такъ не дѣлаетъ: теперь живутъ люди и бѣды надъ собою не ожидаютъ, а она тутъ и вотъ она! И начали говорить объ этомъ всякій по-своему, но только одинъ кто-то съ печки откликнулся и сразу всѣхъ занялъ; онъ такъ сказалъ:
— А вы думаете, что если бы намъ было явлено, когда бѣда придетъ, такъ развѣ бы мы отвели бѣду?
— А разумѣется.
— Ну, напрасно! Мало, что ли, у всѣхъ въ виду самаго яснаго, чего отвести надо, а однако не отводимъ.
— А что, напримѣръ?
— Да вотъ, напримѣръ, чего еще яснѣй того, что бѣдныхъ и несчастныхъ людей есть великое множество, и что пока ихъ такъ много, до тѣхъ поръ никому спокойно жить нельзя; а вѣдь вотъ про это никто и не думаетъ.
— Вотъ то-то и есть! А если бъ предвѣщеніе объ этомъ было — небось бы поправились.
А тотъ съ печи отвѣчаетъ:
— Ничего бъ не поправились: не въ предвѣщеніи дѣло, а въ хорошемъ разумѣ. А разума-то и не слушаютъ; ну, а какъ предвѣщенія придутъ, такъ они не обрадуютъ.
Его и стали просить разсказать про какой-нибудь такой примѣръ предвѣщенія, и онъ началъ сразу сказывать.
— Я вѣдь уже старикъ, мнѣ седьмой десятокъ идетъ. Первый большой голодъ я помню за шесть лѣтъ передъ тѣмъ, какъ наши на венгра шли, и вышла тогда у насъ въ селѣ удивительность.
Тутъ его перебили излишнимъ вопросомъ: откуда онъ?
Разсказчикъ быстро, но нехотя оторвалъ:
— Изъ села Пустоплясова. Знаешь, что-ль?
— И не слышали.
— Ну, такъ услышишь, что̀ у насъ въ Пустоплясахъ случилось-то; смотри, чтобы и у васъ въ своемъ селѣ чего-нибудь на такой манеръ не состроилось. А теперь помолчите, пока я докончу вамъ: моя сказка не длинная.
Стало въ томъ у насъ удивительно, что вокругъ насъ у всѣхъ хлѣба совсѣмъ не родило, а у насъ поле какъ-то такъ островкомъ вышло задачное, — урожай Богъ далъ средственный. Люди плачутъ, а мы Бога благодаримъ, — говоримъ: слава тебѣ, Господи! А что намъ отъ сосѣдей тѣснота придетъ, о томъ понимать не хочемъ. А сосѣди намъ всѣ завидуютъ; такъ и говорятъ про насъ: «Божьи любимчики: мы у Господа въ наказаніи, а вы въ милости». «И какимъ-де вы святителямъ молились и которымъ чудотворцамъ обѣщались?» А наши ужъ и чванятся, что въ самомъ дѣлѣ они въ любови у Господа: убираемъ, жнемъ, копны домой возимъ и снопы на овины сажаемъ да на токахъ молотимъ… Такая трескотня идетъ, что люба-два! И сейчасъ послѣ этого сряду пошло баловство: накололи убоины, свезли попамъ новины, наварили бражки, а потомъ мужики норовятъ винца попить, а бабы съ утра затѣваютъ: «аль натѝрушковъ натѝрить! аль лепешечекъ спечь!» И ѣдимъ да пьемъ во вредъ себѣ больше, чѣмъ надобно. По другимъ деревнямъ вокругъ мякиною и жмыхомъ давятся, а мы въ утѣху себѣ говоримъ: вѣдь мы не причинны въ томъ, что у другихъ голодно. Мы вѣдь имъ вреда на поляхъ не дѣлали и даже вмѣстѣ съ ними по веснѣ на поляхъ молитвовали, а вотъ нашу молитву Господь услыхалъ и намъ урожай сослалъ, а имъ не пожаловалъ. Все въ Его волѣ: Господь праведенъ; а мы своихъ сосѣдовъ не покидаемъ и передъ ними не горжаемся: мы имъ помогаемъ кусочками. А сосѣди-то къ намъ и взаправду повадились кажиденъ да и безперечь, и все идутъ да идутъ и что̀ дальше, то больше, и стали они намъ очень надокучисты. Такъ пришло, что не токмо не кажись на улицѣ, а и въ избѣ-то стало посидѣть нельзя, потому что слышно, какъ все тянутъ голодные свою скорбинку: «Б-о-ж-ь-и л-ю-б-и-м-ч-и-к-и! сотворите святую милостыньку Христа ради!» Ну, разъ дашь, и два дашь, а потомъ ужъ дальше постучишь въ окно да скажешь: «Богъ подастъ, милые! Не прогнѣвайся!» Что же дѣлать-то! Хорошо, что мы «Божьи любимчики», а имъ хоть и пять ковригъ изрѣжь, ихъ все равно не накормишь всѣхъ! А когда отошлешь его отъ окошка, — другая бѣда: самому стыдно дѣлается себѣ хлѣбъ рѣзать… То-есть ясно, какъ не надо яснѣе, Господь тебѣ въ сердце кладетъ, что надо не отсылать, а надо иначе сдѣлать, а пока чего должно не сдѣлаешь — нельзя и надѣяться жить во спокойствіи.
И надо бы, кажется, это понять, а вотъ, однако, не поняли; тогда и превозвѣстникъ пришолъ, — его прогнали.
Тутъ по избѣ шопоткомъ пронеслось:
— Слушайте, братцы, слушайте!
Запечный гость продолжалъ:
— Такъ доняли насъ голодные сосѣди, что намъ совсѣмъ стало жить нельзя, а какъ помочь бѣдѣ — не вѣдаемъ. А у насъ лѣсникъ былъ Ѳедосъ Ивановъ, большой грамотникъ и умѣлъ хорошо всѣ дѣла разбирать. Онъ и сталъ говорить:
— А вѣдь это не хорошо, братцы, что мы живемъ какъ безчувственные! Что ни суди, а живемъ мы всѣ при жестокости: бѣдственнымъ людямъ норовимъ корочку бросить, — нешто это добродѣтель есть? — а сами для себя все вѣдь съ затѣями: то лепешечекъ намъ, то натѝрушковъ. Ахъ, не такъ-то совсѣмъ бы надо по-Божьи жить! Ахъ, по-Божьи-то надо бы намъ жить теперь въ строгости, чтобы себѣ какъ можно меньше известь, а больше дать бѣдственнымъ. Тогда, можетъ-быть, легкость бы въ душѣ освѣтилася, а то прямо сказать — продыханья нѣтъ! Въ безразсудкѣ-то омраченіе, а чуть станешь думать и въ свѣтъ себя приводить — такое предстанетъ терзательство, что не знаешь, гдѣ легче мучиться, и готовъ молить: убей меня, Господи, отъ разу!
Ѳедосъ, говорю, начитавшись былъ и бралъ ото всего къ размышленію человѣчнему, какъ, то-есть, что̀ человѣку показано… въ обчествѣ… То-есть, какъ вотъ одинъ перстъ болитъ — и все тѣло неспокойно. Но не нравилось это Ѳедосово слово игрунамъ и забавникамъ во всемъ Пустоплясовѣ. Онъ, бывало, говоритъ:
— Вы, почкенные старички, и вы, молодой народъ, на мои слова не сердитеся: мои слова — это не самъ я выдумалъ, а отъ другого взялъ; сами думайте: эти люди, которые хотятъ веселиться, когда за порогомъ другіе люди бѣдствуютъ, они напрасно такъ думаютъ, будто помѣхи не дѣлаютъ, — они сѣютъ зависть и тѣмъ суть Богу противники. Теперь, братцы, надо со страдающими пострадать, а не праздновать — не вино пить да лепешкой закусывать.
Старики за это на Ѳедоса кривилися, а молодые ему стрекотали въ отвѣтъ:
— Чего ты тутъ, дядя Ѳедосъ, очень развякался! Что ты попъ, что ли, какой непостриженый? Намъ и попъ такихъ рѣчей не уставливалъ. Если намъ Богъ милость сослалъ, что намъ есть что̀ ѣсть, то отчего намъ и не радоваться? Пьемъ-ѣдимъ тоже вѣдь все въ славу Божію: съѣдимъ и запьемъ и отойдемъ — перекрестимся: слава-те, Господи! А тебѣ-то что̀ надобно?
Ѳедосъ не сердился, а только зналъ, что̀ отвѣтить.
— Несмысленные! что̀ тутъ за слава? Никакой славы нѣтъ, что вы будете лепешки жевать до отвалу, когда люди кожурой давятся! А вы вотъ такую славу вознесите Христу, чтобы видѣли всѣ, что вы у Него въ послушаніи… Вѣдь Его же есть слово къ намъ: «пусть знаютъ всѣ, что вы Мои ученики, если имѣете любовь между собою!»
Но только ничего Ѳедосъ не успѣвалъ, и всѣ ему наотрѣзъ грубили, и особенно ему перечила своя его собственная внучка Маврутка, — одна только она у него и осталась отъ всего поколѣнія, и онъ съ нею съ одною и жилъ въ избѣ, а была она съ нимъ несогласная: такая-то была вертеница и Ѳедоса не слушалась, и даже озорничала съ нимъ.
— Ты, — бывало, скажетъ, — очень ужъ старъ сталъ, такъ вотъ и пужаешь всѣхъ и нѣтъ совсѣмъ при тебѣ никакой веселости. Чего ты пристаешь ко всѣмъ: «Богъ» да «Богъ»! Это мы и въ церкви слышали, и крестились, и кланялись, а теперь надо веселаго!
Онъ ей, бывало, скажетъ: — «Эй, не хорошо, Мавра! Бога надо постоянно видѣть передъ собою, на всѣхъ мѣстахъ ходящаго и къ тебѣ понятно глаголющаго, что̀ тебѣ хорошо, а чего ненадобѣ». — А дѣвка на эти слова отъ себя зачаститъ-зачаститъ и всякій разъ кончитъ тѣмъ, что: — «Ты простой мужикъ, а не попъ, и я не хочу тебя слушаться».
А онъ ей:
— Я простой мужикъ — я въ попы и не суюся, а ты не суди, кто я такой, а суди только мое слово: оно вѣдь идетъ на добро и отъ жалости.
А внучка отвѣчаетъ:
— Ну, ладно: въ молодомъ-то вѣку не до жалости; въ молодомъ вѣку надо счастье попробовать.
А Ѳедосъ ей и сказалъ:
— Ну, что̀ дѣлать — испробуешь, только вѣдь не насытишься.
Итакъ, гдѣ, бывало, съ дѣдомъ Ѳедосомъ люди ни сойдутся — сейчасъ всѣ противъ него; а онъ все толкуетъ, что надо жить въ тихости, безъ шума и грохота, да только никакъ съ людьми не столкуется, и съ Мавруткою къ празднику нелады у него по домашеству; пристаетъ она:
— Дай, дѣдко, мучицы просѣять, спечь лепешечекъ!
А онъ этого не хочетъ, говоритъ:
— Ѣшь рѣшотный хлѣбъ, отъ другихъ не отличай себя.
Мавра и злится: — «Насъ, — говоритъ, — Богъ отличилъ, а ты морить хочешь!»
Ѳедосъ отвѣчаетъ: — «Эхъ, глупая! еще невѣдомо, для чего вы отличены; можетъ-быть, и не для радости, а въ поученіе».
И когда разъ одинъ Маврутка такъ на Ѳедоса разсердилась, такъ взяла да и сказала ему:
— Не дай Богъ съ тобой долго жить, хоть бы померъ ты.
Но Ѳедосъ и тутъ не разсердилсія. — «Что же такое!.. Ничего! Погоди, вотъ скоро похороните; можетъ-быть, потомъ поминать станете».
А молодые-то и расхохоталися:
— Еще, молъ, чего! Тебя, стараго ворчуна, вспоминать будемъ!
Да и старички-то, которыхъ звалъ онъ «почкенные», не на его сторонѣ становилися, а тоже, бывало, говорятъ: — Что онъ презвышается — лучше всѣхъ хочетъ быть во всемъ въ Пустоплясовѣ! Довольно знаемъ мы всѣ его: вмѣстѣ и водку съ нимъ пили, и съ бабами пѣсни играли — чего великатится!
Молодые это слышатъ и рады, и иной озорной подойдетъ къ нему и говоритъ:
— Дѣдъ Ѳедосъ!
— А что тако?
— А вонъ что̀ про тебя старики-то сказываютъ!
— Да! Ну-ка, давай, послухаемъ.
— Говорятъ… будто ты… Стыдно сказывать!
— Ну что?.. ну что? Не тебѣ это стыдно-то!
— Когда молодой-то былъ…
— У, былъ пакостникъ!.. Школы намъ, братцы, не было! Бойло было, а школы не было.
— Говорятъ, ты солдаткѣ въ половень гостинцы носилъ!
— Да и хуже того, братцы мои, дѣлывалъ. Слава Богу, многое уже позабылося… Видно, Богъ простилъ, а вотъ… людямъ-то все еще помнится. Не живите, братцы, какъ я прожилъ, живите по-лучшему: чтобъ худого про васъ людямъ вспоминать было нечего.
А мы, разъ отъ раза больше все ошибаючись, попали, братцы, передъ святками въ такое безстыжество, что мало намъ стало натѝруховъ да лепешекъ, а захотѣли мы завести забавы и игрища. Сговорилися мы, потаймя отъ своихъ стариковъ, нарядиться какъ можно чуднѣе, медвѣдями да чертями, а дѣвки — цыганками, и махнуть за рѣку на постоялый дворъ шутки шутить. А Ѳедосъ какъ-то узналъ про это и пошелъ ворчать:
— Ахъ, вы, — говоритъ, — безстыжіе! Это вы мимо голодныхъ-то, дразнить ихъ пойдете, что ли, съ пѣснями? Слушай, Мавра, нѣтъ тебѣ моего позволенія!
Мы всѣ ее у Ѳедоса отпрашиваемъ:
— Пусти, моль, ее, Ѳедосъ Ивановичъ, что̀ тебѣ ея вѣкъ томить!
А онъ отвѣчаетъ:
— Пошли вы, пустошни! Какое въ этомъ утомленіе, чтобы не пустить человѣка изъ себя дурака строить!
— Ну, да ты, моль, ужъ всегда такой: ото всѣхъ все премудрости требуешь!
— Не премудрости, — говоритъ, — а требую, что̀ Господь велитъ, — на ближнія разумѣнія: ближній въ скорбѣхъ, и ты не попрыгивай.
— Да развѣ ближнему-то хуже отъ этого?
— А разумѣется,— не вводи его въ искушеніе, а въ себѣ не погубляй доброту ума.
— Ну, вотъ, молъ, ты опять все про вумственность! Это надокучило! Небось, когда молодъ былъ самъ, такъ не разсуживалъ, а игралъ, какъ и прочіе.
— Ну, и что же такое, — отвѣчаетъ дѣдъ Ѳедосъ. — Я вѣдь ужъ не разъ сознавался вамъ, что въ молодыхъ годахъ я много худого дѣлалъ, такъ неужели же и вамъ теперь долженъ тоже совѣтовать дѣлать худое, а не доброе! Эхъ, неразумные! Съ пьянымъ-то, чай, вѣдь надо говорить не тогда, когда онъ пьянъ, а когда выспится. Молодой я пьянъ былъ всякой хмелиною, а теперь, слава Богу, повыспался. А если бы я былъ человѣкъ не грѣшный, а праведный, такъ я бы и говорилъ-то съ вами совсѣмъ на другой манеръ: я бы вамъ, можетъ, прямо сказалъ: Богъ это вамъ запрещаетъ, и можетъ за это придти на васъ наказаніе!
Тутъ за это слово всѣ на Ѳедоса поднялись.
— Нѣтъ, нѣтъ! — закричали. — Что ты, какъ воронъ, все каркаешь! Это все ты самъ повыдумывалъ! Веселье и въ церквахъ поминается. Давыдъ-царь и игралъ, и плясалъ, и на свадьбѣ-то мало ли вина было попито. Ты своего не уставляй, — это намъ не запретное. Если бы похотѣлъ Господь, чтобы поворотить народъ на другую путь, Онъ бы не тебя послалъ, а особаго посла-благовѣстника.
Ѳедосъ имъ желалъ внушить, что не намъ судить, какого посла куда посылаетъ Богь, а что слово Господне — духовное и черезъ кого оно доходитъ, черезъ того все равно и засѣменяется: кто въ божьихъ смыслахъ говоритъ, того и послушайся, а нарочныхъ пословъ не жди. Нарочный-те бываетъ, такъ придетъ, что и не поймешь его.
Ну, а все же хоть и всѣ съ дѣдомъ спорили, а въ открытость супротивъ его дѣлать стыдилися, потому что когда вспомянется намъ то, что старики про половень говорили, мы Ѳедоса будто и не уважаемъ, а потомъ вздумаемъ, что онъ давно уже человѣкъ справедливый сталъ, а тѣ, «почкенные»-то, все еще вокругъ половня ходятъ — намъ Ѳедоса и совѣстно. Грѣшникъ-то онъ, правда, что грѣшникъ былъ, да вѣдь онъ отстоялся ужъ и повернуль себя на хорошее! Свое-то намъ справить хочется, а его все-таки стыдно. И стали мы съ своими намѣреньями крыться и сдѣлали уговоръ вечеромъ на рожественъ день собираться всѣ въ ригу и ждать другъ дружку въ углу, въ колосѣ, а потомъ идти всей гурьбой переряженнымъ къ дворнику. А мы знали, что у дворника праздникъ какъ слѣдуетъ: быка залобанили, трехъ свиней зарѣзали и двѣ бочки браги наварено. Пойдемъ, молъ, налопаемся, а на обратномъ пути дѣвки пусть себѣ гдѣ знаютъ хоронятся.
Такія зашли затѣи хорошія!
Пошли у насъ хлопоты: разныя мы одежи припасаемъ да прячемъ въ потайныхъ мѣстахъ. Боимся только, чтобы не подсмотрѣли за нами сосѣди неимущіе да наши похоронки не украли бы.
Мы имъ до сочельника все подавали кусочки, а подъ сочельникъ бабы и дѣвки сказали имъ:
— Слушайте, вы, неимущіе! вы чтобы завтра не смѣть приходить сюда, потому что мы завтра будемъ сами въ печкахъ мыться и топорами лавки скресть. Завтра намъ не до васъ. Обходитесь какъ знаете.
Маврутка захотѣла свои уборы вынесть въ ригу, когда дѣдъ Ѳедосъ въ лѣсъ пойдетъ, и вотъ, когда все, что̀ надо было, у себя въ избѣ отмыла и отскребла, да поглядѣла въ окно, а на улицѣ, видитъ, — мятель и сиверка, такъ что дышать трудно. Маврутка думаетъ: «дай скорѣе сомчу, а то дѣдъ воротится!» и только-что отворила дверь, какъ сдушило ее сиверкой, а передъ самымъ ея лицомъ на жерновомъ камнѣ у порожка нищенское дитя стоитъ, и какое-то будто особенное: обликъ нѣжный, а одежи на немъ только одна рваная свиточка и въ той на обоихъ плечахъ дыры, соломкой заправлены, будто крылышки сломаны да въ соломку завернуты и тутъ же приткнуты.
Маврутка на него осердилася.
— Чего тебѣ, — говоритъ, — для чего въ такой день пришелъ! Ишь ты, нѣтъ на васъ пропасти!
А дитя стоитъ и на нее большими очами смотритъ.
Дѣвка говоритъ: — «Что же ты бѣльма выпучиль! Прочь пошелъ!»
А онъ и еще стоитъ.
Маврутка его повернула и сунула:
— Пошелъ въ болото!
А сама побѣжала, и никакакого ей безпокоя на душѣ не было, потому что вѣдь сказано всѣмъ имъ было, чтобы не ходить въ этотъ день — чего же таскается!
Прибѣжала Мавра въ ригу да прямо въ дальній уголъ и тамъ въ сухомъ колосѣ все свое убранье и закопала, а когда восклонилася, чтобы назадъ идти — видитъ, что этотъ лупоглазый ребенокъ въ воротахъ стоитъ.
Маврутка на него опалилася.
— Ты, шелудивый, — говоритъ, — подслѣжаешь меня, чтобы скрасть мое доброе! Такъ я отучу тебя! — Да и швырнула въ него тяжелый цѣпъ, а цѣпъ-то такой былъ, что дитя убить сразу могъ, да Богъ далъ — она промахнулася, и съ того еще больше осердилась, и погналася за нимъ. А онъ не то за уголъ забѣжалъ, не то со страху въ какой-нибудь овинъ нырнулъ, только Мавра не нашла его и домой пошла, и поспѣшаетъ, чтобы придти прежде, чѣмъ дѣдъ Ѳедосъ воротится изъ лѣсу, а на самоё на нее сталъ страхъ нападать, будто какъ какая-то бѣда впереди ея стоитъ или позади вслѣдъ за ней гонится.
И все чѣмъ она шибче бѣжитъ, тѣмъ сильнѣе въ ней духъ занимается, а тутъ еще видитъ, что у нихъ на заваленкѣ будто кто-то сидитъ…
Маврутка вдругъ стала смотрѣть: что это, неужелн опять лупоглазый тамъ?..
Дѣвка-ровесница съ ведромъ шла и спрашиваетъ:
— Что у тебя, нога, что ли, подвихнулася?
А Маврутка машетъ ей и говоритъ: — «Послушай-ка, что̀ тебѣ нашу избу видно?»
Та отвѣчаетъ: — «Видно».
— А что это такое тамъ у насъ подъ окномъ на заваленкѣ?
— Это твой дѣдъ Ѳедосъ сидитъ…
— У тебя, можетъ-быть, курья слѣпота въ глазахъ?
— Чего еще! Ярко его вижу, вонъ онъ руки въ рукавицахъ на костыль положилъ, а нѣдромъ носитъ. Тяжело его удушье бьетъ…
— А робенка лупоглазаго не видишь тамъ?
— Лупоглазое дитя-то нонѣ по всему селу ходило, а теперь его нѣтути…
А Маврутка ей говоритъ, что она сейчасъ лупоглазое дитя видѣла и что онъ подсмотрѣлъ, гдѣ она свой уборъ закопала.
— Теперь, — говоритъ, — то и думаю, что онъ, стылый, откопаетъ да и выкрадетъ.
— Пойди перепрячь скорѣй!
— И то сбѣгаю!
А сама чуетъ, что теперь ужъ ей въ ригѣ было бы боязно.
И тутъ Мавра съ дѣдомъ опять не въ ладъ сдѣлала, такъ что онъ сказалъ ей:
— Ты, должно-быть, задумала что-нибудь на своемъ поставить. Смотри, бѣды бъ не вышло!
Она отвѣчаетъ: — «Не удержишь меня!»
— Чего силомъ держать… и не надобно… А тебѣ, слышь, чего же тамъ понравилось?… Назадъ-то пойдете, ребята чтобъ васъ не обидѣли.
— Закаркаль, закаркалъ опять! Никого не боимся мы, а тамъ праздникъ какъ слѣдуетъ, — тамъ били бычка и трехъ свиней, и съ солодомъ брага варена…
— Вона что наготовлено изступленія! И пьяно, и убоисто…
— А тебѣ и свиней-то жаль!
— Воробья-то мнѣ и того-то жаль, и о его-то головенкѣ вѣдь есть вышнее усмотрѣніе…
— О воробьиной головкѣ-то?
— Да!
— Усмотрѣніе?
— Да!
— Тьфу!
Мавра враскатъ громко плюнула.
Дѣдъ сказалъ: — «Чего-жъ плюешься?»
— На слова твои плюнула.
— На мои-то наплюй, — не груби только Хозяину.
— Онъ мнѣ и ненадобенъ.
— Вона какъ!
— Разумѣется!.. Пусть его нелюбымъ конямъ гривы мнетъ.
— Что городишь-то, неразумная! Я тебѣ говорю про Того, Кому мы всѣ работать должны.
— Ну, а я не разумѣю и не хочу.
— Что это, — работать-то?
— Да.
— Поработаешь. Не всѣ, вѣдь, вольною волей работаютъ, — другіе неволею. И ты поработаешь.
Мавра черезъ гнѣвъ просмѣялася и говоритъ.
— Полно тебѣ, дѣдъ, въ самомъ дѣлѣ, видно, правда, что ты съ ума сошелъ!
А дѣдъ посмотрѣлъ и отвѣтилъ ей:
— Господь съ тобой, умная! — и самъ на печь полѣзъ, а она схватила подъ полу его фонарь со свѣчой и побѣжала въ ригу свой нарядъ перепрятывать.
А въ ригѣ-то уже темно, и страхъ на нее тутъ такъ и налетѣлъ со всѣхъ сторонъ вмѣстѣ съ ужастью: такъ ее и за плечо беретъ, и ноги ей путаетъ. Думаетъ: «дай скорѣй огонь зажгу — смѣлѣй станетъ». Черкнула спичкою разъ и два — что-то у самаго лица будто пролетѣло. Она зажгла фонарь и перекрестилась, а только зашла въ уголъ къ колосу, какъ вдругъ съ одной стороны къ ней пташка, а съ другой другая, — точно не хотятъ допустить ее!
И видитъ она, что это ей не кажется, а взаправду есть: откуда-то слетѣли воробушки и пали на колосъ въ свѣтъ и сидятъ-глядятъ на нее, натопорщившись...
«Давай скорѣе выхвачу да и убѣгу», — думаетъ Мавра, и стала скорѣй руками колосъ разворашивать, а тамъ подъ рукой у нея что-то двигнулось и закопалося… Она — цапъ посильнѣй, а ей откуда ни спади еще воробей, и трепещется, и чирикаетъ… «Тьфу, молъ, что̀ тебѣ надобно? Проклятый ты!» Взяла его да и сорвала съ него головеночку, а сама не замѣтила, какъ съ сердцемъ въ злости фонарь бросила и отъ него въ-разъ солома вся всполыхнула; а оттудова-то, изъ кучи-то — что̀ вы скажете! — возстаетъ оное дитя лупоглазое и на челушкѣ у него роситъ кровь.
Тутъ ужъ Мавра забыла все и бросилась бѣжать, а огонь потекъ съ бурею въ повсемѣстности и истлилъ за единый часъ все, чѣмъ мы жили и куражились…
И стало намъ хуже всѣхъ тѣхъ, которые докучали намъ, потому что не только у насъ весь хлѣбъ погорѣлъ, а и жить-то не въ чемъ было, и пошли мы всѣ къ своимъ нищимъ проситься пожить у нихъ до теплыхъ дней.
А дѣдъ-то Ѳедосъ на пожарѣ опекся весь и вставать не сталъ; ну, а все ладилъ въ ту же стать и говорилъ другимъ съ утѣшеніемъ:
— Ничего, — говоритъ, — хорошо все отъ Господа посылается. Вотъ какъ жили мы въ Божьихъ въ любимчикахъ — совсѣмъ, было, мы позабылись, — хотѣли все справлять свои дурости, а теперь Господь опять насъ наставитъ на лучшее.
Такъ и померъ съ тѣмъ, — съ этой вѣрой-то!
А какое это было дитя, и откудова, и куда оно въ пожаръ дѣлося — такъ никогда потомъ и не дозналнся, а только стали говорить, будто это былъ ангелъ и за нечувствительность нашу къ нему мы будто были наказаны.
— Все равно, — говорилъ Ѳедосъ: — кто бы ни былъ онъ, — бѣдное дитя всегда «Божій посолъ»: черезъ него Господь наше сердце пробуетъ… Вы всѣ стерегитеся, потому что съ каждымъ вѣдь такой посолъ можетъ встрѣтиться!