дыры, соломкой заправлены, будто крылышки сломаны да въ соломку завернуты и тутъ же приткнуты.
Маврутка на него осердилася.
— Чего тебѣ, — говоритъ, — для чего въ такой день пришелъ! Ишь ты, нѣтъ на васъ пропасти!
А дитя стоитъ и на нее большими очами смотритъ.
Дѣвка говоритъ: — «Что же ты бѣльма выпучиль! Прочь пошелъ!»
А онъ и еще стоитъ.
Маврутка его повернула и сунула:
— Пошелъ въ болото!
А сама побѣжала, и никакакого ей безпокоя на душѣ не было, потому что вѣдь сказано всѣмъ имъ было, чтобы не ходить въ этотъ день — чего же таскается!
Прибѣжала Мавра въ ригу да прямо въ дальній уголъ и тамъ въ сухомъ колосѣ все свое убранье и закопала, а когда восклонилася, чтобы назадъ идти — видитъ, что этотъ лупоглазый ребенокъ въ воротахъ стоитъ.
Маврутка на него опалилася.
— Ты, шелудивый, — говоритъ, — подслѣжаешь меня, чтобы скрасть мое доброе! Такъ я отучу тебя! — Да и швырнула въ него тяжелый цѣпъ, а цѣпъ-то такой былъ, что дитя убить сразу могъ, да Богъ далъ — она промахнулася, и съ того еще больше осердилась, и погналася за нимъ. А онъ не то за уголъ забѣжалъ, не то со страху въ какой-нибудь овинъ нырнулъ, только Мавра не нашла его и домой пошла, и поспѣшаетъ, чтобы придти прежде, чѣмъ дѣдъ Ѳедосъ воротится изъ лѣсу, а на самоё на нее сталъ страхъ нападать, будто какъ какая-то бѣда впереди ея стоитъ или позади вслѣдъ за ней гонится.
И все чѣмъ она шибче бѣжитъ, тѣмъ сильнѣе въ ней духъ занимается, а тутъ еще видитъ, что у нихъ на заваленкѣ будто кто-то сидитъ…
Маврутка вдругъ стала смотрѣть: что это, неужелн опять лупоглазый тамъ?..
Дѣвка-ровесница съ ведромъ шла и спрашиваетъ:
— Что у тебя, нога, что ли, подвихнулася?
А Маврутка машетъ ей и говоритъ: — «Послушай-ка, что̀ тебѣ нашу избу видно?»
Та отвѣчаетъ: — «Видно».
