Мы вышли въ экскурсію послѣ обѣда и, подойдя къ горѣ, стали подыматься по глинистымъ обваламъ, взрытымъ лопатами жителей и весенними потоками. Обвалы обнажали склоны горы, и кое-гдѣ изъ глины виднѣлись высунувшіяся наружу бѣлыя, истлѣвшія кости. Въ одномъ мѣстѣ деревянный гробъ выставлялся истлѣвшимъ угломъ, въ другомъ—скалилъ зубы человѣческій черепъ, уставясь на насъ черными впадинами глазъ.
Наконецъ, помогая другъ другу, мы торопливо взобрались на гору изъ послѣдняго обрыва. Солнце начинало склоняться къ закату. Косые лучи мягко золотили зеленую мураву стараго кладбища, играли на покосившихся крестахъ, переливались въ уцѣлѣвшихъ окнахъ часовни. Было тихо, вѣяло спокойствіемъ и глубокимъ миромъ брошеннаго кладбища. Здѣсь уже мы не видѣли ни череповъ, ни голеней, ни гробовъ. Зеленая свѣжая трава ровнымъ, слегка склонявшимся къ городу пологомъ любовно скрывала въ своихъ объятіяхъ ужасъ и безобразіе смерти.
Мы были одни; только воробьи возились кругомъ, да ласточки безшумно влетали и вылетали въ окна старой часовни, которая стояла, грустно понурясь, среди поросшихъ травою могилъ, скромныхъ крестовъ, полуразвалившихся каменныхъ гробницъ, на развалинахъ которыхъ стлалась густая зелень, пестрѣли разноцвѣтныя головки лютиковъ, кашки, фіалокъ.
— Нѣтъ никого,—сказалъ одинъ изъ моихъ спутниковъ.
— Солнце заходитъ,—замѣтилъ другой, глядя на солнце, которое не заходило еще, но стояло надъ горою.
Дверь часовни была крѣпко заколочена, окна—высоко надъ землею; однако, при помощи товарищей, я надѣялся взобраться на нихъ и взглянуть внутрь часовни.
— Не надо!—вскрикнулъ одинъ изъ моихъ спутниковъ, вдругъ потерявшій всю свою храбрость, и схватилъ меня за руку.
— Пошелъ ко всѣмъ чертямъ, баба!—прикрикнулъ на него старшій изъ нашей маленькой арміи, съ готовностью подставляя спину.
Я храбро взобрался на нее; потомъ онъ выпрямился, и я сталъ ногами на его плечи. Въ такомъ положеніи я безъ труда досталъ рукой раму и, убѣдясь въ ея крѣпости, поднялся къ окну и сѣлъ на него.
— Ну, что̀ же тамъ?—спрашивали меня снизу съ живымъ интересомъ.
Я молчалъ. Перегнувшись черезъ косякъ, я заглянулъ внутрь часовни, и оттуда на меня пахнуло торжественною тишиной брошеннаго храма. Внутренность высокаго, узкаго зданія была лишена всякихъ украшеній. Лучи вечерняго солнца, свободно врываясь въ открытыя окна, разрисовывали яркимъ золотомъ старыя ободранныя стѣны. Я увидѣлъ внутреннюю сторону запертой двери, провалившіяся хоры, старыя истлѣвшія колонны, какъ бы покачнувшіяся подъ непосильною тяжестью. Углы были затканы паутиной, и въ нихъ ютилась та особенная тьма, которая залегаетъ всѣ углы такихъ старыхъ зданій. Отъ окна до пола казалось гораздо дальше, чѣмъ до травы снаружи. Я смотрѣлъ точно въ глубокую яму и сначала не могъ разглядѣть какихъ-то странныхъ предметовъ, маячившихъ по полу причудливыми очертаніями.
Между тѣмъ моимъ товарищамъ надоѣло стоять внизу, ожидая отъ меня извѣстій, и потому одинъ изъ нихъ, продѣлавъ ту же процедуру, какую, продѣлалъ я раньше, повисъ рядомъ со мною, держась за оконную раму.
— Престолъ,—сказалъ онъ, вглядѣвшись въ странный предметъ на полу.
— И паникадило.
— Столикъ для евангелія.
— А вонъ тамъ что̀ такое?—съ любопытствомъ указалъ онъ на темный предметъ, виднѣвшійся рядомъ съ престоломъ.
— Поповская шапка.
— Нѣтъ, ведро.
— Зачѣмъ же тутъ ведро?
— Можетъ быть, въ немъ когда-то были угли для кадила.
— Нѣтъ, это, дѣйствительно, шапка. Впрочемъ, можно посмотрѣть. Давай, привяжемъ къ рамѣ поясъ, и ты по немъ спустишься.
— Да, какъ-же, такъ и спущусь!.. Полѣзай-самъ, если хочешь.
— Ну, что-жъ! Думаешь, не полѣзу?
— И полѣзай!
Дѣйствуя по первому побужденію, я крѣпко связалъ два ремня, задѣлъ ихъ за раму и, отдавъ одинъ конецъ товарищу, самъ повисъ на другомъ. Когда моя нога коснулась пола, я вздрогнулъ; но взглядъ на участливо склонившуюся ко мнѣ рожицу моего пріятеля возстановилъ мою бодрость. Стукъ каблука зазвенѣлъ подъ потолкомъ, отдался въ пустотѣ часовни, въ ея темныхъ углахъ. Нѣсколько воробьевъ вспорхнули съ насиженныхъ мѣстъ на хорахъ и вылетѣли въ большую прорѣху въ крышѣ. Со стѣны, на окнахъ которой мы сидѣли, глянуло на меня вдругъ строгое лицо, съ бородой, въ терновомъ вѣнцѣ. Это склонялось изъ-подъ самаго потолка гигантское распятіе.
Мнѣ было жутко; глаза моего друга сверкали захватывающимъ духъ любопытствомъ и участіемъ.
— Ты подойдешь?—спросилъ онъ тихо.
— Подойду,—отвѣтилъ я такъ-же, собираясь съ духомъ, но въ эту минуту случилось нѣчто совершенно неожиданное.
Сначала послышался стукъ и шумъ обвалившейся на хорахъ штукатурки. Что-то завозилось вверху, тряхнуло въ воздухѣ тучею пыли, и большая сѣрая масса, взмахнувъ крыльями, поднялась къ прорѣхѣ въ крышѣ. Часовня на мгновеніе какъ будто потемнѣла. Огромная старая сова, обезпокоенная нашей возней, вылетѣла изъ темнаго угла, мелькнула, распластавшись на фонѣ голубого неба въ пролетѣ, и шарахнулась вонъ.
Я почувствовалъ приливъ судорожнаго страха.
— Подымай!—крикнулъ я товарищу, схватившись за ремень.
— Не бойся, не бойся!—успокаивалъ онъ, приготовляясь поднять меня на свѣтъ дня и солнца.
Но вдругъ лицо его исказилось отъ ужаса; онъ вскрикнулъ и мгновенно исчезъ, спрыгнувъ съ окна. Я инстинктивно оглянулся и увидѣлъ странное явленіе, поразившее меня, впрочемъ, больше удивленіемъ, чѣмъ ужасомъ.
Темный предметъ нашего спора, шапка или ведро, оказавшійся, въ концѣ концовъ, горшкомъ, мелькнулъ въ воздухѣ и на глазахъ моихъ скрылся подъ престоломъ. Я успѣлъ только разглядѣть смутныя очертанія небольшой, какъ будто дѣтской руки, увлекавшей его въ это убѣжище.
Трудно передать мои ощущенія въ эту минуту. Я не страдалъ; чувство, которое я испытывалъ, нельзя даже назвать страхомъ. Я былъ на томъ свѣтѣ. Откуда-то, точно изъ другого міра, въ теченіе нѣсколькихъ секундъ доносился до меня быстрою дробью тревожный топотъ трехъ паръ дѣтскихъ ногъ. Но вскорѣ затихъ и онъ. Я былъ одинъ, точно въ гробу, въ виду какихъ-то странныхъ и необъяснимыхъ явленій.
Времени для меня не существовало, поэтому я не могъ сказать, скоро ли я услышалъ подъ престоломъ сдержанный шопотъ.
— Почему-же онъ не лѣзетъ себѣ назадъ?
— Видишь, испугался.
Первый голосъ показался мнѣ совсѣмъ дѣтскимъ; второй могъ принадлежать мальчику моего возраста. Мнѣ показалось также, что въ щели стараго престола сверкнула пара черныхъ глазъ.
— Что-жъ онъ теперь будетъ дѣлать?—послышался опять шопотъ.
— А вотъ погоди,—отвѣтилъ голосъ постарше.
Подъ престоломъ что-то сильно завозилось, онъ даже какъ будто покачнулся, и въ то же мгновеніе изъ-подъ него вынырнула фигура.
Это былъ мальчикъ лѣтъ девяти, больше меня, худощавый и тонкій, какъ тростинка. Одѣтъ онъ былъ въ грязной рубашонкѣ, руки держалъ въ карманахъ узкихъ и короткихъ штанишекъ. Темные курчавые волосы лохматились надъ черными задумчивыми глазами.
Хотя незнакомецъ, явившійся на сцену столь неожиданнымъ и страннымъ образомъ, подходилъ ко мнѣ съ тѣмъ безпечно-задорнымъ видомъ, съ какимъ всегда на нашемъ базарѣ подходили другъ къ другу мальчишки, готовые вступить въ драку, но все-же, увидѣвъ его, я сильно ободрился. Я ободрился еще болѣе, когда изъ-подъ того-же престола, или, вѣрнѣе, изъ люка въ полу часовни, который онъ покрывалъ, сзади мальчика показалось еще грязное личико, обрамленное бѣлокурыми волосами и сверкавшее на меня дѣтски-любопытными голубыми глазами.
Я нѣсколько отодвинулся отъ стѣны и, согласно рыцарскимъ правиламъ нашего рынка, тоже положилъ руки въ карманы. Это было признакомъ, что я не боюсь противника и даже отчасти намекаю на мое къ нему презрѣніе.
Мы стали другъ противъ друга и обмѣнялись взглядами. Оглядѣвъ меня съ головы до ногъ, мальчишка спросилъ:
— Ты здѣсь зачѣмъ?
— Такъ,—отвѣтилъ я.—Тебѣ какое дѣло?
Мой противникъ повелъ плечомъ, какъ будто намѣреваясь вынуть руку изъ кармана и ударить меня.
Я не моргнулъ и глазомъ.
— Я вотъ тебѣ покажу!—погрозилъ онъ.
Я выпятился грудью впередъ.
— Ну, ударь… попробуй!..
Мгновеніе было критическое; отъ него зависѣлъ характеръ дальнѣйшихъ отношеній. Я ждалъ, но мой противникъ, окинувъ меня тѣмъ-же испытующимъ взглядомъ, не шѣвѣлился.
— Я, братъ, и самъ… тоже…—сказалъ я, но ужъ болѣе миролюбиво.
Между тѣмъ дѣвочка, упершись маленькими ручонками въ полъ часовни, старалась тоже выкарабкаться изъ люка. Она падала, вновь приподымалась и, наконецъ, направилась нетвердыми шагами къ мальчишкѣ. Подойдя вплоть, она крѣпко ухватилась за него и, прижавшись къ нему, поглядѣла на меня удивленнымъ и отчасти испуганнымъ взглядомъ.
Это рѣшило исходъ дѣла; стало совершенно ясно, что въ такомъ положеніи мальчишка не могъ драться, а я, конечно, былъ слишкомъ великодушенъ, чтобы воспользоваться его неудобнымъ положеніемъ.
— Какъ твое имя?—спросилъ мальчикъ, гладя рукой бѣлокурую головку дѣвочки.
— Вася. А ты кто такой?
— Я Валекъ… Я тебя знаю: ты живешь въ саду надъ прудомъ. У васъ большія яблоки.
— Да, это правда, яблоки у нашъ хорошія… не хочешь-ли?
Вынувъ изъ кармана два яблока, назначавшіяся для расплаты съ моею постыдно бѣжавшей арміей, я подалъ одно изъ нихъ Валеку, другое протянулъ дѣвочкѣ. Но она скрыла свое лицо, прижавшись къ Валеку.
— Боится,—сказалъ тотъ и самъ передалъ яблоко дѣвочкѣ.
— Зачѣмъ ты влѣзъ сюда? Развѣ я когда-нибудь лазалъ въ вашъ садъ?—спросилъ онъ затѣмъ.
— Что-жъ, приходи! Я буду радъ,—отвѣтилъ я радушно. Отвѣтъ этотъ озадачилъ Валека; онъ призадумался.
— Я тебѣ не компанія,—сказалъ онъ грустно.
— Отчего-же?—спросилъ я, искренно огорченный грустнымъ тономъ, какимъ были сказаны эти слова.
— Твой отецъ—панъ судья.
— Ну такъ что-же?—изумился я чистосердечно.—Вѣдь ты будешь играть со мной, а не съ отцомъ.
Валекъ покачалъ головой.
— Тыбурцій не пуститъ,—сказалъ онъ, и, какъ будто это имя напомнило ему что-то, онъ вдругъ спохватился:—Послушай… Ты, кажется, славный хлопецъ, но всетаки тебѣ лучше уйти. Если Тыбурцій тебя застанетъ, будетъ плохо.
Я согласился, что мнѣ, дѣйствительно, пора уходить. Послѣдніе лучи солнца уходили уже сквозь окна часовни, а до города было не близко.
— Какъ-же мнѣ отсюда выйти?
— Я тебѣ укажу дорогу. Мы выйдемъ вмѣстѣ.
— А она?—ткнулъ я пальцемъ въ нашу маленькую даму.
— Маруся?—она тоже пойдетъ съ нами.
— Какъ, въ окно?
Валекъ задумался.
— Нѣтъ, вотъ что: я тебѣ помогу взобраться на окно, а мы выйдемъ другимъ ходомъ.
Съ помощью моего новаго пріятеля, я поднялся къ окну. Отвязавъ ремень, я обвилъ его вокругъ рамы и, держась за оба конца, повисъ въ воздухѣ. Затѣмъ, отпустивъ одинъ конецъ, я спрыгнулъ на землю и выдернулъ ремень. Валекъ и Маруся ждали меня уже подъ стѣной снаружи.
Солнце недавно еще сѣло за гору. Городъ утонулъ въ лилово-туманной тѣни, и только верхушки высокихъ тополей на островѣ рѣзко выдѣлялись червоннымъ золотомъ, разрисованныя послѣдними лучами заката. Мнѣ казалось, что съ тѣхъ поръ, какъ я явился сюда, на старое кладбище, прошло не менѣе сутокъ, что это было вчера.
— Какъ хорошо!—сказалъ я, охваченный свѣжестью наступающаго вечера и вдыхая полною грудью влажную прохладу.
— Скучно здѣсь…—съ грустью произнесъ Валекъ.
— Вы все здѣсь живете?—спросилъ я, когда мы втроемъ стали спускаться съ горы.
— Здѣсь.
— Гдѣ-же вашъ домъ?
Я не могъ себѣ представить, что подобныя мнѣ дѣти могли жить безъ „дома“.
Валекъ усмѣхнулся съ обычнымъ грустнымъ видомъ и ничего не отвѣтилъ.
Мы миновали крутые обвалы, такъ какъ Валекъ зналъ болѣе удобную дорогу. Пройдя межъ камышей по высохшему болоту и переправившись черезъ ручеекъ по тонкимъ дощечкамъ, мы очутились у подножія горы, на равнинѣ.
Тутъ надо было разстаться. Пожавъ руку моему новому знакомому, я протянулъ ее также и дѣвочкѣ. Она ласково подала мнѣ свою крохотную ручонку и, глядя снизу вверхъ голубыми глазами, спросила:
— Ты придешь къ намъ опять?
— Приду,—отвѣтилъ я,—непремѣнно!..
— Что-жъ,—сказалъ въ раздумьи Валекъ,—приходи, пожалуй, только въ такое время, когда наши будутъ въ городѣ.
— Кто это „ваши“?
— Да наши… всѣ: Тыбурцій, Лавровскій, Туркевичъ. Профессоръ… тотъ, пожалуй, не помѣшаетъ.
— Хорошо. Я посмотрю, когда они будутъ въ городѣ, и тогда приду. А пока прощайте!
— Эй, послушай-ка,—крикнулъ мнѣ Валекъ, когда я отошелъ нѣсколько шаговъ.—А ты болтать не будешь о томъ, что былъ у насъ?
— Никому не скажу,—отвѣтилъ я твердо.
— Ну, вотъ, это хорошо! А этимъ твоимъ дуракамъ, когда станутъ приставать, скажи, что видѣлъ чорта.
— Ладно, скажу.
— Ну, прощай!
— Прощай.
Густыя сумерки залегли надъ Княжьимъ-Вѣномъ, когда я приблизился къ забору своего сада. Надъ за̀мкомъ зарисовался тонкій серпъ луны, загорѣлись звѣзды. Я хотѣлъ уже подняться на заборъ, какъ кто-то схватилъ меня за руку.
— Вася, другъ,—заговорилъ взволнованнымъ шопотомъ мой бѣжавшій товарищъ.—Какъ-же это ты?.. Голубчикъ!..
— А вотъ, какъ видишь… А вы всѣ меня бросили!..
Онъ потупился, но любопытство взяло верхъ надъ чувствомъ стыда, и онъ спросилъ опять:
— Что̀ же тамъ было?
— Что̀,—отвѣтилъ я тономъ, не допускавшимъ сомнѣнія,—разумѣется, черти… А вы—трусы.
И, отмахнувшись отъ сконфуженнаго товарища, я полѣзъ на заборъ.
Черезъ четверть часа я спалъ уже глубокимъ сномъ, и во снѣ мнѣ видѣлись дѣйствительные черти, весело выскакивавшіе изъ чернаго люка. Валекъ гонялъ ихъ ивовымъ прутикомъ, а Маруся, весело сверкая глазками, смѣялась и хлопала въ ладоши.