Пьетро ди-Винчоло отправляется ужинать въ гости; его жена приглашаетъ къ себѣ молодого человѣка. Пьетро возвращается; она прячетъ юношу подъ корзину изъ-подъ цыплятъ. Пьетро разсказываетъ, что былъ въ гостяхъ у Эрколане, съ которымъ сѣлъ ужинать, но тамъ былъ найденъ юноша, спрятанный супругою Эрколане. Жена Пьетро бранитъ эту женщину, но на бѣду оселъ наступаетъ ногой на палецъ спрятаннаго подъ корзиной; тотъ кричитъ. Пьетро бѣжитъ на крикъ, находитъ его и узнаетъ обманъ своей жены; однако, въ концѣ концовъ, по своей низости, мирится съ ней.
Разсказъ королевы былъ доведенъ до конца, и всѣ славили Бога, достойно вознаградившаго Федериго; потомъ Діонео, не ожидавшій никогда приглашенія, началъ такъ:
— Не знаю, какъ сказать, случайный это недостатокъ, укоренившійся въ людяхъ вслѣдствіе дурной привычки, или же грѣхъ самой природы, что мы болѣе смѣемся при чужихъ несчастіяхъ, нежели при удачахъ, въ особенности когда они не касаются насъ. А такъ какъ трудъ, который я уже бралъ на себя и теперь готовъ взять, не имѣетъ иной цѣли, кромѣ желанія разогнать тоску и вызвать въ васъ смѣхъ и веселое настроеніе, то я и разскажу вамъ, влюбленныя дамы, свою новеллу: хотя ея содержаніе, пожалуй, и не особенно нравственно, всетаки она можетъ доставить вамъ развлеченіе; вы же, выслушавъ ее, поступите такъ, какъ обыкновенно поступаете, когда входите въ садъ: протягивая нѣжную ручку, срываете розы, а шипы оставляете; такъ сдѣлайте и тутъ: оставьте презрѣннаго человѣка съ его злоключеніями, со всей его низостью, и безпечно посмѣйтесь надъ любовными ухищреніями жены его, чувствуя порою и состраданіе къ бѣдствіямъ ближняго.
Жилъ въ Перуджѣ, не такъ еще давно, одинъ богатый человѣкъ, по имени Пьетро ди-Винчоло, который, вѣроятно, больше для того, чтобы обмануть другихъ и опровергнуть всеобщую молву, ходившую о немъ въ Перуджѣ, чѣмъ по любви къ женщинѣ, женился на молодой дѣвушкѣ. Фортуна такъ постаралась ему угодить, что послала въ жены дѣвушку плотную, рыжеволосую и очень горячую, которая скорѣе желала бы имѣть двухъ мужей, чѣмъ одного; а вышло между тѣмъ, что и одинъ-то думалъ гораздо болѣе о другихъ, чѣмъ о ней. Съ теченіемъ времени она замѣтила это и, сознавая себя красивой и свѣжей, бойкой и сильной, стала сильно ссориться съ мужемъ и осыпать его иной разъ сильной бранью; почти всегда они грызлись. Однако, видя, что все это можетъ скорѣе привести ее къ гибели, чѣмъ исправить негодность мужа, она сказала сама себѣ: «Этотъ несчастный бросаетъ меня, чтобы ходить съ своими пороками по-суху, не скидавая башмаковъ; но и я изловчусь посадить на свой корабль другого, и поѣду съ нимъ по дождливой погодѣ. Я взяла его въ мужья и принесла ему большое и хорошее приданое, принимая его за мужчину и думая, что ему не хватаетъ того же, до чего падки всѣ мужчины; еслибъ я не предполагала найти въ немъ мужчину, то никогда бы не вышла за него; но онъ отлично зналъ, что я женщина; почему же онъ взялъ меня замужъ, когда всѣ женщины ему не по душѣ? Этого невозможно терпѣть. Если бы я не хотѣла жить въ міру, такъ стала бы монашкой, а при желаніи жить такъ, какъ я хочу, и ожидая отъ него утѣхи или наслажденія, я могу, чего добраго, состариться въ напрасномъ ожиданіи; сдѣлавшись же старухой, я спохвачусь и тщетно буду тогда жаловаться, что загубила свою молодость. Мнѣ надо утѣшиться, и тутъ онъ самъ является мнѣ и отличнымъ учителемъ, и примѣромъ. Мнѣ надо найти утѣху въ томъ же, въ чемъ онъ находитъ; для меня это будетъ похвально, а для него чрезвычайно постыдно; я оскорблю лишь законъ, а онъ оскорбляетъ и законъ, и природу».
Поразмысливъ такимъ образомъ и, пожалуй, не разъ, милая дама, желая тайкомъ осуществить свое намѣреніе, сблизилась съ одной старушкой, которая казалась по виду настоящей святой Вердіаной, выкармливавшей змѣй. Всегда она ходила съ четками въ рукахъ, поспѣвая ко всякому церковному отпусту; разговоровъ у нея только и было, что о житіи святыхъ отцовъ или о язвахъ святого Франциска. Почти всѣми считалась она за святую. Когда дамѣ показалось удобнымъ, она чистосердечно открыла свои намѣренія старухѣ, и та ей сказала:
— Дочь моя, вѣдаетъ Господа, знающій все на свѣтѣ, что ты поступишь очень хорошо; если бы у тебя и не было особенной причины, всетаки ты должна была бы поступить такъ, какъ и всякая другая молодица сдѣлала бы на твоемъ мѣстѣ, чтобы не губить даромъ своей юности: ничто такъ ни тяжко, какъ сознаніе напрасно потеряннаго времени. И на что мы годны, когда состаримся, развѣ только для того, чтобы мѣшать угли въ печкѣ; если кто знаетъ объ этомъ и можетъ засвидѣтельствовать, такъ это именно я. Теперь подъ старость, съ ужасной, щемящею болью въ сердцѣ, я сознаю, хотя безъ всякаго проку, сколько упущено даромъ времени. Положимъ, я не совсѣмъ его потеряла (не хочу, чтобъ ты считала меня такой дурой), а всетаки не продѣлала всего, что̀ могла бы. Какъ вспомню объ этомъ да подумаю, что, сдѣлавшись такою, какой ты меня видишь, я не найду ужъ того, кто бы разжегъ мои отрепья, такъ Богъ одинъ вѣдаетъ, какую горечь я чувствую. Съ мужчинами не такъ: они отъ рожденія пригодны для множества дѣлъ, не только для этого одного, и большинство изъ нихъ скорѣе пристало старикамъ, чѣмъ молодымъ; женщины же только и годятся, чтобъ дѣлать это да производить на свѣтъ дѣтей; за то лишь ихъ и цѣнятъ. Если ты не убѣдилась въ этомъ изъ чего-нибудь другого, такъ должна убѣдиться хотя бы изъ слѣдующаго: мы во всякую минуту къ этому готовы, а съ мужчинами не такъ; вдобавокъ, одна женщина можетъ загонять многихъ мужчинъ, но даже, и многіе мужчины не доведутъ до изнеможенія одной женщины; слѣдовательно, разъ мы рождены для этого, — снова тебѣ повторяю, — ты сдѣлаешь очень хорошо, если отплатишь своему мужу хлѣбомъ за лепешку, и душѣ твоей не въ чемъ будетъ подъ старость укорять твою плоть. На этомъ свѣтѣ каждый владѣетъ тѣмъ, что онъ захватитъ, а особливо женщины, которымъ еще гораздо сильнѣе надо стараться воспользоваться имѣющимся временемъ, чѣмъ мужчинамъ; ты, чай, видишь, что когда мы состаримся, то ни мужъ, ни другой кто не хочетъ на насъ и глядѣть; насъ прогоняютъ на кухню, съ кошкой вмѣстѣ, разсказывать сказки другъ дружкѣ, да перебирать и переставлять горшки и плошки. Мало этого, о насъ сложили пѣсенку и припѣваютъ:
Молодухамъ облизнуться,
А старухамъ поперхнуться!
«Твердятъ еще много и другихъ вещей. Чтобы не докучать своею болтовнею, скажу тебѣ, наконецъ, что никому въ мірѣ не могла бы ты открыть свою душу съ большей пользой для себя, нежели мнѣ: нѣтъ ни одного франта, которому я не отважилась бы сказать все, что надо, и нѣтъ такого грубаго или дикаго парня, котораго я не задобрила бы и не склонила къ тому, что потребуется. Покажи только, кто тебѣ нравится, а ужь тамъ дай мнѣ дѣйствовать. Одно тебѣ напомню, дочь моя, не забывай меня; вѣдь я бѣдная женщина и хочу отнынѣ включить тебя во всѣ свои поминанія и молитвы, чтобы Господь принялъ ихъ вмѣсто поминальныхъ свѣчъ по твоимъ усопшимъ».
Она окончила, а дама заключила такой уговоръ со старухой, что если она увидитъ одного молоденькаго юношу, который очень часто ходилъ по той улицѣ и всѣ примѣты котораго она ей обозначила, то старуха ужъ будетъ знать, что ей дѣлать. Давъ ей затѣмъ кусокъ солонины, она отпустила ее съ Богомъ. Старуха черезъ нѣсколько дней тайкомъ прислала къ ней въ компату того, о комъ ей говорили, а потомъ, черезъ короткое время, другого, который тоже понравился молодой супругѣ; и она никогда не упускала случая пользоваться этимъ, насколько могла, всегда, однако, потихоньку отъ мужа.
Но случилось однажды вечеромъ, что мужъ отправился на ужинъ къ одному изъ пріятелей, по имени Эрколане. Молодая дама поручила тогда старухѣ привести къ ней одного юношу, который былъ однимъ изъ самыхъ красивыхъ и милыхъ въ Перуджѣ; та живо это устроила. Дама сѣла уже съ нимъ за столъ, чтобъ поужинать, какъ вдругъ Пьетро крикнулъ у воротъ, чтобы ему отворили. Какъ услыхала это жена, такъ вся и обомлѣла; желая получше спрятать юношу, она толкнула его въ чуланъ, сосѣдній съ комнатой, гдѣ они ужинали, и предложила сѣсть подъ корзинку отъ цыплятъ, прикрывъ ее сверху чехломъ отъ матраца, который въ этотъ день вынула. Устроивъ все это, дама велѣла скорѣе отворять мужу. Едва онъ вошелъ въ комнату, какъ она сказала:
— Скоро же вы уплели ужинъ!
— Мы его и не пробовали, — возразилъ Пьетро.
— Какъ такъ? — спросила жена.
— А вотъ какъ: мы сѣли ужь было за столъ; Эрколане, его жена и я, какъ вдругъ услыхали, что кто-то подлѣ насъ чихнулъ. Мы не обратили на это вниманія ни въ первый разъ, ни во второй, но затѣмъ «кто-то» чихнулъ еще въ третій разъ, въ четвертый, въ пятый, и не вѣстъ, сколько еще разъ. Всѣхъ это удивило, а Эрколане, разсердившись на жену, что она, не отворяя, заставила его долго прождать у воротъ, разсвирѣпѣвши порядкомъ, крикнулъ: «Что это значитъ? Кто тамъ чихаетъ?»
«Вставъ изъ-за стола, Эрколане пошелъ къ крыльцу, которое было довольно близко, а подъ нимъ, въ самомъ низу была устроена кладовка, чтобы прятать тамъ, что хочется, какъ это у насъ дѣлаютъ постоянно, когда строютъ дома. Ему показалось, что отсюда слышится чиханіе, и онъ открылъ дверку въ кладовку; но едва успѣлъ онъ ее отпереть, какъ оттуда понесло сѣрой. Впрочемъ, и раньше мы чуяли сѣрный духъ и жаловались на это, но жена Эрколане отвѣтила: «Это я сегодня бѣлила свои занавѣси сѣрой, а потомъ поставила подъ этой лѣстницей котелокъ и развѣсила ихъ надъ нимъ, чтобъ распарились; оттого вотъ и тянетъ оттуда». Когда же Эрколане отперъ двери и дымъ немного разсѣялся, онъ заглянулъ внутрь и увидѣлъ чихавшаго; пока онъ чихалъ, ему такъ сдавило грудь сѣрнымъ духомъ, что еще немного, и онъ избавился бы и отъ чиханья, и отъ всего на свѣтѣ. Увидѣвъ его, Эрколане заоралъ: «Теперь я, голубушка, вижу, почему ты, когда мы пришли, держала насъ у воротъ столько времени, не отпирая намъ! Но пусть я не увижу радости, если не отплачу тебѣ за это!» Послѣ такихъ словъ, жена, видя, что грѣхъ ея обнаруженъ, не прибѣгая ни къ какимъ оправданіямъ, выскочила изъ-за стола и юркнула, не знаю куда; Эрколане и не замѣтилъ, что жена убѣжала, и все твердилъ чихавшему, чтобы онъ вылѣзъ оттуда, но тотъ былъ не въ силахъ и, что ни говорилъ Эрколане, не двигался. Тогда взялъ Эрколане его за ногу и вытащилъ во дворъ, а потомъ побѣжалъ за ножемъ, чтобъ зарѣзать; но тутъ ужь я, чтобы и мнѣ не пришлось отвѣчать, вмѣшался и не позволилъ Эрколане ни убить его, ни причинить вреда; я даже защищалъ его и кричалъ такъ, что сбѣжалось не мало сосѣдей; взяли молодца, а онъ ужь совсѣмъ раскисъ, и потащили его отъ дому, не знаю куда. Такимъ манеромъ нашъ ужинъ вовсе разстроился, и я не только не уплелъ его, но даже и не попробовалъ».
Услыхавъ о такомъ происшествіи, дама убѣдилась, что есть и другія такія же умныя, какъ она, хотя иной разъ съ ними и случаются невзгоды. Она охотно защитила бы жену Эрколане, но такъ какъ, порицая чужіе грѣхи, она, казалось, можетъ дать больше простора своимъ, то и начала говорить такимъ образомъ:
— Вотъ это прекрасно! Ужь вѣрно, она святая и добродѣтельная дама. Клянусь честью, что я исповѣдывалась бы у ней, если бы она была духовной особой; вдобавокъ, она вѣдь теперь ужь старуха и хорошій примѣръ подаетъ молодымъ; да будетъ проклятъ тотъ часъ, когда она на свѣтъ появилась, проклята и она сама, ведущая такую жизнь! Должно быть, это вѣроломнѣйшая и преступнѣйшая изъ женщинъ, вѣчный стыдъ и поношеніе всѣхъ жительницъ здѣшняго города, забывъ о своей добродѣтели и вѣрности, обѣщанной мужу, и о людской молвѣ, она не постыдилась опозорить ради другого мужчины такого прекраснаго человѣка и почтеннаго гражданина, который такъ хорошо съ нею обращался; да и себя опозорила вмѣстѣ съ нимъ. Упаси меня, Боже, чтобы я имѣла жалость къ такого рода женщинамъ; ихъ слѣдовало бы убивать; ихъ надо живьемъ бросать въ огонь и сжигать до тла!
Всномиивъ затѣмъ о своемъ возлюбленномъ, который былъ около нея довольно близко, подъ корзиной, она начала уговаривать Пьетро, чтобы онъ шелъ спать, такъ какъ было поздно. Но Пьетро, которому больше хотѣлось ѣсть, чѣмъ спать, спросилъ, не осталось ли чего-нибудь отъ ужина.
— Отъ ужина чего-нибудь? Да, мы очень привыкли ужинать, когда тебя нѣтъ дома! Ты думаешь, я жена Эрколане? Ну, что жь не идешь? Спи ужь сегодня, это будетъ всего лучше!
Между тѣмъ случилось, что вечеромъ вернулось нѣсколько работниковъ Пьетро съ разными вещами изъ города и поставили своихъ ословъ, не напоивъ ихъ, въ маленькое стойло, примыкавшее къ чулану. Одинъ изъ ословъ, чувствуя ужасную жажду, выпуталъ голову изъ повода, вышелъ изъ стойла и началъ бродить, разнюхивая всюду, не найдется ли гдѣ-нибудь воды. Ходя такимъ образомъ, онъ случайно набрелъ на корзину, подъ которой скрывался юноша. Тотъ долженъ былъ стоять на четверенькахъ, а потому немного растопырилъ изъ подъ корзины пальцы одной руки, и такое ужь было его счастье, — то есть несчастье, хочу я сказать, — что оселъ этотъ наступилъ на его пальцы ногой. Почувствовавъ нестерпимую боль, юноша заоралъ во всю мочь. Услыхавъ это, Пьетро изумился и сообразилъ, что кричатъ, должно быть, въ его домѣ. Выйдя, поэтому, изъ комнаты и слыша, что тотъ все охаетъ, такъ какъ оселъ не сдвинулъ ноги съ его пальцевъ, а еще все крѣпче давилъ ихъ, Пьетро спросилъ: — Кто тамъ?
Подбѣжавъ къ корзинѣ и поднявъ ее, онъ увидалъ юношу, который, помимо боли, испытываемой отъ прищемленныхъ осломъ пальцевъ, дрожалъ еще весь отъ страха, чтобы Пьетро не сдѣлалъ ему чего-нибудь худого. Тотъ узналъ его и спросилъ:
— Что ты здѣсь дѣлаешь?
Юноша не отвѣчалъ на это, а заклиналъ лишь Богомъ не дѣлать ему зла. Пьетро сказалъ на это:
— Вставай, не бойся, я не сдѣлаю тебѣ ничего худого. Скажи только, какъ ты попалъ сюда и зачѣмъ?
Юноша объяснилъ ему все. Пьетро, не менѣе радуясь, что нашелъ его, чѣмъ супруга печалилась, взялъ его за руку и повелъ за собою въ комнату, въ которой жена ожидала его въ сильнѣйшей тревогѣ.
Тутъ Пьетро сѣлъ противъ нея и сказалъ ей:
— Вотъ ты проклинала такъ недавно жену Эрколане, говорила, что ее надо сжечь, что она позоръ для всѣхъ васъ; почему же ты про себя не сказала того же самаго? Или, если ты не хотѣла говорить о себѣ, какъ у тебя хватило духу бранить ее, зная, что ты сама то же сдѣлала, что и она? Понятно, тебя побуждало не что иное, какъ то, что всѣ вы таковскія и смотрите, какъ бы чужими грѣхами прикрыть собственныя шашни. Пускай бы сошелъ съ неба огонь и спалилъ бы васъ всѣхъ, проклятое отродье!
Жена, видя, что въ первый натискъ она не потерпитъ иного вреда, кромѣ брани, и, повидимому, догадавшись, что ея мужъ не помнитъ себя отъ радости, что держитъ въ своихъ рукахъ такого красиваго юношу, собралась съ духомъ и отвѣчала:
— Я вполнѣ увѣрена, что ты хотѣлъ бы, чтобы огонь сошелъ съ неба и спалилъ всѣхъ женщинъ: вѣдь ты лакомъ до насъ, какъ собака до палки; но я готова присягнуть, что не будетъ по твоему! Я охотно сведу съ тобой кое-какіе счеты, чтобы узнать, на что̀ ты жалуешься. Не худо придумано, равнять меня съ женою Эрколане, съ этой старой ханжой и лицемѣркой. Но вѣдь она получаетъ все, что желаетъ, и мужъ ее холитъ, какъ долженъ холить жену, а со мною не такъ. Положимъ, я получаю отъ тебя хорошую одежду и обувь; но ты знаешь, въ какомъ положеніи дѣло по другимъ статьямъ, и сколько ужь времени ты не приближался ко мнѣ; а я скорѣй согласилась бы ходить вся въ лохмотьяхъ и босоногой, только бы ты обходился со мною, какъ должно, чѣмъ имѣть всякія вещи и терпѣть нынѣшнее твое обращеніе. Подумай же здраво, Пьетро: я женщина, какъ и другія, и хочу того же, что и онѣ. Разъ я ищу этого и не получаю отъ тебя, нельзя же меня укорять за невѣрность; по крайней мѣрѣ, я настолько тебя уважаю, что не связываюсь съ конюхами и всякой швалью!
Пьетро увидѣлъ, что эти рѣчи не кончатся цѣлую ночь, а потому, какъ человѣкъ, мало думающій о супругѣ, сказалъ:
— Ну, довольно, жена, на этотъ счетъ будь покойна; ты очень была бы любезна, еслибъ дала намъ что-нибудь поужинать; вѣрно, и этотъ малый тоже не ужиналъ, какъ и я.
— Понятно, не ужиналъ! — сказала дама. — Какъ принесла тебя нелегкая, мы еще только садились за столъ, чтобъ поужинать!
— Такъ ступай, — сказалъ Пьетро, — и дай намъ поѣсть, а потомъ я все улажу такъ, что тебѣ не на что будетъ пожаловаться.
Жена, видя, что мужъ ея доволенъ, тотчасъ встала, накрыла опять на столъ и велѣла принести заготовленный ужинъ. Затѣмъ она весело откушала вмѣстѣ со своимъ мерзкимъ мужемъ и милымъ возлюбленнымъ. А что такое придумалъ Пьетро послѣ ужина для удовлетворенія всѣхъ троихъ, я что-то запамятовалъ; знаю только, что на слѣдующее утро оба супруга провожали юношу до самой площади, хотя и не увѣренъ, кому онъ угодилъ болѣе, женѣ или мужу.
Поэтому скажу вамъ, дорогія дамы, что долгъ платежемъ красенъ; а если ты не можешь сейчасъ отплатить, такъ держи про себя, пока сможешь, и какъ брыкнетъ оселъ въ стѣну, такъ и отдастся[1].
Когда новелла Діонео была окончена, женщины не особенно много смѣялись, однако, скорѣй отъ стыдливости, чѣмъ отъ недостаточнаго ея остроумія. Королева же, видя, что наступилъ конецъ ея правленію, торжественно встала и, снявъ съ себя лавровый вѣнокъ, нѣжно возложила его на голову Элизы, сказавъ при этомъ:
— Теперь вамъ надлежитъ властвовать, дорогая!
Элиза приняла оказанную ей честь и, какъ дѣлалось раньше, такъ поступила и она: распорядилась первымъ долгомъ съ сенешалемъ о томъ, что нужно было дѣлать во время ея правленія, и, къ удовольствію всего общества, заявила:
— Мы уже много разъ слышали, что ловкими шутками, удачными отвѣтами и мгновенной находчивостью многимъ удавалось очень искусно обуздать зубоскальство другихъ или избавить себя отъ грозившихъ опасностей. Такъ какъ предметъ этотъ очень достойный и можетъ послужить всѣмъ на пользу, то я хочу, чтобы завтра, благословясь, было приступлено къ разсказамъ на эту тему, т. е. о тѣхъ, кто, задѣтый какой-либо шуткой, давалъ отпоръ или избѣгалъ ловкимъ отвѣтомъ, находчивостью, грозившей гибели, какой-нибудь бѣды или позора.
Такой выборъ похвалило все общество; затѣмъ королева встала и отпустила всѣхъ до ужина.
Почтенное собраніе, видя, что королева встала, разошлось и, по установившемуся обычаю, каждый предался тому, что ему болѣе нравилось. Но когда и цикады умолкли, всѣ были созваны снова для ужина. Поужинавъ съ беззаботной веселостью, они принялись пѣть и играть на разныхъ инструментахъ. Эмилія, по желанію королевы, затѣяла пляску, а Діонео было приказано пропѣть канцону. Онъ тотчасъ затянулъ: «Донна Альдруда, поднимите вашъ хвостъ, я принесъ вамъ прекрасныя вѣсти!» Всѣ дамы начали смѣяться надъ этимъ, а болѣе всѣхъ королева, которая приказала ему бросить эту пѣсню и начать другую. Діонео отвѣтилъ:
— Государыня, еслибъ у меня были цимбалы, то я бы спѣлъ вамъ «Поднимите юбки, донна Лаппа» или «Подъ оливкой растетъ травка», или, если угодно, «Волною морского меня очень мутитъ»; но у меня нѣтъ цимбалъ, а потому выберите сами, какую вы хотите, изъ слѣдующихъ пѣсенъ: желаете «Выглянь наружу, и я тебя срѣжу, какъ вѣточку въ маѣ?»
— Нѣтъ, — сказала королева, — спой другую.
— Тогда, — отвѣчалъ Діонео, — я спою: «Симона все льетъ да льетъ въ бочку, какъ будто октябрь».
Королева, смѣясь, воскликнула:
— Вотъ напасть еще! Спой намъ хорошую, коли хочешь, а такихъ не надо!
— Нѣтъ, — возразилъ Діонео, — вы ихъ не хулите. Какую жь прикажете? Я знаю ихъ больше тысячи. Не хотите ли: «Это — ракушка моя, мало ль ерзаю въ ней я», или «Боже, тише, мой супругъ», или «Пѣтуха себѣ купила, сто лиръ кровныхъ заплатила».
Королева, наконецъ, немного разсердилась и, хотя всѣ другія смѣялись, сказала:
— Діонео, перестань дурачиться, и спой миленькую пѣсню, а не то, тебѣ придется испытать мой гнѣвъ!
Услыхавъ это, Діонео бросилъ свои глупости и запѣлъ такъ:
Любовь, манящая привѣтливымъ огнемъ,
Какимъ сіяетъ взоръ души моей царицы, —
Вассала своего ты сдѣлала рабомъ
Прелестной чаровницы…
Ея блестящій взглядъ — живыхъ лучей родникъ;
Онъ страсть твою зажегъ въ моей груди впервые,
Черезъ мои глаза онъ въ сердце мнѣ проникъ…
Твое могущество открылъ мнѣ свѣтлый ликъ;
И понялъ я, что всѣ мечты мои живыя,
Покорствуя твоей таинственной стихіи,
Не въ силахъ сокрушить ярмо твоихъ веригъ…
Я все безсиліе борьбы съ тобой постигъ, —
Борьбы, несущей въ міръ страданья роковыя!..
Зиждитель радостей, творецъ земной услады,
И вотъ — я сталъ навѣкъ покорный данникъ твой,
Склонившійся во прахъ смиренно предъ тобой
И ждущій отъ тебя Божественной награды…
Кто знаетъ, — поняла ль она нѣмые взгляды?
Постигла ли она тоску души больной,
Ту вѣру, что лишь въ ней — и счастье, и покой,
Что безъ нея ни съ кѣмъ я не найду отрады…
О, зарони въ нее огонь тотъ негасимый,
Какого не залить и во́дамъ всей земли, —
Огонь, что отъ моей красавицы вдали
Томитъ меня тоской страстей неутолимой…
Лобзаній жаждою къ ручью надеждъ гонимый,
Молюся я тебѣ: „Ей душу опали,
Желанье жгучее влей въ сердце и пошли
Мои страданія — навстрѣчу къ нея, любимой“…
Когда Діонео умолкъ, знаменуя этимъ конецъ пѣсни, королева приказала пропѣть еще много другихъ, хотя и очень расхвалила пѣсенку Діонео. Но потомъ, когда часть ночи миновала, и королева почувствовала, что дневной жаръ ужь смѣнился ночною прохладою, она повелѣла, чтобы каждый пошелъ опочить, въ свое удовольствіе, до слѣдующаго дня.
Примѣчанія
править- ↑ Quale asino dà in parete, tal riceva.