[183]
I.
Руди.
Заглянемъ-ка въ Швейцарію, въ эту дивную горную страну, гдѣ по отвѣснымъ, какъ стѣны, скаламъ растутъ темные сосновые лѣса. Взберемся на ослѣпительные снѣжные склоны, опять спустимся въ зеленыя равнины, по которымъ торопливо пробѣгаютъ шумныя рѣчки и ручьи, словно боясь опоздать слиться съ моремъ и исчезнуть. Солнце палитъ и внизу, въ глубокой долинѣ, и въ вышинѣ, гдѣ нагромождены тяжелыя снѣжныя массы; съ годами онѣ подтаиваютъ и сплавляются въ блестящія ледяныя скалы, или катящіяся лавины и громоздкіе глетчеры. Два такихъ глетчера возвышаются въ широкомъ ущельѣ подъ „Шрекгорномъ“ и „Веттергорномъ“, близъ горнаго городка Гриндельвальда. На нихъ стоитъ посмотрѣть; поэтому въ лѣтнее время сюда наѣзжаетъ масса иностранцевъ со всѣхъ концовъ свѣта. Они переходятъ высокія покрытыя снѣгомъ горы, или являются снизу изъ глубокихъ долинъ, и тогда имъ приходится взбираться ввысь впродолженіи нѣсколькихъ часовъ. По мѣрѣ того, какъ они восходятъ, долина опускается все глубже и глубже, и они смотрятъ на нее сверху, точно изъ корзины воздушнаго шара. Въ вышинѣ надъ ними, на горныхъ выступахъ виснутъ тяжелыми, плотными, дымчатыми занавѣсями облака, а внизу въ долинѣ, гдѣ разбросаны безчисленные темные деревянные домики, еще свѣтитъ солнце, и залитый его лучами зеленый клочекъ земли выдѣляется такъ ярко, что кажется почти прозрачнымъ. Внизу воды шумятъ, бурлятъ и ревутъ, въ вышинѣ же мелодично журчатъ и булькаютъ; ручейки вьются здѣсь надъ скалами точно серебряныя ленты.
По обѣимъ сторонамъ дороги, ведущей вверхъ, расположены бревенчатые дома; при каждомъ—картофельный огородикъ; тутъ это необходимо: въ каждомъ домикѣ масса ртовъ, цѣлая куча ребятъ, а они-то ѣсть мастера. И ребятишки ежедневно высыпаютъ на дорогу и обступаютъ туристовъ, и пѣшихъ, и пріѣхавшихъ въ экипажахъ. Вся эта толпа малышей торгуетъ изящно вырѣзанными изъ дерева домиками, моделями настоящихъ здѣшнихъ домовъ, и другими бездѣлушками. Малыши не
[184]смотрятъ на погоду,—и въ дождь, и въ солнце они одинаково на своихъ мѣстахъ.
Лѣтъ двадцать тому съ небольшимъ, стаивалъ тутъ иногда, но всегда въ сторонкѣ отъ другихъ дѣтей, одинъ маленькій мальчуганъ. Онъ тоже выходилъ торговать, но стоялъ всегда съ такимъ серьезнымъ личикомъ и такъ крѣпко сжималъ въ рукахъ корзинку съ товарами, какъ будто ни за что не желалъ разставаться съ ними. Именно эта серьезность крохотнаго мальчугана и привлекала на него общее вниманіе. Его подзывали, и онъ почти всегда торговалъ счастливѣе всѣхъ своихъ товарищей, самъ не зная почему. Повыше, на горѣ, жилъ его дѣдушка, который и вырѣзывалъ всѣ эти изящные, прелестные домики. Въ хижинѣ у нихъ стоялъ старый шкафъ, биткомъ набитый разными рѣзными вещицами; тамъ были и орѣшные щелкуны, и ножи, и вилки, и ящики, украшенные затѣйливою рѣзьбой: завитушками, гирляндами и скачущими сернами. У любого ребенка разбѣжались бы глаза, но Руди—такъ звали мальчика—больше заглядывался на старое ружье, подвѣшенное къ потолку. Дѣдушка сказалъ мальчику, что ружье будетъ современемъ его, но не раньше, чѣмъ онъ подрастетъ и окрѣпнетъ настолько, что сумѣетъ справляться съ такой вещью.
Какъ ни малъ былъ Руди, ему уже приходилось пасти козъ, и, если умѣть лазать, какъ козы, значитъ быть хорошимъ пастухомъ, то Руди былъ отличнымъ. Онъ лазалъ даже повыше козъ, взлѣзалъ за птичьими гнѣздами на самыя высокія деревья. Большой смѣльчакъ былъ Руди, но улыбку на его лицѣ видали лишь въ тѣ минуты, когда онъ прислушивался къ шуму водопада или грохоту лавины. Никогда не игралъ онъ съ другими дѣтьми и сходился съ ними лишь когда дѣдушка высылалъ его продавать разныя бездѣлушки, что́ Руди не особенно-то было по вкусу. Онъ больше любилъ карабкаться одинъ по горамъ, или сидѣть подлѣ дѣда и слушать его разсказы о старинѣ и о народѣ, живущемъ вблизи, въ Мейрингѣ, откуда онъ самъ былъ родомъ. Народъ этотъ не жилъ тутъ съ сотворенія міра—разсказывалъ дѣдушка—но пришелъ сюда съ сѣвера, оставивъ тамъ своихъ родичей, шведовъ. Такія свѣдѣнія обогащали умъ Руди, но онъ получалъ свѣдѣнія и инымъ путемъ—отъ домашнихъ животныхъ. У нихъ была большая собака, по имени Айола, принадлежавшая еще покойному отцу Руди, и
[185]котъ. Послѣдній-то и игралъ въ жизни Руди особенно важную роль—онъ выучилъ мальчика лазать.
„Пойдемъ со мной на крышу!“—говаривалъ котъ самымъ яснымъ, понятнымъ языкомъ. Дитя, еще не умѣющее говорить, отлично, вѣдь, понимаетъ и куръ, и утокъ, и кошекъ, и собакъ; они говорятъ такъ же понятно, какъ и папаша съ мамашей, но чтобы понимать ихъ, надо быть очень, очень маленькимъ! Тогда и дѣдушкина палка можетъ заржать, стать лошадью, настоящею лошадью съ головой, ногами и хвостомъ! Иныя дѣти утрачиваютъ такую понятливость позже, чѣмъ другія, и слывутъ поэтому неразвитыми, отставшими; о нихъ говорятъ, что они черезчуръ долго остаются дѣтьми. Мало-ли вѣдь, что говорятъ!
„Пойдемъ со мной на крышу, Руди!“—вотъ первое, что сказалъ котъ, а Руди понялъ. „Говорятъ, что можно упасть,—вздоръ! Не упадешь, если не будешь бояться! Иди! Одну лапку сюда, другую сюда! Упирайся передними лапками! Гляди въ оба! И будь половчѣе! Встрѣтится расщелина—перепрыгни, да держись крѣпко, какъ я!“
Руди такъ и дѣлалъ; оттого онъ часто и сиживалъ рядомъ съ котомъ на крышѣ, но сиживалъ и на верхушкахъ деревьевъ и высоко на уступѣ скалы, куда даже котъ не забирался.
„Выше! Выше!“ твердили деревья и кусты. „Видишь, какъ мы лѣземъ вверхъ, какъ крѣпко держимся, даже на самомъ крайнемъ, остромъ выступѣ!“
И Руди часто взбирался на гору еще до восхода солнца и пилъ тамъ свое утреннее питье—свѣжій, крѣпительный горный воздухъ, питье, которое можетъ изготовлять лишь самъ Господь Богъ, а люди только могутъ прочесть его рецептъ: „свѣжій ароматъ горныхъ травъ да запахъ мяты и тмина, растущихъ въ долинахъ“. Всѣ тяжелыя частицы воздуха впиваются облаками, которыя вѣтеръ расчесываетъ потомъ гребнемъ сосновыхъ лѣсовъ, и вотъ, воздухъ становится все легче, все свѣжѣе! Такъ вотъ какое питье пилъ Руди по утрамъ.
Солнечные лучи, благодатныя дѣти солнца, цѣловали Руди въ щечки, а Головокруженіе стояло на сторожѣ, но не смѣло приблизиться. Ласточки же, жившія подъ крышей дѣдушкинаго дома—тамъ лѣпилось по крайней мѣрѣ семь гнѣздъ—вились надъ Руди и его стадомъ и щебетали: „Вы и мы! Мы и вы!“ Онѣ приносили Руди поклоны изъ дому, между прочимъ даже
[186]отъ двухъ куръ, единственныхъ птицъ въ домѣ, съ которыми Руди, однако, не водился.
Какъ ни малъ онъ былъ, ему уже доводилось путешествовать на своемъ вѣку, и не близко для такого малыша. Родился онъ въ кантонѣ Валлисъ, по ту сторону горъ, и былъ перенесенъ сюда еще годовалымъ ребенкомъ. А недавно онъ ходилъ пѣшкомъ къ водопаду „Штаубаху“, который развѣвается въ воздухѣ серебряною вуалью передъ лицомъ вѣчно снѣжной, ослѣпительно-бѣлой Юнгфрау. Побывалъ Руди и на большомъ Гриндельвальдскомъ глетчерѣ, но съ этимъ связана грустная исторія! Мать его нашла тамъ себѣ могилу; тамъ же, по словамъ дѣда, маленькій Руди потерялъ свою дѣтскую веселость. Когда мальчику не было еще года, онъ больше смѣялся, чѣмъ плакалъ—писала о немъ дѣду мать,—но съ тѣхъ поръ, какъ ребенокъ полежалъ въ ледяномъ ущельѣ, онъ словно переродился душевно. Дѣдъ не любилъ много говорить объ этомъ происшествіи, но всѣ сосѣди знали о немъ.
Отецъ Руди былъ почтальономъ; большая собака Айола постоянно сопровождала его въ переходахъ черезъ Симплонъ къ Женевскому озеру. Въ долинѣ Роны, въ Валлійскомъ кантонѣ и теперь еще жили родственники Руди по отцу. Дядя его былъ отважнымъ охотникомъ за сернами и извѣстнымъ проводникомъ. Руди былъ всего годъ, когда отецъ его умеръ, и матери захотѣлось переселиться съ ребенкомъ къ своимъ роднымъ въ Бернскій Оберландъ. Недалеко отъ Гриндельвальда жилъ ея отецъ, занимавшійся рѣзьбой по дереву и съ избыткомъ зарабатывавшій себѣ на прожитокъ. Пустилась она съ ребенкомъ въ путь въ Іюнѣ, вмѣстѣ съ двумя охотниками за сернами. Путники уже прошли наибольшую часть дороги, перебрались черезъ гребень горы на снѣжную равнину, и молодая женщина уже видѣла передъ собою родную долину съ разбросанными по ней знакомыми домиками; оставалось только одолѣть еще одну трудность—перейти большой глетчеръ. Недавно выпавшій снѣгъ прикрылъ расщелину, хоть и не проникавшую до самаго дна пропасти, гдѣ шумѣла вода, но все же довольно глубокую. Молодая женщина, несшая на рукахъ ребенка, поскользнулась, провалилась въ снѣгъ и исчезла. Спутники не слышали даже крика, услышали только плачъ малютки. Прошло больше часа, пока имъ удалось принести изъ ближайшей хижины веревки и шесты, съ помощію которыхъ съ большими усиліями и извлекли изъ
[187]расщелины—два трупа, какъ имъ показалось сначала. Были пущены въ ходъ всѣ средства, и ребенка удалось вернуть къ жизни, но мать умерла. Старый дѣдушка принялъ въ домъ вмѣсто дочери только внука, ребенка, который прежде больше смѣялся, чѣмъ плакалъ, а теперь, казалось, совсѣмъ разучился смѣяться. Перемѣна эта произошла въ немъ вѣрно отъ того, что онъ побывалъ въ расщелинѣ глетчера, въ холодномъ ледяномъ царствѣ, гдѣ—по повѣрью швейцарскихъ крестьянъ—осуждены томиться души грѣшниковъ до дня Страшнаго суда.
Словно быстрый водопадъ, застывшій въ воздухѣ неровными зеленоватыми стеклянными глыбами, блещетъ глетчеръ; одна ледяная скала громоздится на другую. А въ глубинѣ пропастей ревутъ бурные потоки, образовавшіеся изъ растаявшаго снѣга и льда. Глубокія ледяныя пещеры и огромныя ущелья образуютъ тамъ диковинный хрустальный дворецъ—обиталище Дѣвы Льдовъ, королевы глетчеровъ. Губительная, уничтожающая дѣва—наполовину дитя воздуха, наполовину могущественная повелительница водъ. Она перелетаетъ съ одного остраго ледяного уступа горныхъ вершинъ на другой съ быстротой серны, тогда какъ смѣлѣйшіе горные проводники должны вырубать себѣ здѣсь во льду ступеньки. Она переплываетъ ревущіе потоки на тонкой сосновой вѣточкѣ, перепрыгиваетъ со скалы на скалу, причемъ ея длинные, бѣлые, какъ снѣгъ, волосы и зеленовато-голубое, блестящее, какъ воды альпійскихъ озеръ, платье развѣваются по вѣтру.
— Раздавлю, уничтожу! Здѣсь мое царство!—говоритъ она.—У меня украли прелестнаго мальчика; я уже отмѣтила его своимъ поцѣлуемъ, но не успѣла зацѣловать до смерти. Теперь онъ опять между людьми, пасетъ козъ на горахъ, карабкается вверхъ, все вверхъ, хочетъ уйти отъ другихъ, но отъ меня ему не уйти! Онъ мой, я доберусь до него!
И она просила Головокруженіе помочь ей,—самой ей становилось лѣтомъ слишкомъ душно среди горной растительности, гдѣ благоухаетъ мята. Головокруженія же носятся тутъ цѣлою стаей,—ихъ, вѣдь, много сестеръ—Дѣва Льдовъ и выбрала изъ нихъ самую сильную, властную и въ домахъ и на вольномъ воздухѣ. Головокруженія сидятъ по периламъ лѣстницъ и по периламъ башень, бѣгаютъ бѣлками по краю скалъ, спрыгиваютъ, плывутъ по воздуху, какъ пловцы по водѣ, и заманиваютъ своихъ жертвъ въ пропасть. И Головокруженіе и Дѣва
[188]Льдовъ хватаютъ людей, какъ полипы хватаютъ все, что мимо нихъ проплываетъ. Такъ вотъ Головокруженію-то Дѣва Льдовъ и поручила поймать Руди.
— Да, поди-ка, поймай его!—сказало Головокруженіе.—Я не могу! Дрянной котъ обучилъ его всѣмъ своимъ штукамъ! Ребенка этого охраняетъ какая-то сила, что̀ отталкиваетъ меня. Я не могу схватить этого мальчишку, даже когда онъ виситъ, зацѣпившись за вѣтку, надъ пропастью, а ужъ какъ бы мнѣ хотѣлось пощекотать его подъ подошвами, или спустить кувыркомъ въ воздухъ! Да нѣтъ, не могу!
— Вдвоемъ-то мы сможемъ!—говорила Дѣва Льдовъ.—Ты или я! Я, я!
— Нѣтъ! Нѣтъ!—зазвучало имъ въ отвѣтъ, словно въ горахъ раздалось эхо колокольнаго звона. Это пѣли хоромъ другіе духи природы, кроткіе, любящіе, добрые дѣти солнца. Они какъ вѣнкомъ окружаютъ вечернею порой горныя вершины, паря на своихъ распростертыхъ розовыхъ крыльяхъ, пламенѣющихъ по мѣрѣ того, какъ солнце садится, все ярче и ярче. Люди называютъ это сіяніе горъ „альпійскимъ заревомъ“. Когда же солнце сядетъ, они взлетаютъ на самую вершину и ложатся на снѣгъ спать до восхода солнца. Они больше всего любятъ цвѣты, бабочекъ и людей. Изъ послѣднихъ же они избрали и особенно полюбили Руди.
— Не поймать вамъ его! Не поймать!—говорили они.
— Ловила я людей и постарше и посильнѣе!—отвѣчала Дѣва Льдовъ.
Тогда дѣти солнца затягивали пѣснь о путникѣ, съ котораго вихрь сорвалъ плащъ. Оболочку только унесъ вѣтеръ, а не самого человѣка! Вы, дѣти грубой силы, можете схватить его, но не удержать! Онъ сильнѣе духовъ, даже сильнѣе насъ! Онъ взбирается на горы выше солнца, нашей матери! Онъ знаетъ „слово“, которое связываетъ вѣтеръ и воды, такъ что они должны служить и повиноваться ему!
Голоса ихъ звенѣли въ воздухѣ, словно колокольчики. И каждое утро свѣтили солнечные лучи въ единственное окошечко дѣдушкинаго домика на тихаго ребенка. Дѣти солнца цѣловали его; они хотѣли оттаять, согрѣть его щечки, стереть съ нихъ ледяные поцѣлуи владычицы глетчеровъ, которые она запечатлѣла на нихъ въ то время, какъ ребенокъ лежалъ, въ объятіяхъ умершей матери, въ глубокой ледяной расщелинѣ, откуда спасся какъ бы чудомъ.
