Однажды я выписала себѣ пару голубей изъ породы такъ-называемыхъ трубастыхъ[1]. Открывъ корзину, въ которой пересылались голуби, я, къ сожалѣнію, нашла въ ней одну только, бѣлую какъ снѣгъ, голубку; голубокъ же, какъ потомъ оказалось, по дороге вылетѣлъ. Я помѣстила оставшуюся въ одиночествѣ птицу въ клѣтку и сдѣлала съ своей стороны все возможное, чтобы моей голубкѣ было хорошо и уютно. Однако, несмотря на обильный кормъ и самый внимательный уходъ, Снѣжинка (такъ назвала я мою голубку) сильно скучала, мало ѣла, исхудала и со-дня-на-день становилась все слабѣе и слабѣе, такъ что, наконецъ, не была даже въ состояніи держаться на жердочкѣ. Пришлось устраивать для нея каждый вечеръ теплую постельку, на ночь, на днѣ клѣтки. Къ веснѣ мнѣ удалось достать для моей голубки сотоварища — такого же снѣжно-бѣлаго голубя. Снѣжинка повеселѣла и вскорѣ совсѣмъ оправилась.
Въ началѣ апрѣля, моя парочка начала вить себѣ гнѣздо въ маленькомъ голубятникѣ, который я устроила передъ моимъ окномъ. Каждое утро Снѣжинка посѣщала меня часа на два, садилась на столъ, за которымъ я работала, и спокойно приводила въ порядокъ свои перышки. Покончивъ со своимъ туалетомъ, она, обыкновенно, усаживалась на толстую библію, лежавшую на одномъ изъ угловъ стола, и предавалась сладкой дремотѣ. Бѣлая голубка и слово Божіе, казалось мнѣ, вполнѣ гармонировали другъ съ другомъ, и я не тревожила Снѣжинку.
Эти посѣщенія Снѣжинки продолжались въ теченіе всего того времени, пока шла постройка гнѣзда и производилось насиживаніе яицъ. Эту послѣднюю обязанность усердно раздѣлялъ съ нею и ея супругъ. Часами сидѣлъ онъ спокойно на гнѣздѣ, пока Снѣжинка проводила время у меня. Она аккуратно просыпалась въ определенное время и, расправивъ свои, теперь уже окрѣпшія, крылья, улетала чрезъ открытое окно — посмотрѣть, что дѣлается у нея дома, съ важностью усаживалась на гнѣздо и оставалась на немъ неизмѣнно въ теченіе четырехъ часовъ.
Что касалось до кладки яицъ, то въ этомъ отношеніи Снѣжинка являлась большою чудачкой. Иногда мнѣ случалось дѣлать открытіе, что она подарила меня хорошенькимъ яичкомъ, положивъ его между шерстяными и шелковыми мотками моей рабочей корзиночки. Также, она пользовалась для той же цѣли и другими подходящими уголками на моемъ столѣ. Такъ какъ я, найдя снесенное яйцо, тотчасъ же относила его и клала въ гнездо, то изъ этихъ причудъ моей Снѣжинки, конечно, ничего дурного и не находило. Подъ конецъ ей вздумалось класть яйца даже въ совокъ, которымъ подбрасываются уголья въ каминъ, что, конечно, не прошло безнаказанно для ея снѣжно-бѣлыхъ перышекъ…
Во время завтрака она садилась обыкновенно возлѣ самой моей тарелки и охотно позволяла себя гладить и расправлять свои прелестныя крылья. Это была очаровательная голубка! На головѣ у нея находился хорошенькій хохолокъ, который она могла приподнимать. Ножки были украшены цѣлою бахромой изъ перьевъ, доходившихъ почти до самыхъ ногтей.
Моя Снѣжинка умѣла также и жеманиться. Уморительно было смотрѣть, когда она, бывало, приляжетъ на бокъ и вытянетъ свои, украшенныя перьями, ножки, не обращая при этомъ никакого вниманія на наши насмѣшки. Иногда, бывало, ей вдругъ вздумается отправиться къ своему супругу и ни съ того, ни съ сего начать угощать его ударами клюва. Добрый голубокъ терпѣливо переносилъ подобныя причуды Снѣжинки и только примирительно ворковалъ, въ отвѣтъ на такое ея неблаговоспитанное поведеніе.
Снѣжинка вырастила не мало сыновей и дочерей, но никто изъ ея дѣтей не вышелъ такъ привлекателенъ, какъ ихъ мать. Я приписываю необыкновенную прирученность моей Снѣжинки тому тщательному съ моей стороны уходу, который былъ за нею во время ея продолжительной болѣзни. Пріобрѣтенная такимъ путемъ привязанность обыкновенно остается уже неизмѣнною дружбой на всю жизнь.