чего! Погоди, вотъ скоро похороните; можетъ-быть, потомъ поминать станете».
А молодые-то и расхохоталися:
— Еще, молъ, чего! Тебя, стараго ворчуна, вспоминать будемъ!
Да и старички-то, которыхъ звалъ онъ «почкенные», не на его сторонѣ становилися, а тоже, бывало, говорятъ: — Что онъ презвышается — лучше всѣхъ хочетъ быть во всемъ въ Пустоплясовѣ! Довольно знаемъ мы всѣ его: вмѣстѣ и водку съ нимъ пили, и съ бабами пѣсни играли — чего великатится!
Молодые это слышатъ и рады, и иной озорной подойдетъ къ нему и говоритъ:
— Дѣдъ Ѳедосъ!
— А что тако?
— А вонъ что̀ про тебя старики-то сказываютъ!
— Да! Ну-ка, давай, послухаемъ.
— Говорятъ… будто ты… Стыдно сказывать!
— Ну что?.. ну что? Не тебѣ это стыдно-то!
— Когда молодой-то былъ…
— У, былъ пакостникъ!.. Школы намъ, братцы, не было! Бойло было, а школы не было.
— Говорятъ, ты солдаткѣ въ половень гостинцы носилъ!
— Да и хуже того, братцы мои, дѣлывалъ. Слава Богу, многое уже позабылося… Видно, Богъ простилъ, а вотъ… людямъ-то все еще помнится. Не живите, братцы, какъ я прожилъ, живите по-лучшему: чтобъ худого про васъ людямъ вспоминать было нечего.
А мы, разъ отъ раза больше все ошибаючись, попали, братцы, передъ святками въ такое безстыжество, что мало намъ стало натѝруховъ да лепешекъ, а захотѣли мы завести забавы и игрища. Сговорилися мы, потаймя отъ своихъ стариковъ, нарядиться какъ можно чуднѣе, медвѣдями да чертями, а дѣвки — цыганками, и махнуть за рѣку на постоялый дворъ шутки шутить. А Ѳедосъ какъ-то узналъ про это и пошелъ ворчать:
— Ахъ, вы, — говоритъ, — безстыжіе! Это вы мимо голодныхъ-то, дразнить ихъ пойдете, что ли, съ пѣснями? Слушай, Мавра, нѣтъ тебѣ моего позволенія!
Мы всѣ ее у Ѳедоса отпрашиваемъ:
чего! Погоди, вот скоро похороните; может быть, потом поминать станете».
А молодые-то и расхохоталися:
— Еще, мол, чего! Тебя, старого ворчуна, вспоминать будем!
Да и старички-то, которых звал он «почкенные», не на его стороне становилися, а тоже, бывало, говорят: — Что он презвышается — лучше всех хочет быть во всем в Пустоплясове! Довольно знаем мы все его: вместе и водку с ним пили, и с бабами песни играли — чего великатится!
Молодые это слышат и рады, и иной озорной подойдет к нему и говорит:
— Дед Федос!
— А что тако?
— А вон что про тебя старики-то сказывают!
— Да! Ну-ка, давай, послухаем.
— Говорят… будто ты… Стыдно сказывать!
— Ну что?.. ну что? Не тебе это стыдно-то!
— Когда молодой-то был…
— У, был пакостник!.. Школы нам, братцы, не было! Бойло было, а школы не было.
— Говорят, ты солдатке в половень гостинцы носил!
— Да и хуже того, братцы мои, делывал. Слава Богу, многое уже позабылося… Видно, Бог простил, а вот… людям-то все еще помнится. Не живите, братцы, как я прожил, живите по-лучшему: чтоб худого про вас людям вспоминать было нечего.
А мы, раз от раза больше все ошибаючись, попали, братцы, перед святками в такое бесстыжество, что мало нам стало нати́рухов да лепешек, а захотели мы завести забавы и игрища. Сговорилися мы, потаймя от своих стариков, нарядиться как можно чуднее, медведями да чертями, а девки — цыганками, и махнуть за реку на постоялый двор шутки шутить. А Федос как-то узнал про это и пошел ворчать:
— Ах, вы, — говорит, — бесстыжие! Это вы мимо голодных-то, дразнить их пойдете, что ли, с песнями? Слушай, Мавра, нет тебе моего позволения!
Мы все ее у Федоса отпрашиваем:
