Входящий и исходящий (Накрохин)/ДО

Входящій и исходящій
авторъ Прокофій Егоровичъ Накрохинъ

Источникъ: Накрохинъ П. Е. Идилліи въ прозѣ. — СПб: Типографія М. Меркушева, 1899. — С. 141.

I

Всесвѣтная извѣстность, какою пользуется скверный петербургскій климатъ, наводила раздумье на Демушку Ратунскаго, приближавшагося въ поѣздѣ желѣзной дороги къ Петербургу. Завидный удѣлъ — вступить въ число столичныхъ обывателей; но зачѣмъ для этого надо непремѣнно промокнуть тотчасъ по выходѣ изъ вагона? Дождь, дождь, дождь безъ конца и удушливый вѣтеръ, — что другое, по разсчетамъ Демушки, могло быть въ Петербургѣ во всякое время года, дня и ночи?

Тѣмъ пріятнѣе онъ былъ пораженъ, когда яркое солнце встрѣтило его появленіе среди толпы пассажировъ, высыпавшей изъ вагоновъ на платформу Николаевскаго вокзала, въ августовское утро одного изъ восьмидесятыхъ годовъ.

Къ услугамъ Демушки со всѣхъ сторонъ предлагались комнаты и экипажи; но въ твердой увѣренности, что это не комнаты и не экипажи, а ловушки, повсюду разставленныя въ вертепѣ хищничества, именуемомъ Петербургомъ, онъ рѣшительно отклонилъ всѣ назойливыя предложенія и взялъ простого, по его мнѣнію, «унылаго Ваньку», которому велѣлъ ѣхать на Казанскую, по адресу, указанному опытными людьми еще въ Кокшайскѣ.

«Унылый Ванька», однако, несмотря на всѣ возраженія сѣдока, привезъ его на уголъ Невскаго и Пушкинской, гдѣ и водворилъ въ какихъ-то меблированныхъ комнатахъ. По мнѣнію Демушки, это могъ быть разбойничій притонъ, и въ громкомъ женскомъ говорѣ на кухнѣ, въ сдержанномъ шопотѣ за стѣною, въ таинственныхъ шагахъ по корридору были дѣйствительно подозрительныя признаки. Что-жь, онъ не боялся приключеній… Но съ другой стороны, безпрестанные крики разнощиковъ на дворѣ указывали на многія мирныя привычки, еще не утраченныя обитателями дома: они, эти послѣдніе, очевидно, покупали арбузы и кильки, продавали кости и тряпки и вступали въ совершенно законныя сдѣлки съ татариномъ.

Красивая молодая дѣвушка, съ добрымъ и симпатичнымъ лицомъ, съ какимъ можно обойти даже бдительнаго стараго воробья, но только не его, Демушку Ратунскаго, дала ему умыться, принесла самоваръ, сходила за булкой, — свѣжей, прекрасной булкой, совершенно соотвѣтствовавшей превосходному чаю, безоблачному небу, живительному и радостному грохоту экипажей, впечатлѣніямъ только-что видѣнной картины широкой улицы съ многоэтажными домами, вывѣсками, магазинами, со всѣмъ движеніемъ столичной суеты…

Послѣ чаю Демушка оглядѣлъ свои вещи, рѣшилъ, что ихъ можно оставить на расхищеніе хоть всѣ, за исключеніемъ двухъ томовъ стихотвореній, и отправился фланировать по улицамъ, захвативъ съ собою произведенія любимаго поэта.

Итакъ, онъ въ Петербургѣ, въ этомъ центрѣ умственной жизни Россіи, въ этомъ средоточіи наукъ и искусствъ, гдѣ всѣ, за исключеніемъ злонамѣренныхъ людей, питающихъ коварные замыслы противъ неопытныхъ провинціаловъ, должны быть поглощены умственными интересами. Двѣ дамы горячо разговариваютъ о какихъ-то Біэ и Фишю: вѣроятно, о представителяхъ радикальной фракціи во французской палатѣ депутатовъ; двое старичковъ восхищаются какими-то «формами»: вѣроятно, говорятъ объ искусствѣ; трое молодыхъ людей живо обсуждаютъ какія-то операціи съ бланковыми надписями: должно быть, извѣстные финансисты…

Вотъ Аничковъ мостъ, Аничковъ дворецъ, памятникъ Екатерины, Александринскій театръ, гостиный дворъ, дума, наконецъ Казанскій соборъ…

Но тутъ Демушка увидѣлъ нѣчто совсѣмъ не принадлежащее къ области архитектуры, нѣчто совершенно незначительное, но знакомое, мгновенно напомнившее ему родной городъ Кокшайскъ. Это нѣчто было лицо какъ-будто одного земляка и пріятеля, Травкина, но въ то-же время какъ-будто это былъ не онъ, не землякъ и не пріятель, не Травкинъ. Тотъ ходилъ бывало по улицамъ Кокшайска въ засаленной гимназической фуражкѣ, въ потертомъ пальтишкѣ, изъ котораго давно выросъ за время пребыванія въ гимназіи, въ короткихъ брюкахъ, едва закрывавшихъ колѣни, и имѣлъ въ лицѣ такое выраженіе, словно хотѣлъ спросить: «нѣтъ-ли папироски?» или: «дай-ка затянуться!» У этого на головѣ былъ цилиндръ, пальто было съ-иголочки, на рукахъ — перчатки, въ одной рукѣ — папироска и, какъ можно было судить по надменному выраженію лица, — собственная папироска.

Послѣ нѣкотораго колебанія, Демушка направился къ тому, кого онъ считалъ Травкинымъ, и нерѣшительно проговорилъ:

— Здравствуй!

Такая, можно сказать, смѣлость и фамильярность со стороны субъекта безъ галстуха, въ якобы малороссійской рубашкѣ и неуклюжемъ пальто работы провинціальнаго портного, могла-бы шокировать Травкина, еслибы широкополая шляпа на головѣ Ратунскаго и книги подъ-мышкой не сообщали ему наружности студента, т. е. человѣка приличнаго если не въ настоящемъ, то въ возможномъ будущемъ.

И холодное лицо Травкина озарилось улыбкой, и уста, которыя въ Кокшайскѣ открывались для того только, чтобы сказать: «дай-ка затянуться!» произнесли:

— Какими судьбами?

Свиданіе вышло трогательное; по крайней мѣрѣ Демушка, которому весь Петербургъ представлялся непріятельскимъ станомъ, былъ совершенно растроганъ. Можно было-бы сказать даже, что онъ не находилъ словъ для изліянія своихъ чувствъ, еслибы въ его распоряженіи не было всегда слова «чортъ», достаточно сильнаго для выраженія какихъ-угодно ощущеній.

Какъ ни велика была радость Демушки, ее, однако, нѣсколько умѣряло другое чувство. Приличный видъ Травкина, пренебрежительный взглядъ, какимъ онъ окидывалъ костюмъ Демушки, его выразительныя пожиманія плечами, когда Демушка заводилъ рѣчь объ «умственныхъ интересахъ», все это какъ-то умаляло Демушку въ его собственныхъ глазахъ.

— Ахъ, чортъ, Травкинъ! — съ завистью говорилъ Демушка, — какимъ джентльменомъ сталъ! Сейчасъ видно петербуржца!.. Вѣрно, лопатами деньги загребаешь? Говори, велико, я думаю, твое жалованье?

Этотъ тонъ, эти вопросы опять-таки могли шокировать Травкина, но до извѣстной степени можно было допустить это удивленіе и удовлетворить наивному любопытству. Сохраняя, впрочемъ, видъ человѣка, отвѣчающаго безъ всякой охоты, Травкинъ процѣдилъ сквозь зубы:

— Пустяки: три тысячи…

— Какъ?.. Три тысячи!.. И это пустяки?.. Тебѣ мало?!.

— Конечно, мало… Для чего-же нибудь я учился…

— Ахъ, чортъ!.. А помнишь, въ Кокшайскѣ…

Но этотъ тонъ уже совсѣмъ шокировалъ Травкина, и онъ не далъ Демушкѣ договорить.

— Удивительная способность компрометировать себя и другихъ! — возмутился онъ и направился впередъ, предоставляя Демушкѣ слѣдовать рядомъ.

— Ну, такъ показывай мнѣ, что-ли, Петербургъ! — потребовалъ Демушка послѣ нѣкотораго молчанія, какъ-бы въ вознагражденіе за то, что ему не позволяютъ компрометировать себя и другихъ.

На Демушку нельзя было сердиться серьезно, и Травкинъ охотно исполнилъ-бы его желаніе, еслибы не спѣшилъ на службу. Рѣшено было отложить до вечера знакомство съ Петербургомъ, или, на первый разъ, съ однимъ изъ его увеселительныхъ заведеній (Демушка нѣсколько изумился, почему надо было начинать съ увеселительнаго заведенія, но, конечно, Травкинъ зналъ, что говорилъ).

— Приходи сегодня ко мнѣ обѣдать, — сказалъ Травкинъ, — познакомишься съ моей женой…

— Какъ! Ты женатъ? На комъ? Давно-ли?

И Демушка засыпалъ Травкина вопросами.

Разумѣется, Травкинъ былъ женатъ на «приличной особѣ» и, разумѣется, недавно, потому-что онъ былъ всего тремя годами старше Демушки, которому минуло двадцать-два года.

Мало-по-малу Травкинъ сдѣлался разговорчивѣе, и Демушка со вниманіемъ слушалъ довольно живыя тирады, въ которыхъ на каждомъ шагу попадались слова: «приличный домъ», «приличное положеніе», «масса денегъ», короче, слова, недошедшія еще до Демушки въ Кокшайскѣ, гдѣ онъ довольствовался «унылымъ Ванькою», «злобою дня» и даже «развитіемъ».

Наконецъ они разстались, и Демушка остался на улицѣ одинъ съ людьми незнакомыми, изъ которыхъ одни шли ему навстрѣчу, другіе обгоняли его и всѣ непремѣнно толкали.

«А все-таки славная столица городъ Петербургъ! — думалъ Демушка, идя мимо оконъ и дверей съ зеркальными стеклами. — Шагай себѣ шагай — конца-краю нѣтъ! Постоялъ передъ окномъ магазина, пошолъ дальше, остановился, снова пошолъ… Хоть цѣлый день иди, особливо если заблудишься, какъ случилось съ нимъ на этотъ разъ».

Въ окнахъ магазиновъ онъ присматривался ко всякаго рода вещамъ и вещицамъ, отъ костюмовъ до надгробныхъ вѣнковъ. Выборъ былъ большой, цѣны выставлены на самыхъ предметахъ: войди въ магазинъ, заплати деньги и неси покупку домой. Но у Демушки было всего пятьдесятъ рублей съ чѣмъ-то. Съ маленькими деньгами надо соблюдать большую экономію — это соображеніе останавливало его каждый разъ, когда онъ хотѣлъ войти въ магазинъ. Отказывая себѣ такимъ образомъ въ покупкѣ за покупкой, онъ избавлялся то отъ одного, то отъ другого расхода и впродолженіе прогулки сдѣлалъ около тысячи рублей сбереженія.

Между тѣмъ мѣстность измѣнилась: многоэтажные дома смѣнились небольшими деревянными домами, витрины магазиновъ — наклеенными на воротахъ билетиками объ отдачѣ внаймы квартиръ и комнатъ. Прочитавъ одинъ изъ такихъ билетиковъ, Демушка узналъ, что въ номерѣ такомъ-то отдается комната съ мебелью и «съ удобствами». Онъ поднялся по указанному адресу и нашолъ комнату хоть куда. Главнѣйшимъ ея удобствомъ, на взглядъ Демушки, была старая, выжившая изъ ума, полуслѣпая хозяйка, самая безопасная изъ всѣхъ петербургскихъ хозяекъ. Онъ сразу почувствовалъ довѣріе къ «бабкѣ», какъ онъ назвалъ старушку, оставилъ ей задатокъ и даже часть движимаго имущества — «Стихотворенія Некрасова», а черезъ два часа, съ остальнымъ имуществомъ, перебрался и самъ: привезъ чемоданъ, подушку, одѣяло, развѣсилъ по стѣнамъ двѣ-три пары брюкъ и насыпалъ на столъ кучу табаку.

Затѣмъ онъ переодѣлся и отправился къ Травкину обѣдать.

Прекрасная квартира, прекрасная мебель, молодая женщина, затянутая въ корсетъ, представляли картину семейнаго счастія, которая, какъ и не сомнѣвался Травкинъ, произвела на Демушку впечатлѣніе. Нѣсколько человѣкъ гостей еще болѣе усиливали это впечатлѣніе. Только-что произведенный подпоручикъ, которому сегодня на Невскомъ всѣ встрѣчные солдаты, юнкера и кадеты въ первый разъ отдавали воинскую честь, раскланялся съ Демушкою, многозначительно произнеся: «Подпоручикъ Турманъ».

Далѣе послѣдовало знакомство со студентомъ съ «плечевыми знаками», а затѣмъ, въ углу дивана, Демушка открылъ присутствіе еще одного гостя, котораго Травкинъ назвалъ просто «Мишка».

На столѣ стояли предметы, вызывавшіе если не на размышленіе, то на разговоръ: бутылки, графины и закуска, и общая бесѣда вертѣлась около нихъ, не уклоняясь въ сторону предметовъ отвлеченныхъ и отдаленныхъ. То вставая и подходя къ столу, то снова садясь, то съ рюмкой, то съ вилкой въ рукахъ, всѣ пили то, о чемъ говорили, и говорили о томъ, чѣмъ закусывали. Во всемъ этомъ было много жизни и движенія, а хозяйка съ замѣчательнымъ тактомъ поддерживала порядокъ.

— Водочки? — любезно улыбаясь, предложила она Демушкѣ, когда онъ потянулся за хересомъ, и собственными ручками налила ему рюмку водки.

Своими-же ручками она сдѣлала ему бутербродъ съ колбасою, прежде чѣмъ Демушка собрался самъ выбрать себѣ закуску.

«Конечно, здѣсь провинціальное хлѣбосольство не принято», — соображалъ Демушка, щупая языкомъ во рту что-то жесткое и странное.

Но онъ ошибался. Когда сѣли обѣдать, радушіе хозяйки могло очаровать самаго взыскательнаго гостя. Улыбка не сходила съ ея лица даже въ тѣ минуты, когда глаза выражали явное безпокойство, когда, напримѣръ, Мишка глоталъ по пирожку за каждой ложкой супа, или подпоручикъ пилъ вино какъ воду, или, наконецъ, студентъ съ плечевыми знаками, которому было предложено либо пирожное, либо дыня, либо желе, сказалъ, что ему это «безразлично», и съѣлъ и то, и другое, и третье.

Что касается гостей, то они обладали здоровыми пищеварительными органами и встали изъ-за стола болѣе добрыми и веселыми, чѣмъ были до обѣда. Хорошее расположеніе духа Демушки дошло даже до тѣхъ предѣловъ, когда у него обыкновенно являлось неодолимое влеченіе къ декламаціи. Онъ нашолъ, что насталъ наконецъ благовременный моментъ сказать:

— А не прочесть-ли намъ что-нибудь изъ Некрасова?

Преміи иллюстрированнаго журнала, развѣшенныя на стѣнахъ, показывали, что въ этомъ домѣ есть и литературная жилка; но хозяинъ отнесся несочувственно къ предложенію Демушки.

— Ты эту антимонію оставь, — сказалъ Травкинъ, — вотъ поѣдемъ въ Аркадію или въ Ливадію, — тамъ всего наслушаемся… Нѣтъ, серьезно, тамъ между прочимъ, читаютъ и поютъ этакіе тоже, знаешь, гражданскіе мотивчики… Насчетъ кассировъ довольно зло прохаживаются…

— Такъ вези меня, Травкинъ, что-ли, въ Аркадію!

— А вотъ погоди. Хотимъ предварительно сыграть роберъ или два…

На середину комнаты выдвинули ломберный столъ, положили на него карты, мѣлки и щеточки, придвинули къ столу четыре стула, и четверо молодыхъ людей сѣли за столъ съ минами серьезными и самодовольными. Демушка пристроился къ столу въ качествѣ зрителя и сталъ слѣдить за всѣми перипетіями винта. Онъ не зналъ еще этой томительной игры и навѣрное завидовалъ Травкину. Такъ покрайней мѣрѣ думалъ Травкинъ, когда произносилъ: «два трефъ», «леве», «онеры», «малый шлемъ», произносилъ повидимому равнодушно, какъ-будто это были самыя неважныя слова въ мірѣ, или когда усердно толковалъ о такомъ таинственномъ для Демушки предметѣ, какъ «король-бланкъ».

— Какой такой король-бланкъ? — доискивался Демушка, заглядывая то въ тѣ, то въ другія карты.

— Австрійскій — Викторъ-Эммануилъ, — отвѣчалъ Травкинъ.

Медленно тянулось для Демушки время. Отъ нечего дѣлать, онъ сравнивалъ фигуры партнеровъ и отыскивалъ соотношенія между ними и персонажами крыловскаго «Квартета». «Проказница-мартышка, — думалъ онъ, — скорѣе всего подпоручикъ Турманъ; оселъ (и въ этомъ нѣтъ ничего оскорбительнаго, ибо новѣйшія наблюденія опровергаютъ сказки о глупости этого животнаго, въ сущности весьма умнаго), оселъ — Травкинъ; козелъ, допустимъ, студентъ съ плечевыми знаками; косолапый Мишка такъ и называется Мишкой».

Демушка наклонилъ голову, чтобы посмотрѣть подъ столомъ, не кривыя-ли ноги у Мишки, но ничего не могъ разглядѣть. «Странное было-бы стеченіе обстоятельствъ!» — думалъ Демушка.

Между тѣмъ вѣки его смыкались. Онъ зѣвнулъ разъ-другой и скоро увидалъ Мишку на какомъ-то деревѣ — «на суку извилистомъ и чудномъ»^[1]. Сукъ медленно склонялся подъ тяжестью Мишки. Вѣрнѣе, склонялась голова уснувшаго Демушки; но собственная голова занимала его гораздо меньше, нежели судьба Мишки, и съ замирающимъ сердцемъ слѣдилъ онъ за опусканіемъ сука.

— Михаилъ Ивановичъ! упадете! — закричалъ онъ.

Взмахнувъ головою вверхъ, онъ открылъ глаза и увидѣлъ изумленныя лица.

— Что ты? — недоумѣвалъ Травкинъ.

Демушка молча всталъ, прошолся по комнатѣ, закурилъ папироску.

— Такъ вези меня, Травкинъ, что-ли, въ Аркадію! — проговорилъ онъ съ неудовольствіемъ.

Всему бываетъ конецъ — насталъ конецъ и томительной игрѣ. Демушку повезли въ какой-то увеселительный садъ, гдѣ онъ не успѣлъ опомниться среди цѣлаго моря охмѣлѣвшихъ головъ, какъ ему и всей просвѣщенной публикѣ объявили съ эстрады:

«Сколько межъ вами глупцовъ, пьяницъ, воровъ, пошляковъ, — одному только Богу извѣстно!»

Публика пришла въ неистовый восторгъ, а Демушка, опьяненный шумомъ, музыкою и заразительною веселостью гоготавшей толпы, то улыбался, то хохоталъ, то кричалъ: «браво!» и чувствовалъ себя въ какомъ-то сладкомъ чаду.

— Важно! — говорилъ онъ потомъ, сидя за какимъ-то столикомъ, съ какими-то новыми знакомыми, съ которыми онъ уже обнимался и цѣловался, навсегда отказавшись отъ предубѣжденія противъ столичныхъ жителей.

Потомъ пѣвица, красивая какъ райская птица и съ такимъ-же какъ у райской птицы голосомъ, пѣла о томъ, что ей больше всѣхъ понравился фельдфебель.

И Демушка, которому, казалось-бы, не могли быть близки интересы неизвѣстнаго фельдфебеля, отчаянно хлопалъ въ ладоши, и крики его сливались съ общимъ гвалтомъ.

Съ площадки передъ открытою эстрадою его потащили въ театръ, гдѣ онъ могъ уже не только апплодировать и кричать, но и стучать ногами въ деревянный полъ, сколько душѣ его было угодно. И онъ стучалъ, хлопалъ въ ладоши и кричалъ съ одушевленіемъ, отъ всего сердца.

---

Что случилось значительнаго въ этотъ день на бѣломъ свѣтѣ? Какъ на міровое событіе, подпоручикъ Турманъ смотрѣлъ на свое производство и, засыпая, видѣлъ толпу, все еще пораженную этимъ событіемъ. Въ толпѣ грезился ему и Демушка, который между тѣмъ забылъ о существованіи подпоручика и возился въ постели съ мыслью о величайшемъ происшествіи, какое когда-либо могло случиться: это происшествіе было — пріѣздъ Демьяна Ратунскаго въ Петербургъ.

Свершилось событіе, о которомъ Демушка мечталъ съ дѣтства. Ему было двѣнадцать лѣтъ, когда онъ, изъ разсказовъ студента Шуляева, пріѣхавшаго на лѣто въ Кокшайскъ, впервые узналъ, что такое Петербургъ. Мать Демушки и Шуляевъ были неразлучны. Веселое общество товарищей Шуляева, прогулки, катанья на лодкѣ, поѣздки верхомъ, — Демушка не забудетъ этого лѣта.

Вспоминая теперь разсказы Шуляева, онъ начиналъ приходить къ убѣжденію, что Шуляевъ отчасти увлекался. Вспоминались ему стихи Некрасова: «Въ столицахъ шумъ, гремятъ витіи, кипитъ словесная война»… — «И Некрасовъ вралъ, — порѣшилъ Демушка, — никакой словесной войны!.. никакихъ витій!.. никакого дождя!.. никакого удушливаго вѣтра!.. никакого унылаго Ваньки!..»

— А однако куда подѣвались Шуляевъ и его друзья? Надо поразыскать кое-кого…

II

Настала осень и прошло много дождливыхъ и ненастныхъ дней, прежде чѣмъ на петербургскихъ улицахъ снова показалось солнце. На этотъ разъ было что-то грустное въ позднемъ блескѣ его холодныхъ лучей, догоравшихъ на куполѣ Исаакіевскаго собора.

Вечеръ былъ близокъ. Канцеляріи, коммерческія конторы, желѣзно-дорожныя правленія пустѣли. Господинъ лѣтъ тридцати-пяти, принадлежавшій къ числу третьестепенныхъ чиновъ одного изъ учрежденій этого рода, вышелъ изъ подъѣзда, со сверткомъ бумагъ подъ-мышкой, и торопливою походкою направился по Гороховой.

Легкое лѣтнее пальто, надѣтое на немъ въ такое время года, когда въ воздухѣ уже чувствовалась осенняя свѣжесть, свидѣтельствовало болѣе о затруднительныхъ денежныхъ обстоятельствахъ этого господина, нежели о царствующемъ благораствореніи воздуховъ; а слова, которыми онъ повременамъ дѣлился самъ съ собою, давали поводъ заключить, что и душевное его состояніе не лучше денежныхъ обстоятельствъ.

Конечно, въ такую пору только ему одному могла придти идея уѣхать куда-нибудь за городъ, «чистымъ воздухомъ подышать». Лѣто прошло, не дожидаясь, когда онъ найдетъ возможность вырваться изъ города и побывать гдѣ-нибудь подальше отъ каменныхъ стѣнъ и душныхъ улицъ, а онъ все продолжалъ мечтать объ этомъ.

Съ разсѣяннымъ видомъ остановился онъ передъ подъѣздомъ, надъ которымъ едва виднѣлась вывѣска «обѣды», и соображалъ, зачѣмъ ему надо зайти сюда.

Онъ машинально поднялся по лѣстницѣ, вошолъ въ кухмистерскую, снялъ пальто, подошолъ къ столу, за которымъ сидѣло въ разныхъ концахъ три человѣка, взялъ въ руки карточку.

— Вамъ что будетъ угодно, господинъ Шуляевъ? — спросила его молодая дѣвушка, когда прошло столько времени, что вопросъ о томъ, спросить-ли супъ или борщъ, могъ быть рѣшенъ съ непогрѣшимою правильностью.

Только тутъ замѣтивъ свое присутствіе въ кухмистерской, господинъ Шуляевъ выразилъ на лицѣ своемъ сильное удивленіе и отвѣчалъ: «Супъ».

— А! сатанинское навожденіе! — прошепталъ онъ, садясь за столъ, — я начинаю сходить съ ума… Еще немного дней или недѣль — и я погибъ, если не убѣгу отсюда… Нѣтъ, надо все бросить!.. Но какъ?..

Онъ схватился за голову и тотчасъ-же снова опустилъ руки, пытливо оглядываясь по сторонамъ.

Никто, однако, не обращалъ на него вниманія: одинъ изъ посѣтителей, допивая кофе, читалъ газету; другой былъ занятъ своимъ бифштексомъ; третій, любуясь на себя въ зеркало, надѣвалъ пальто.

Въ окна, выходившія во дворъ, глядѣла высокая, мрачная стѣна… Все стѣна, вездѣ стѣна! И небо, и солнце, и лѣсъ, и поле, и море, — все загораживаютъ стѣны!

Онъ отвернулся отъ этого назойливаго, раздражающаго вида, который символически говорилъ ему: «нѣтъ выхода!» Онъ и безъ того думалъ объ этомъ безпрестанно — пора заняться другимъ. Какъ дѣла на службѣ, здѣсь были реальные интересы, на которыхъ можно и должно было сосредоточить вниманіе, не терзая себя мрачными мыслями и напрасными желаніями.

«Супъ изъ курицы, — разсуждалъ онъ, принимаясь за супъ, — врядъ-ли такъ! Вонъ, пухъ плаваетъ, но кто поручится, что это не изъ подушки?»

Онъ дышалъ устало, и на лицѣ его былъ тотъ отпечатокъ болѣзненнаго утомленія, какой можно видѣть на многихъ лицахъ къ концу дневныхъ занятій въ канцеляріяхъ и конторахъ, или на лицахъ игроковъ, просидѣвшихъ всю ночь за картами и застигнутыхъ утреннимъ разсвѣтомъ.

Отодвинувъ тарелку, онъ, въ ожиданіи другого блюда, нервно теребилъ рукою свою черную, маленькую и рѣденькую бородку и живыми, бѣгающими глазами косился на стѣну передъ окнами. Но мало-по-малу имъ стала снова овладѣвать глубокая задумчивость. Послѣ безуспѣшной попытки справиться съ жесткимъ какъ дерево бифштексомъ, онъ положилъ ножъ и вилку, откинулся на спинку стула и задумался надъ рѣшеніемъ неразрѣшимыхъ вопросовъ.

Почему онъ, Александръ Шуляевъ, больной и близкій, можетъ быть, къ психическому разстройству, долженъ ѣсть всякую мерзость, когда другіе могутъ баловать себя изысканными блюдами? Почему онъ осужденъ на гибель въ этомъ городѣ, когда многіе иные преспокойно болтаются гдѣ имъ угодно? Почему самыя скромныя желанія его не могутъ быть удовлетворены, когда жадность и алчность или тщеславіе другихъ легко удовлетворяются? Почему десять лѣтъ непосильнаго труда приводятъ къ тому-же, что и десять лѣтъ пьянства или разврата, и страшное несчастіе виситъ надъ его головою?

Но правда существуетъ, это онъ знаетъ; онъ не въ силахъ разгадать только тайну, скрывающую рѣшеніе этихъ неразрѣшимыхъ вопросовъ. Можетъ быть, всѣмъ и каждому въ жизни отведено по равной суммѣ радости и страданій, но одинъ берегъ радость по частямъ, а другой выпиваетъ ее залпомъ. Но тогда какую-такую радость, какое счастье успѣлъ онъ выпить до дна, оставшись съ одними страданіями? Можетъ быть, то, что, по его мнѣнію, было недостаточно великимъ благомъ, доставило ему больше наслажденій, чѣмъ доставляютъ другимъ блага самыя великія? Но сколько видалъ онъ лицъ, вѣчно сіяющихъ, какъ никогда не сіяло его лицо!..

Но правда должна быть. Онъ судитъ по аналогіи и исходитъ изъ той несомнѣнной истины, что уголъ паденія равенъ углу отраженія. Что посѣешь, то и пожнешь. Гдѣ-же и когда онъ посѣялъ тѣ зерна, изъ которыхъ выростаютъ горе, несчастіе, болѣзнь?..

Онъ сидѣлъ и думалъ и не замѣчалъ, какъ шло время. Въ кухмистерской оставался одинъ только посѣтитель, и это былъ онъ, Шуляевъ. Прислуга убирала приборы и скатерти со столовъ, а въ сосѣдней комнатѣ начинала вступать въ свои права домашняя жизнь обитателей кухмистерской. Подъ аккомпаниментъ фортепіано, чей-то голосъ пѣлъ за стѣною о молодости, о счастьѣ…

Музыка и слова звучали въ ушахъ Шуляева, когда онъ вышелъ на улицу, — звучали какъ напоминаніе о несбывшихся ожиданіяхъ, обманутыхъ надеждахъ, безплодно потраченныхъ силахъ. Какъ лѣнивый рабъ, зарылъ онъ свой талантъ въ землю — и лучшіе годы убилъ въ борьбѣ съ нуждою, надъ работой нелюбимой и неблагодарной, не замѣчая, какъ бѣгутъ годы и уносятъ все, чѣмъ онъ могъ служить людямъ.

О, жизнь безъ смысла, безъ цѣли, никому не нужная жизнь! Развѣ мать-старуха, заброшенная гдѣ-то далеко, въ глухомъ городишкѣ, и получающая отъ сына десятокъ-другой рублей въ мѣсяцъ, — развѣ она одна даетъ еще какое-то оправданіе его безсмысленному существованію.

Еслибы деньги!.. Еслибы отдохнуть и вернуть прежнія силы!.. Покинутъ ненавистный городъ!.. Увидѣть сводъ небесный отъ края до края и дали — степныя, лѣсныя и водныя дали!.. Услышать, какъ лѣсъ шумитъ, какъ говорятъ волны!.. Вдохнуть полною грудью тотъ воздухъ, котораго нѣтъ въ этой ямѣ, кишащей сотнями тысячъ людей!.. Ступить на землю, на которую столько лѣтъ не ступала нога, потому-что подъ ногами все камни да камни, и даже тамъ, гдѣ ихъ нѣтъ, «по травѣ ходить воспрещается».

— Не уйти и не уцѣлѣть мнѣ!

Вдоль длинной и прямой улицы зажигались вечерніе огни. Коляски и извощичьи экипажи катились по мостовой. Кто ѣхалъ въ театръ, кто въ клубъ, кто въ свой или близкій семейный кружокъ, гдѣ любовь свила свое гнѣздо (о, конечно!) А онъ куда шелъ? Только домой, въ свою комнату, въ свою тѣсную и узкую какъ карцеръ комнату, съ мрачнымъ окномъ и мрачными стѣнами, гдѣ онъ проводитъ всѣ вечера за работой.

О, еслибы здѣсь, на этой улицѣ, какая-нибудь нежданная встрѣча вдругъ произвела переворотъ въ его жизни и, какъ Deus ex machina^[2], разрѣшила всѣ его затрудненія!.. Но встрѣчные проходятъ все незнакомые, безучастные, и только погибшее созданіе вопросительно-ласково смотритъ ему въ глаза.

Но, можетъ быть, желанная встрѣча ждетъ его въ воротахъ дома? Нѣтъ. Во дворѣ? Нѣтъ. На лѣстницѣ? Нѣтъ и нѣтъ. О комнатѣ и говорить нечего. Впрочемъ, какъ знать?

— У меня нѣтъ никого?

— Никого.

— И никто не былъ?

— Никто.

— И письма нѣтъ?

— Нѣтъ и письма.

Развѣ кто у него бываетъ? Развѣ кто ему пишетъ? Развѣ онъ нуженъ кому-нибудь?

Онъ прошолъ къ себѣ и зажегъ лампу.

Тихо было въ квартирѣ, а съ улицы доносился несмолкаемый городской шумъ. День и ночь, изъ года въ годъ, слышится этотъ шумъ, то усиливаясь, то ослабѣвая; бываютъ часы, когда кажется, что онъ затихъ, но въ этой неполной тишинѣ нѣтъ того ласкающаго утомленный слухъ мира, какой царитъ въ полѣ, въ лѣсу и всюду вдали отъ людей съ ихъ неугомонною суетою.

«Ты, небесный, ты, святой,
Всѣ печали утоляющій,
Истомленному борьбой
Облегченье посылающій…
Миръ желанный!
Низойди въ больную грудь!»^[3]

— Гете вспомнилъ! Что-то читалъ когда-то!.. А теперь?.. Душно мнѣ, тяжело мнѣ, устала моя голова! Не уцѣлѣть мнѣ!

Онъ схватился за голову, бросился на диванъ и лежалъ, не шевелясь и стараясь не думать.

Сквозь звукъ уныло тикающихъ часовъ, не то въ полуснѣ, не то наяву, онъ услышалъ сначала звонокъ, потомъ приближеніе чьихъ-то шаговъ. Когда онъ всталъ съ дивана, въ полуосвѣщенномъ концѣ комнаты вырисовывалась фигура незнакомаго молодого человѣка.

Это былъ Демушка Ратунскій.

Улыбка озаряла его лицо. Десять лѣтъ тому назадъ, двѣнадцати-лѣтнимъ мальчикомъ, онъ проводилъ Шуляева въ Петербургъ. Теперь самъ Демушка въ Петербургѣ, и уже не первый день, а цѣлый мѣсяцъ. Онъ уже успѣлъ перебывать во всѣхъ театрахъ и съ верхнихъ ярусовъ поощрить оперу, драму, балетъ, оперетку такими сочувственными криками, что Мельниковъ и Стравинскій, Савина и Варламовъ и т. д. должны сохранить въ своихъ сердцахъ вѣчную къ нему признательность; онъ видѣлъ картинныя галлереи эрмитажа и академіи художествъ и недоумѣвалъ передъ картинами; на разстояніи всего какихъ-нибудь пяти-шести шаговъ онъ разсматривалъ рѣдкія рукописи публичной библіотеки; онъ посѣтилъ музеи и увеселительныя заведенія, храмы, замѣчательные въ архитектурномъ отношеніи, и мѣста, посѣщеніе которыхъ сопряжено съ опасностью если не для жизни, то для кошелька, часовъ и цѣпочки; словомъ все высмотрѣлъ. И улыбка его говорила: «поздравьте меня!»

Онъ не подозрѣвалъ, что гораздо поразительнѣе его петербургскихъ успѣховъ могла показаться та перемѣна, какая произошла въ немъ въ десять лѣтъ жизни, — естественное, но для Шуляева неожиданное превращеніе маленькаго мальчика въ возмужавшаго молодого человѣка, рослаго, плечистаго, съ лицомъ, въ которомъ едва можно было узнать прежнія дѣтскія черты.

— Что вы подѣлываете? — съ радостной улыбкой спрашивалъ Демушка, садясь.

Что вы подѣлываете? Мы выросли и возмужали. Все двигается впередъ, все измѣняется, развивается, завоевываетъ себѣ что можетъ, пріобрѣтаетъ, создаетъ… Что-же вы сдѣлали за это время? Съ постоянствомъ, съ какимъ развѣ солнце восходитъ и заходитъ, вы посѣщали канцелярію и кухмистерскую? И только?..

Этихъ вопросовъ не задавалъ и не думалъ задавать Демушка: они сами явились въ головѣ Шуляева, когда неузнаваемая наружность Демушки вдругъ раскрыла передъ нимъ, Шуляевымъ, осязательный смыслъ такого риторическаго общаго мѣста, какъ быстротечность времени, и показала, какое разстояніе незамѣтно отдѣлило его отъ далекаго прошлаго. Непріятные это были вопросы: они возбуждали и зависть, и обиду, и горькое сожалѣніе о потерянныхъ годахъ, и какое-то странное раздраженіе противъ ни въ чемъ неповиннаго молодого человѣка, и отвращеніе къ самому себѣ, и неисполнимое желаніе жизни высшей, лучшей, далекой отъ всѣхъ этихъ ничтожныхъ мелочей, которыя такъ занимаютъ и увлекаютъ Демушку.

«Очень любопытная исторія!» — думалъ Шуляевъ, слушая обстоятельный и оживленный разсказъ о томъ, какъ Демушка отыскивалъ его цѣлый мѣсяцъ, ходилъ то туда, то сюда, разспрашивалъ то того, то другого.

Демушка мимоходомъ обратилъ вниманіе на свой жакетъ, и назвавъ фамилію портного, имѣлъ наивность смотрѣть въ глаза Шуляеву съ явнымъ ожиданіемъ, что тотъ удивится и ахнетъ. Затѣмъ онъ началъ описывать житье-бытье Травкина. — Шуляевъ не могъ удержаться отъ презрительной улыбки. Словомъ, о чемъ ни заводилъ рѣчь Демушка, — все казалось Шуляеву глупымъ и пошлымъ.

Мало-по-малу лучезарная улыбка на лицѣ Демушки стала увядать; голосъ его, громкій и радостный, постепенно понижался и наконецъ замолкъ.

Какъ уже былъ случай замѣтить, въ распоряженіи Демушки было слово, незамѣнимое для выраженія сильныхъ чувствъ, и слово это было «чортъ»; но въ Петербургѣ онъ усвоилъ себѣ выраженіе, не менѣе сильное.

— Это съ ногъ сшибательно! — проговорилъ онъ послѣ нѣкотораго молчанія. — Какъ вы измѣнились!

— А! Вы находите, что и я измѣнился?

— Чрезвычайно!.. Ну, а ваши товарищи какъ поживаютъ? Я ихъ всѣхъ помню.

— Мои товарищи почти всѣ покончили земное странствіе такъ или иначе.

— Что вы говорите? Неужели всѣ?

Какъ-бы провѣряя эту печальную новость, Демушка назвалъ по имени одного, другого, третьяго, и узналъ, что тотъ умеръ въ чахоткѣ, другой застрѣлился, третій погибъ, какъ погибли многіе изъ молодежи въ то переходное время.

— Это съ ногъ сшибательно! — воскликнулъ Демушка. — Какая у всѣхъ трагическая судьба!

— Да? А знаете-ли, я считаю еще вопросомъ: что трагичнѣе — жить для какого-то вздора, или умереть?

— Какъ вы странно судите!

— Ну, скажите, пожалуйста: напримѣръ, чему и кому я служилъ все время — вотъ почти съ тѣхъ поръ, какъ уѣхалъ изъ Кокшайска? Работалъ ради существованія? Но Богъ съ нимъ, съ существованіемъ, если приходится жить для того только, чтобы поддерживать свою жизнь! Да и на такое объясненіе, какъ необходимость существовать, я сослаться не могу, потому-что для существованія надо очень немного. Это возмутительно, какъ подумаешь! Погоня за какими-то глупѣйшими матеріальными благами, тысячи воображаемыхъ потребностей, разныя условныя нелѣпости, — да развѣ это жизнь, свободная, независимая и счастливая жизнь человѣка? И ради всего этого вздора мы мучаемъ и уродуемъ себя, коверкаемъ свою жизнь, связываемъ себя по рукамъ и по ногамъ… Ну, развѣ это не трагедія?

Демушка любилъ поговорить о матеріяхъ важныхъ, но въ словахъ Шуляева было что-то жесткое и непріятное, и самъ Шуляевъ былъ уже совсѣмъ не тотъ жизнерадостный и на все отзывчивый юноша, котораго было такъ пріятно слушать когда-то Демушкѣ.

— Какъ вы странно судите! — повторялъ Демушка, поглядывая на свою шляпу…

Примѣчанія

1. А. А. Фетъ «Фантазія». Прим. ред.
2. лат. Deus ex machina (букв. Богъ изъ машины) — Неожиданная развязка запутанного дѣла. Прим. ред.
3. І. В. фонъ Гете «Ночная пѣснь странника» въ переводѣ М. Л. Михайлова. Прим. ред.