Мы вышли в экскурсию после обеда и, подойдя к горе, стали подыматься по глинистым обвалам, взрытым лопатами жителей и весенними потоками. Обвалы обнажали склоны горы, и кое-где из глины виднелись высунувшиеся наружу белые, истлевшие кости. В одном месте деревянный гроб выставлялся истлевшим углом, в другом — скалил зубы человеческий череп, уставясь на нас чёрными впадинами глаз.
Наконец, помогая друг другу, мы торопливо взобрались на гору из последнего обрыва. Солнце начинало склоняться к закату. Косые лучи мягко золотили зелёную мураву старого кладбища, играли на покосившихся крестах, переливались в уцелевших окнах часовни. Было тихо, веяло спокойствием и глубоким миром брошенного кладбища. Здесь уже мы не видели ни черепов, ни голеней, ни гробов. Зелёная свежая трава ровным, слегка склонявшимся к городу пологом любовно скрывала в своих объятиях ужас и безобразие смерти.
Мы были одни; только воробьи возились кругом да ласточки бесшумно влетали и вылетали в окна старой часовни, которая стояла, грустно понурясь, среди поросших травою могил, скромных крестов, полуразвалившихся каменных гробниц, на развалинах которых стлалась густая зелень, пестрели разноцветные головки лютиков, кашки, фиалок.
— Нет никого, — сказал один из моих спутников.
— Солнце заходит, — заметил другой, глядя на солнце, которое не заходило ещё, но стояло над горою.
Дверь часовни была крепко заколочена, окна — высоко над землёю; однако, при помощи товарищей, я надеялся взобраться на них и взглянуть внутрь часовни.
— Не надо! — вскрикнул один из моих спутников, вдруг потерявший всю свою храбрость, и схватил меня за руку.
— Пошёл ко всем чертям, баба! — прикрикнул на него старший из нашей маленькой армии, с готовностью подставляя спину.
Я храбро взобрался на неё; потом он выпрямился, и я стал ногами на его плечи. В таком положении я без труда достал рукой раму и, убедясь в её крепости, поднялся к окну и сел на него.
— Ну, что же там? — спрашивали меня снизу с живым интересом.
Я молчал. Перегнувшись через косяк, я заглянул внутрь часовни, и оттуда на меня пахнуло торжественною тишиной брошенного храма. Внутренность высокого, узкого здания была лишена всяких украшений. Лучи вечернего солнца, свободно врываясь в открытые окна, разрисовывали ярким золотом старые ободранные стены. Я увидел внутреннюю сторону запертой двери, провалившиеся хоры, старые истлевшие колонны, как бы покачнувшиеся под непосильною тяжестью. Углы были затканы паутиной, и в них ютилась та особенная тьма, которая залегает все углы таких старых зданий. От окна до пола казалось гораздо дальше, чем до травы снаружи. Я смотрел точно в глубокую яму и сначала не мог разглядеть каких-то странных предметов, маячивших по полу причудливыми очертаниями.
Между тем моим товарищам надоело стоять внизу, ожидая от меня известий, и потому один из них, проделав ту же процедуру, какую, проделал я раньше, повис рядом со мною, держась за оконную раму.
— Престол, — сказал он, вглядевшись в странный предмет на полу.
— И паникадило.
— Столик для евангелия.
— А вон там что такое? — с любопытством указал он на тёмный предмет, видневшийся рядом с престолом.
— Поповская шапка.
— Нет, ведро.
— Зачем же тут ведро?
— Может быть, в нём когда-то были угли для кадила.
— Нет, это, действительно, шапка. Впрочем, можно посмотреть. Давай, привяжем к раме пояс, и ты по нему спустишься.
— Да, как же, так и спущусь!.. Полезай-сам, если хочешь.
— Ну, что ж! Думаешь, не полезу?
— И полезай!
Действуя по первому побуждению, я крепко связал два ремня, задел их за раму и, отдав один конец товарищу, сам повис на другом. Когда моя нога коснулась пола, я вздрогнул; но взгляд на участливо склонившуюся ко мне рожицу моего приятеля восстановил мою бодрость. Стук каблука зазвенел под потолком, отдался в пустоте часовни, в её тёмных углах. Несколько воробьёв вспорхнули с насиженных мест на хорах и вылетели в большую прореху в крыше. Со стены, на окнах которой мы сидели, глянуло на меня вдруг строгое лицо, с бородой, в терновом венце. Это склонялось из-под самого потолка гигантское распятие.
Мне было жутко; глаза моего друга сверкали захватывающим дух любопытством и участием.
— Ты подойдёшь? — спросил он тихо.
— Подойду, — ответил я так же, собираясь с духом, но в эту минуту случилось нечто совершенно неожиданное.
Сначала послышался стук и шум обвалившейся на хорах штукатурки. Что-то завозилось вверху, тряхнуло в воздухе тучею пыли, и большая серая масса, взмахнув крыльями, поднялась к прорехе в крыше. Часовня на мгновение как будто потемнела. Огромная старая сова, обеспокоенная нашей вознёй, вылетела из тёмного угла, мелькнула, распластавшись на фоне голубого неба в пролёте, и шарахнулась вон.
Я почувствовал прилив судорожного страха.
— Подымай! — крикнул я товарищу, схватившись за ремень.
— Не бойся, не бойся! — успокаивал он, приготовляясь поднять меня на свет дня и солнца.
Но вдруг лицо его исказилось от ужаса; он вскрикнул и мгновенно исчез, спрыгнув с окна. Я инстинктивно оглянулся и увидел странное явление, поразившее меня, впрочем, больше удивлением, чем ужасом.
Тёмный предмет нашего спора, шапка или ведро, оказавшийся в конце концов горшком, мелькнул в воздухе и на глазах моих скрылся под престолом. Я успел только разглядеть смутные очертания небольшой, как будто детской руки, увлекавшей его в это убежище.
Трудно передать мои ощущения в эту минуту. Я не страдал; чувство, которое я испытывал, нельзя даже назвать страхом. Я был на том свете. Откуда-то, точно из другого мира, в течение нескольких секунд доносился до меня быстрою дробью тревожный топот трёх пар детских ног. Но вскоре затих и он. Я был один, точно в гробу, в виду каких-то странных и необъяснимых явлений.
Времени для меня не существовало, поэтому я не мог сказать, скоро ли я услышал под престолом сдержанный шёпот.
— Почему же он не лезет себе назад?
— Видишь, испугался.
Первый голос показался мне совсем детским; второй мог принадлежать мальчику моего возраста. Мне показалось также, что в щели старого престола сверкнула пара чёрных глаз.
— Что ж он теперь будет делать? — послышался опять шёпот.
— А вот погоди, — ответил голос постарше.
Под престолом что-то сильно завозилось, он даже как будто покачнулся, и в то же мгновение из-под него вынырнула фигура.
Это был мальчик лет девяти, больше меня, худощавый и тонкий, как тростинка. Одет он был в грязной рубашонке, руки держал в карманах узких и коротких штанишек. Тёмные курчавые волосы лохматились над чёрными задумчивыми глазами.
Хотя незнакомец, явившийся на сцену столь неожиданным и странным образом, подходил ко мне с тем беспечно-задорным видом, с каким всегда на нашем базаре подходили друг к другу мальчишки, готовые вступить в драку, но всё же, увидев его, я сильно ободрился. Я ободрился ещё более, когда из-под того же престола, или, вернее, из люка в полу часовни, который он покрывал, сзади мальчика показалось ещё грязное личико, обрамлённое белокурыми волосами и сверкавшее на меня детски любопытными голубыми глазами.
Я несколько отодвинулся от стены и, согласно рыцарским правилам нашего рынка, тоже положил руки в карманы. Это было признаком, что я не боюсь противника и даже отчасти намекаю на моё к нему презрение.
Мы стали друг против друга и обменялись взглядами. Оглядев меня с головы до ног, мальчишка спросил:
— Ты здесь зачем?
— Так, — ответил я. — Тебе какое дело?
Мой противник повёл плечом, как будто намереваясь вынуть руку из кармана и ударить меня.
Я не моргнул и глазом.
— Я вот тебе покажу! — погрозил он.
Я выпятился грудью вперёд.
— Ну, ударь… попробуй!..
Мгновение было критическое; от него зависел характер дальнейших отношений. Я ждал, но мой противник, окинув меня тем же испытующим взглядом, не шевелился.
— Я, брат, и сам… тоже… — сказал я, но уж более миролюбиво.
Между тем девочка, упёршись маленькими ручонками в пол часовни, старалась тоже выкарабкаться из люка. Она падала, вновь приподымалась и, наконец, направилась нетвёрдыми шагами к мальчишке. Подойдя вплоть, она крепко ухватилась за него и, прижавшись к нему, поглядела на меня удивлённым и отчасти испуганным взглядом.
Это решило исход дела; стало совершенно ясно, что в таком положении мальчишка не мог драться, а я, конечно, был слишком великодушен, чтобы воспользоваться его неудобным положением.
— Как твоё имя? — спросил мальчик, гладя рукой белокурую головку девочки.
— Вася. А ты кто такой?
— Я Валек… Я тебя знаю: ты живёшь в саду над прудом. У вас большие яблоки.
— Да, это правда, яблоки у наш хорошие… не хочешь ли?
Вынув из кармана два яблока, назначавшиеся для расплаты с моею постыдно бежавшей армией, я подал одно из них Валеку, другое протянул девочке. Но она скрыла своё лицо, прижавшись к Валеку.
— Боится, — сказал тот и сам передал яблоко девочке.
— Зачем ты влез сюда? Разве я когда-нибудь лазал в ваш сад? — спросил он затем.
— Что ж, приходи! Я буду рад, — ответил я радушно. Ответ этот озадачил Валека; он призадумался.
— Я тебе не компания, — сказал он грустно.
— Отчего же? — спросил я, искренно огорчённый грустным тоном, каким были сказаны эти слова.
— Твой отец — пан судья.
— Ну так что же? — изумился я чистосердечно. — Ведь ты будешь играть со мной, а не с отцом.
Валек покачал головой.
— Тыбурций не пустит, — сказал он, и, как будто это имя напомнило ему что-то, он вдруг спохватился: — Послушай… Ты, кажется, славный хлопец, но всё-таки тебе лучше уйти. Если Тыбурций тебя застанет, будет плохо.
Я согласился, что мне, действительно, пора уходить. Последние лучи солнца уходили уже сквозь окна часовни, а до города было не близко.
— Как же мне отсюда выйти?
— Я тебе укажу дорогу. Мы выйдем вместе.
— А она? — ткнул я пальцем в нашу маленькую даму.
— Маруся? — она тоже пойдёт с нами.
— Как, в окно?
Валек задумался.
— Нет, вот что: я тебе помогу взобраться на окно, а мы выйдем другим ходом.
С помощью моего нового приятеля, я поднялся к окну. Отвязав ремень, я обвил его вокруг рамы и, держась за оба конца, повис в воздухе. Затем, отпустив один конец, я спрыгнул на землю и выдернул ремень. Валек и Маруся ждали меня уже под стеной снаружи.
Солнце недавно ещё село за гору. Город утонул в лилово-туманной тени, и только верхушки высоких тополей на острове резко выделялись червонным золотом, разрисованные последними лучами заката. Мне казалось, что с тех пор, как я явился сюда, на старое кладбище, прошло не менее суток, что это было вчера.
— Как хорошо! — сказал я, охваченный свежестью наступающего вечера и вдыхая полною грудью влажную прохладу.
— Скучно здесь… — с грустью произнёс Валек.
— Вы всё здесь живёте? — спросил я, когда мы втроём стали спускаться с горы.
— Здесь.
— Где же ваш дом?
Я не мог себе представить, что подобные мне дети могли жить без «дома».
Валек усмехнулся с обычным грустным видом и ничего не ответил.
Мы миновали крутые обвалы, так как Валек знал более удобную дорогу. Пройдя меж камышей по высохшему болоту и переправившись через ручеёк по тонким дощечкам, мы очутились у подножия горы, на равнине.
Тут надо было расстаться. Пожав руку моему новому знакомому, я протянул её также и девочке. Она ласково подала мне свою крохотную ручонку и, глядя снизу вверх голубыми глазами, спросила:
— Ты придёшь к нам опять?
— Приду, — ответил я, — непременно!..
— Что ж, — сказал в раздумье Валек, — приходи, пожалуй, только в такое время, когда наши будут в городе.
— Кто это «ваши»?
— Да наши… все: Тыбурций, Лавровский, Туркевич. Профессор… тот, пожалуй, не помешает.
— Хорошо. Я посмотрю, когда они будут в городе, и тогда приду. А пока прощайте!
— Эй, послушай-ка, — крикнул мне Валек, когда я отошёл несколько шагов. — А ты болтать не будешь о том, что был у нас?
— Никому не скажу, — ответил я твёрдо.
— Ну, вот, это хорошо! А этим твоим дуракам, когда станут приставать, скажи, что видел чёрта.
— Ладно, скажу.
— Ну, прощай!
— Прощай.
Густые сумерки залегли над Княжьим-Веном, когда я приблизился к забору своего сада. Над за́мком зарисовался тонкий серп луны, загорелись звезды. Я хотел уже подняться на забор, как кто-то схватил меня за руку.
— Вася, друг, — заговорил взволнованным шёпотом мой бежавший товарищ. — Как же это ты?.. Голубчик!..
— А вот, как видишь… А вы все меня бросили!..
Он потупился, но любопытство взяло верх над чувством стыда, и он спросил опять:
— Что же там было?
— Что, — ответил я тоном, не допускавшим сомнения, — разумеется, черти… А вы — трусы.
И, отмахнувшись от сконфуженного товарища, я полез на забор.
Через четверть часа я спал уже глубоким сном, и во сне мне виделись действительные черти, весело выскакивавшие из чёрного люка. Валек гонял их ивовым прутиком, а Маруся, весело сверкая глазками, смеялась и хлопала в ладоши.