Толпа-именинница (Накрохин)/ДО

Толпа-именинница
авторъ Прокофій Егоровичъ Накрохинъ

Источникъ: Накрохинъ П. Е. Идилліи въ прозѣ. — СПб: Типографія М. Меркушева, 1899. — С. 111.

I

Разъ въ годъ петербургская толпа справляетъ свои именины. Празднество продолжается недѣлю, и чѣмъ ближе къ концу, тѣмъ оно становится шире и разгульнѣе. Въ эти дни петербургскія улицы отличаются особеннымъ оживленіемъ. Всюду снуютъ приземистыя лошаденки чухонцевъ, запряженныя въ такія-же приземистыя санки, и звенятъ не переставая, съ утра до поздней ночи, своими колокольчиками и бубенчиками. По этимъ звукамъ петербуржецъ узнаетъ масляницу, не справляясь съ календаремъ. Но главное торжество происходитъ на Марсовомъ полѣ. Тамъ воздвигаются горы и балаганы, и идетъ веселье съ пальбою и трескомъ, съ сѣрыми дѣдами и каруселями, съ бочками пива, пряниками и орѣхами. Гремитъ музыка, гудитъ турецкій барабанъ, бренчатъ погремушки. Тутъ веселится больше простой народъ, «чьи работаютъ грубыя руки, предоставивъ почтительно намъ погружаться въ искусства, въ науки»…^[1] Но не онъ справляетъ свои именины. Веселье бурлитъ въ толпѣ людей всѣхъ званій и состояній и оставляетъ свою накипь на всѣхъ ступеняхъ общественной лѣстницы.

Люди скромные только глазѣютъ и грызутъ «подсолнухи», вышелушивая зерна съ быстротой и ловкостью, которымъ позавидовали-бы обезьяны. Но среди скромныхъ и добрыхъ людей змѣей извивается зло, и его ловятъ въ лицѣ какого-нибудь мазурика и уводятъ въ участокъ; или вдругъ слышится пьяный голосъ безобразника, котораго ведутъ туда-же. Онъ все можетъ позволить себѣ, но ему препятствуетъ внѣшняя сила, въ видѣ городового. Единственное внутреннее чувство, которое могло-бы остановить его, — пресыщеніе. И какое-же для него было благо — эти «подсолнухи», которые можно ѣсть безъ конца, или пиво, которое можно лить въ себя цѣлый день и не чувствовать пресыщенія, сохраняя за собой въ то-же время драгоцѣнную способность передвигать ноги, держать въ рукахъ кружку, говорить и славословить великаго Гамбринуса!

Могучая рука нужды обуздываетъ другого. Вѣчный праздникъ, дни и ночи въ увеселительныхъ заведеніяхъ, разнузданный кутежъ, разнузданныя рѣчи — остаются для него неосуществимою мечтою. Молодой человѣкъ, почти юноша, съ виду «не имѣющій опредѣленныхъ занятій», а можетъ-быть и «постояннаго мѣста жительства», съ утра слоняется здѣсь, и за неимѣніемъ гроша за душой, только разжигаетъ свой аппетитъ созерцаніемъ собольихъ шубъ и бархатныхъ ротондъ. Онъ не ушолъ-бы съ пустыми руками, если-бы встрѣтился съ кѣмъ-нибудь изъ этихъ разряженныхъ людей одинъ-на-одинъ въ глухомъ мѣстѣ. Горькій опытъ убѣдилъ его, что билліардной, игрой да мелкими мошенничествами не наживешь палатъ каменныхъ. Когда ему надоѣдаетъ слоняться, онъ уходитъ съ площади, и «вейка» везетъ его изъ улицы въ улицу, до тѣхъ поръ, пока онъ не приказываетъ остановиться у трактира. Онъ выходитъ изъ саней и идетъ въ трактиръ.

— А деньги? — спрашиваетъ вейка.

— Какія деньги?

— Рисать копѣекъ.

— Да вѣдь я тебѣ впередъ отдалъ, чухонская морда!

Вейка пораженъ до крайней степени. Онъ пытается остановить сѣдока, хватаетъ его за руку, кричитъ изо-всѣхъ силъ. Происходитъ одно изъ уличныхъ недоразумѣній, которыя разрѣшаются городовымъ въ присутствіи толпы зѣвакъ. Въ видѣ удовлетворенія вейка можетъ узнать, что человѣкъ, котораго онъ провезъ безплатно, есть оберъ-офицерскій сынъ Семенъ Григорьевъ Петровъ.

— А еще господинъ! — говорятъ въ расходящейся толпѣ.

— Какой онъ господинъ! Знаемъ мы этихъ господъ! — сомнѣваются другіе.

По костюму оберъ-офицерскій сынъ представляетъ нѣчто неопредѣленное. На немъ пальто вродѣ венгерки, сапоги вродѣ ботфортовъ и синяя фуражка съ ободкомъ на козырькѣ. Лицо у него нѣжно-румяное, безбородое, съ едва пробивающимися усиками, но глаза — нахальные, видавшіе виды. Чтобы окончательно поразить чухонца, онъ дѣлаетъ побѣдный жестъ и скрывается въ трактирѣ.

II

Но мимо этой грубой толпы! Черезъ дорогу, прямо противъ безобразной трактирной вывѣски, у подъѣзда красиваго дома виднѣется изящная дощечка подъ стекломъ, на которой золотыми буквами по черному полю написано: «Правленіе Ф—скаго товарищества».

Въ правленіи, по случаю широкой масляницы, въ этотъ день было почти пусто. Да и тѣ двое молодыхъ людей и одинъ пожилой господинъ, которые находились налицо, не думали приниматься за работу. «Занимающійся по письменной части» молодой человѣкъ курилъ папиросу и чистилъ себѣ ногти. Другой служащій, котораго въ казенномъ присутственномъ мѣстѣ назвали-бы экзекуторомъ, а здѣсь называли просто Алексѣемъ Терентьевичемъ, — пожилой мужчина, выдвинувшійся на эту видную должность изъ простыхъ артельщиковъ, — внимательно читалъ лежавшія передъ нимъ на столѣ «Полицейскія Вѣдомости». Считая признакомъ дурного тона водить по газетѣ пальцемъ, онъ положилъ поперекъ столбцовъ «Вѣдомостей» линейку и передвигалъ ее по мѣрѣ того, какъ прочитывалъ строчку за строчкой. Что касается бухгалтера Иліодора Петровича, то онъ расхаживалъ по комнатѣ, хмурилъ брови, съ нескрываемой ненавистью посматривалъ на усерднаго читателя полицейской газеты и повременамъ перекидывался съ нимъ словами.

— Наконецъ, могу-же я послать Макара? — сердито и въ то-же время нерѣшительно спросилъ онъ, остановившись.

— Нѣтъ, не можете, — отвѣчалъ Алексѣй Терентьевичъ, не подымая головы.

— Позвольте узнать, почему?

— Такъ.

— Это наконецъ подло!

— Отъ подлеца слышу…

Иліодоръ Петровичъ застылъ на мѣстѣ. Только благоразуміе и порядочность удержали его отъ жесточайшей вспышки гнѣва. Но онъ искалъ сло́ва, которое должно было ввести Алексѣя Терентьевича въ границы, — и не находилъ. Случайно въ головѣ его мелькнулъ образъ изъ воспоминаній дѣтства — взбѣшенная фигура учителя французскаго языка въ гимназіи и его гнѣвно-лаконическая рѣчь: «Если одинъ словъ — на корридоръ — на directeur^[2]!» Эта фраза не подходила къ настоящему случаю. Впрочемъ, молчаніе иногда выразительнѣе всякихъ словъ.

Бухгалтеръ стоялъ скрестивъ на груди руки и не спуская глазъ съ обращенной къ нему лысины.

У него была счастливая наружность, какъ у большинства молодыхъ людей, одѣтыхъ въ хорошо сшитую жакетку или сюртукъ. Въ своемъ элегантномъ костюмѣ, съ красиво подстриженными волосами и бородкой и слегка подкрученными усами, онъ казался вылитымъ съ ногъ до головы въ одной мастерской, рукою одного мастера, причемъ этотъ мастеръ не забылъ одухотворить его лицо выраженіемъ меланхолически-сосредоточеннаго сознанія собственнаго достоинства. Въ общемъ получалось такое впечатлѣніе, что извощики называли его не иначе какъ «ваше сіятельство» или «ваше превосходительство». Такой человѣкъ, говоря гиперболически, могъ уничтожить Алексѣя Терентьевича однимъ своимъ долгимъ и пристальнымъ взглядомъ.

Но Алексѣй Терентьевичъ не подымалъ головы. Эта фигура обращала на себя вниманіе развѣ крѣпкой комплекціей. Кто не замѣчалъ этой особенности съ перваго взгляда, тотъ могъ убѣдиться въ ней, если Алексѣй Терентьевичъ задѣвалъ его плечомъ или локтемъ на улицѣ, или наступалъ ему на ногу. Больше ничего внушительнаго въ немъ не было. Онъ носилъ бакенбарды и подстригалъ усы, но не ради красоты, а чтобы не вытирать ихъ за обѣдомъ и чаемъ. По наружности, многіе принимали его за бывшаго швейцара или камердинера, и къ чести его — глубоко заблуждались. Сварливость и грубость въ обращеніи, можетъ быть, отчасти были въ немъ природными чертами характера, но отчасти вызывались и оправдывались обстоятельствами. Съ бухгалтеромъ, напримѣръ, онъ не могъ обращаться иначе, потому-что тотъ получалъ жалованье не по заслугамъ, и притомъ въ значительно большемъ размѣрѣ, чѣмъ самъ Алексѣй Терентьевичъ. Наоборотъ, занимающійся по письменной части получалъ очень незначительное вознагражденіе, какъ и слѣдовало такому ничтожеству; и уже по этому самому онъ не заслуживалъ никакого уваженія. Точно также поведеніе Алексѣя Терентьевича было понятно и во многихъ другихъ случаяхъ. Онъ заводилъ ссору съ каждымъ сосѣдомъ по конкѣ, потому-что сосѣдъ занималъ все-таки мѣсто въ вагонѣ: не будь его, Алексѣю Терентьевичу, естественно, было-бы свободнѣе и удобнѣе. Или, стоя въ хвостѣ у какой-нибудь кассы, онъ не могъ, конечно, относиться равнодушно къ тому, что другіе уходили раньше его, и обыкновенно пытался прорвать хвостъ, чтобы опередить всѣхъ; а это вело опять къ неудовольствіямъ и ссорамъ. До́ма онъ, дѣйствительно, былъ придирчивъ и не стѣснялся въ выраженіяхъ, браня жену, дѣтей, прислугу; но ни въ какомъ другомъ мѣстѣ онъ не могъ говорить, такъ-сказать, безъ цензуры, и потому естественно, что въ тихомъ семейномъ кругу, у домашняго очага, онъ спѣшилъ воспользоваться полной свободой слова. Занятія его въ правленіи ограничивались хозяйственно-распорядительною частью. Онъ не сказалъ-бы, что онъ малограмотенъ и неспособенъ ни на что другое, но говорилъ обыкновенно, что ему некогда заниматься всякимъ вздоромъ, для котораго есть другіе служащіе, хоть напримѣръ такой лодырь, какъ Иліодоръ Петровичъ. Вообще онъ съумѣлъ поставить себя такъ, что предметы его вѣдѣнія — разсылка пакетовъ, отпускъ денегъ Макару на керосинъ и на спички, покупка чернилъ и перьевъ и т. п. — представлялись дѣломъ гораздо болѣе важнымъ и сложнымъ, чѣмъ все счетоводство Иліодора Петровича по оборотамъ Ф—скаго товарищества. Когда Алексѣй Терентьевичъ принимался за свои счета мелочнымъ расходамъ, — всякое движеніе и говоръ въ комнатѣ возмущали его до глубины души и вызывали бурныя сцены. «Я занятъ! Развѣ вы не видите, что я занятъ?» — кричалъ онъ въ негодованіи. Зато во время усиленныхъ занятій Иліодора Петровича онъ не стѣснялся и даже старался шумѣть, бросать книги и линейки, кричать на Макара, безцеремонно рыться на столѣ у Иліодора Петровича, и тотъ не могъ ничего возразить противъ этого, а если и возражалъ, то безъ всякаго успѣха. Нечего и говорить, что онъ донималъ бухгалтера «канцелярскими припасами», — пытался надѣлять его никуда негодными перьями и карандашами, нарочно разводилъ водой его чернила и постоянно брюзжалъ, что «припасовъ» на него не напасешься. Случалось, открывъ ящикъ своего стола, Алексѣй Терентьевичъ вдругъ не досчитывался какой-нибудь мелкой монеты и начиналъ довольно громко высказывать свои ни на чемъ не основанныя подозрѣнія: у него, будто-бы, оказывались такіе добрые товарищи, что отъ нихъ даже мелкую монету надо запирать на семь замковъ. И онъ продолжалъ разсуждать на эту тему не то вслухъ, не то про себя, пока не припоминалъ, куда издержалъ деньги.

Все это имѣлъ въ мысляхъ бухгалтеръ, пока стоялъ передъ Алексѣемъ Терентьевичемъ, и все это заносилъ ему въ пассивъ. Но такъ-какъ Алексѣй Терентьевичъ невозмутимо продолжалъ читать «Полицейскія Вѣдомости», то Иліодоръ Петровичъ, наконецъ, отошолъ прочь, съ обычнымъ своимъ выраженіемъ спокойнаго достоинства.

По наружности, однако, нельзя было судить, что у него было на сердцѣ. Онъ просидѣлъ почти всю эту ночь за работой, заканчивая годовые счеты Ф—скаго товарищества, и не выспавшись, чувствовалъ себя болѣе оскорбленнымъ и разстроеннымъ, чѣмъ когда-нибудь. Одинъ видъ Алексѣя Терентьевича сталъ ему до такой степени ненавистенъ, что избытокъ ненависти, переполнившей его сердце, распространился на все окружающее — на все правленіе Ф—скаго товарищества, въ которомъ бухгалтеръ съ честью служилъ уже семь лѣтъ. Служба стала ему противна. Что изъ того, что ему платили хорошія деньги? У него никогда ихъ не было.

— Куда вы посылаете Макара? — полюбопытствовалъ занимающійся по письменной части, совсѣмъ юный господинъ, безбородый, но очень похожій на бухгалтера фигурой, выправкой и костюмомъ, что, впрочемъ, можно было-бы сказать и о великомъ множествѣ молодыхъ людей, имѣющихъ, какъ армія, свою униформу толпы.

— Помилуйте! Вѣдь срамъ сказать: послать нельзя человѣка! У меня очень спѣшныя три записки: устраиваемъ завтра въ складчину поѣздку на тройкахъ за городъ, — надо извѣстить, гдѣ и въ которомъ часу собираемся. Придется самому отнести…

Бухгалтеръ сердито захлопнулъ свои бухгалтерскія книги и пошолъ изъ комнаты.

— А все-таки, — обратился онъ къ Алексѣю Терентьевичу, — вы, почтеннѣйшій, потрудитесь сказать барону, если онъ безъ меня пріѣдетъ, что я по вашей милости бросилъ дѣло, потому-что долженъ самъ опустить свои письма въ ящикъ.

— Ну, ужь этого я за васъ объяснять не обязанъ…

III

Самому идти Иліодору Петровичу однако не пришлось: въ передней онъ наткнулся на личность, которая легко могла исполнить его порученіе.

На ясеневомъ диванчикѣ сидѣлъ проситель Никифоръ Суетинъ, дежурившій здѣсь съ 10 часовъ утра. Это былъ человѣкъ безъ правой руки, съ пустымъ рукавомъ, пристегнутымъ къ поясу полушубка, искалѣченный на службѣ Ф—скаго товарищества и хлопотавшій о вторичномъ пособіи. Ф—ское товарищество выдало уже ему тридцать рублей, взявъ съ него подписку, что онъ больше никакихъ претензій не имѣетъ; но онъ жилъ расточительно, истратилъ эти деньги въ нѣсколько мѣсяцевъ, и не позаботившись научиться работать безъ правой руки, снова обратился къ великодушію товарищества. Онъ хлопоталъ уже цѣлую недѣлю, но нельзя сказать, чтобы добился большого успѣха, — можетъ-быть, отчасти потому, что не принадлежалъ къ числу просителей дѣятельныхъ, краснорѣчивыхъ, умѣющихъ осаждать и убѣждать сильныхъ людей. Какой-то свѣдущій человѣкъ съ багровымъ носомъ и огромными сѣдыми усищами, — «изъ полковниковъ», — написалъ ему въ портерной прошеніе, въ которомъ были подробно и трогательно изложены бѣдственныя обстоятельства просителя, и Никифоръ Суетинъ совершенно положился на убѣдительность доводовъ своего адвоката. Онъ принесъ прошеніе въ правленіе, подалъ его управляющему и съ тѣхъ поръ ежедневно сидѣлъ въ передней отъ 10 до 4-хъ часовъ, въ глубокомъ убѣжденіи, что прошеніе дѣйствуетъ. Онъ сидѣлъ молча, терпѣливо, съ сознаніемъ важности дѣла, которое въ это время, какъ онъ полагалъ, всесторонне разсматривалось черезъ двѣ-три комнаты, въ кабинетѣ директора. Только когда кто-нибудь изъ служащихъ проходилъ черезъ переднюю, онъ вскакивалъ съ мѣста и на привѣтствіе: «А, капитанъ Копѣйкинъ!» — дѣлалъ жалкую попытку улыбнуться пріятно. Къ концу присутствія, его всклокоченные, густые волосы и темная борода принимали еще болѣе безпорядочный видъ, впалые глаза уходили еще глубже въ свои впадины, блѣдное лицо пріобрѣтало какой-то влажный или маслянистый отблескъ. Пріятная улыбка при видѣ того, какъ «господа» одинъ за другимъ покидаютъ контору, давалась ему уже съ трудомъ. Гостепріимный сторожъ Макаръ, говорившій ему съ утра: «Обождите», — тѣмъ-же добродушнымъ тономъ говорилъ по окончаніи присутствія: «Понавѣдайтесь завтра», — и Никифоръ Суетинъ уходилъ, пожелавъ Макару счастливо оставаться.

— А! Ты все еще здѣсь, капитанъ Копѣйкинъ! — обратился къ нему Иліодоръ Петровичъ. — Сходи, пожалуйста, опусти вотъ эти письма въ почтовый ящикъ. Предварительно купишь марки и наклеишь на письма. Вотъ тебѣ деньги…

Но въ кошелькѣ у него не оказалось ни одной монеты. Онъ подумалъ и вынулъ новенькую двадцатипятирублевку.

— Меньше этого нѣтъ, — небрежно сказалъ онъ, отдавая бумажку. — Можешь размѣнять въ трактирѣ: выпей рюмку, а то и двѣ, и закуси за мой счетъ и за свое здоровье.

— Чувствительнѣйше васъ благодарю, — отвѣчалъ, низко кланяясь, Никифоръ и бросился исполнять порученіе.

Прежде всего, уже въ силу данной инструкціи, ему слѣдовало зайти въ трактиръ. Онъ на минуту задумался надъ этимъ обстоятельствомъ. Пить онъ вообще избѣгалъ — напивался всего нѣсколько разъ въ годъ; но ужь если находила полоса, — онъ запивалъ жестоко. Въ послѣднее время нужда, безвыходное положеніе, неизвѣстность ожиданія истомили его. А на дворѣ былъ праздникъ, вездѣ шумѣло пьяное веселье. Никогда не было для него такъ кстати отвести душу, какъ въ настоящую минуту. Его останавливалъ только страхъ потерять надъ собой власть послѣ первой-же рюмки. Онъ колебался…

«Ну, да вѣдь я не малый ребенокъ! — рѣшилъ онъ въ концѣ-концовъ и перебѣжалъ черезъ дорогу. — Праздничное время — нельзя не выпить».

Въ трактирѣ «праздничное время» какъ-то еще замѣтнѣе: даже сквозь запотѣвшія стекла оконъ небо улыбается какъ-будто веселѣе, — такъ находилъ по крайней мѣрѣ Никифоръ послѣ выпитой рюмки. По тѣлу его разливалась пріятная теплота, на душѣ становилось отрадно. Жизнь не казалась уже ему испорченной и изломанной вещью, которую ничѣмъ не исправить и не замѣнить, какъ отнятую руку. Жизнь была какъ жизнь.

«Намъ тоже много тужить не о чемъ, — разсуждалъ онъ, поднося себѣ лѣвой рукой вторую рюмку. — Живемъ помаленьку и выпить можемъ не хуже людей».

Онъ благодарилъ судьбу, и небо, и добрыхъ людей, и начальство, которое его не оставитъ, и больше всего бухгалтера Ф—скаго товарищества.

— Вотъ это добрѣйшій господинъ! — говорилъ онъ съ чувствомъ. — «Пей, — говоритъ, — Никифоръ, за мое здоровье, пей и закусывай сколько хочешь»… Вотъ какой господинъ!.. А мнѣ закуски не надо: я лучше на эти деньги лишній стаканчикъ выпью за его здоровье. Пошли ему Господи! Отъ души — вотъ какъ я говорю… Всѣхъ лучшихъ благъ! И такъ ужь Господь надѣлилъ его всѣмъ. «Меньше, — говоритъ, — этой бѣленькой у меня, — говоритъ, — бумажекъ и въ заводѣ не бываетъ». Одно слово — денежный господинъ. Что ему двадцать-пять рублей! Хоть сейчасъ всѣ спущу — слова не скажетъ…

Онъ изливалъ свою душу передъ всѣми вообще присутствовавшими, не обращаясь ни къ кому отдѣльно. Былъ тутъ и оберъ-офицерскій сынъ Семенъ Григорьевъ Петровъ, — слушалъ его и очень желалъ сойтись съ нимъ. Но этого онъ отстранялъ своей единственной рукой и говорилъ:

— Что вы ко мнѣ примазываетесь? Не безпокойте меня! Господинъ буфетчикъ, попросите этого господина отойти прочь: онъ меня безпокоитъ.

Напрасно оберъ-офицерскій сынъ пытался подсѣсть къ нему, предлагалъ сыграть на билліардѣ, хотя-бы и безъ правой руки, или, по крайней мѣрѣ, выпить съ нимъ бутылку пива, — Никифоръ рѣшительно отстоялъ свою неприкосновенность, и съ тѣмъ ушолъ изъ трактира.

Онъ спустился въ лавочку, купилъ марки, но уже не могъ наклеить ихъ самъ, а предоставилъ это кропотливое дѣло лавочнику. Опустить письма въ ящикъ стоило ему тоже не малыхъ усилій, потому-что щель въ ящикѣ оказалась несоразмѣрно короткой и узкой, да и недостатокъ руки давалъ себя знать.

Покончивъ съ этимъ дѣломъ, онъ справедливо нашолъ, что вино не помѣшало ему добросовѣстно исполнить порученіе: можно было смѣло выпить еще, прежде чѣмъ вернуться въ правленіе Ф—скаго товарищества. Передъ нимъ раскрылась дверь питейнаго дома, и съ этой минуты густой мракъ неизвѣстности покрылъ его дальнѣйшія похожденія.

IV

«Что-то долго не возвращается!» — съ безпокойствомъ думалъ Иліодоръ Петровичъ, сидя за своими бухгалтерскими книгами и посматривая на часы.

Онъ уже нѣсколько разъ выходилъ въ переднюю справиться, не пришолъ-ли Никифоръ. Въ разсѣянности онъ сдѣлалъ ошибку въ итогѣ. Не сдѣлалъ-ли онъ болѣе важной ошибки, положившись на этого въ сущности мало извѣстнаго ему человѣка? Двадцать-пять рублей были деньги, а для Иліодора Петровича эти деньги имѣли еще особое, почти интимное значеніе. На его бухгалтерскомъ языкѣ это былъ остатокъ наличныхъ по счету его капитала. Стоило занести такую-же цифру въ счетъ потерь и убытковъ, свести балансъ, — и бухгалтеръ оставался безъ копѣйки въ карманѣ.

Онъ провелъ нѣсколько мучительныхъ часовъ, навѣдываясь отъ времени до времени въ переднюю. Гдѣ искать этого негодяя? Въ конторѣ лежало его прошеніе. Иліодоръ Петровичъ бросился отыскивать эту завалявшуюся бумажонку, чтобы узнать адресъ Никифора. Онъ нашолъ ее, но ничего не узналъ. Прошеніе заканчивалось словами: «и тѣмъ самымъ осуществить мое критическое положеніе». Дальше слѣдовала подпись; адреса не было.

Уже никого не оставалось въ правленіи, кромѣ самого Иліодора Петровича да Макара, томившагося въ передней. Пробило пять часовъ.

— Надо полагать, Иліодоръ Петровичъ, они не возвратятся, — несмѣло доложилъ Макаръ, съ затаеннымъ нетерпѣніемъ ожидавшій того момента, когда можно будетъ прибрать на столахъ и уйти въ гости къ кумѣ. — Развѣ что будетъ завтра…

— Кто «они»?

— Этотъ самый безрукій… Развѣ что будетъ завтра…

Иліодоръ Петровичъ молчалъ. Что будетъ завтра? Завтра онъ будетъ сидѣть дома и расхаживать по комнатѣ, не зная что съ собой дѣлать. А въ это время люди будутъ метаться шумно, весело, можетъ-быть, глупо и пошло, но все-таки съ какими-нибудь грошами въ карманѣ; нѣсколько человѣкъ его знакомыхъ умчатся безъ него на тройкахъ за городъ, другіе поѣдутъ въ маскарадъ, третьи — на какой-нибудь увеселительный вечеръ, и всѣ потомъ будутъ съ торжествомъ говорить: «Какая вездѣ скучища!» А въ это время въ театральной кассѣ отрѣжутъ оставленный для него билетъ и отдадутъ какому-нибудь нахалу, ничего не понимающему ни въ музыкѣ, ни въ сценическомъ искусствѣ, который будетъ спать въ креслѣ или сопѣть «для закрытія спектаклей». Послѣдній спектакль! Какъ проводы стараго года, онъ доставилъ-бы Иліодору Петровичу нѣсколько часовъ пріятнаго настроенія, смѣшаннаго съ легкимъ оттѣнкомъ поэтической грусти. Вѣдь еще одно изъ звѣньевъ въ цѣпи жизни и молодости уходитъ въ вѣчность…

У него была отзывчивая душа. Его тянуло всюду, гдѣ была публика, толпа, «весь Петербургъ». Онъ старался не пропустить ни одного выдающагося перваго представленія, ни одного «открытія», ни одной новинки, занимающей публику. Ему пріятно было сказать при случаѣ: «это я видѣлъ, это я слышалъ, это я читалъ». Въ постоянной погонѣ за полнотой и разнообразіемъ впечатлѣній, безденежье было для него почти равносильно смерти: онъ испытывалъ тогда полную пустоту вокругъ себя и умиралъ на все время, пока не являлись деньги. Но никогда еще онъ не наталкивался на такой сюрпризъ, какой преподнесъ ему «капитанъ Копѣйкинъ», оставившій его вовсе безъ гроша. Положеніе его становилось драматическимъ, несмотря на то, что вся исторія представляла чистѣйшую прозу: въ самомъ дѣлѣ, завязкой ея служило то обстоятельство, что какой-то негодяй не принесъ ему сдачи… Какая предстояла развязка?

Какъ-бы то ни было, ему оставалось только признать «совершившійся фактъ» и уйти изъ правленія. Онъ такъ и сдѣлалъ. Но на улицѣ у него еще явилась мысль заглянуть въ трактиръ и спросить: не былъ-ли тамъ «одинъ безрукій субъектъ» и не извѣстно-ли, куда онъ ушолъ?

Появленіе въ дрянномъ трактиришкѣ очень прилично одѣтаго господина произвело впечатлѣніе на публику и прислугу: всѣ глаза устремились на него.

— Былъ-съ такой, — отвѣчалъ на его вопросъ буфетчикъ, — но уже давненько ушолъ и неизвѣстно куда.

— Размѣнялъ деньги?

— Такъ точно-съ. Размѣнялъ деньги, выпилъ нѣсколько, поговорилъ и ушолъ.

Изъ глубины комнаты съ любопытствомъ смотрѣлъ на Иліодора Петровича оберъ-офицерскій сынъ Петровъ. Для него не было сомнѣнія, что это — тотъ самый денежный господинъ, у котораго всѣ карманы набиты крупными бумажками. Сто́итъ только стукнуть его по головѣ — и сразу пріобрѣтаешь цѣлое состояніе. Пустая вещь — и въ то-же время невозможная: городъ — не лѣсъ. Любопытно было однако узнать хоть гдѣ онъ живетъ, чтобы не потерять изъ виду такого рѣдкаго звѣря.

Вѣроятно, эти соображенія заставили оберъ-офицерскаго сына выйти изъ трактира вслѣдъ за Иліодоромъ Петровичемъ. Время у него всегда было свободное. Онъ цѣлые дни фланировалъ по городу и не разъ выслѣживалъ людей просто изъ любви къ искусству. Когда онъ видѣлъ или предполагалъ у человѣка большія деньги, — какъ было не пойти за этой притягательной силой, хотя-бы это не вело рѣшительно ни къ чему?

Иліодоръ Петровичъ, повидимому, тоже фланировалъ безъ опредѣленной цѣли. По заведенному порядку, ему слѣдовало-бы идти обѣдать, еслибы неожиданное опустошеніе въ его кошелькѣ не перевернуло вверхъ дномъ заведеннаго порядка. Надо было немедленно занять. Но гдѣ и у кого? Не могъ-же онъ обратиться къ тѣмъ благороднымъ отцамъ, которые принимали его въ своихъ гостинныхъ какъ вполнѣ порядочнаго человѣка… Ломбардъ былъ закрытъ. Иліодоръ Петровичъ нарочно прогулялся туда лѣнивой и неспѣшной походкой, чтобы удостовѣриться, что операціи этого учрежденія прекращены на два дня. Засѣдавшіе тамъ любители праздности, очевидно, не знали, что деньги во всякое время, а на масляницѣ особенно, необходимы человѣку какъ воздухъ. Развѣ можетъ человѣкъ оставаться безъ воздуха два дня?

Онъ сталъ отыскивать какую-нибудь еврейскую ссудную кассу и съ большимъ вниманіемъ смотрѣлъ на вывѣски. Наводить справки о такомъ щекотливомъ предметѣ у городовыхъ и прохожихъ могъ развѣ мастеровой, у котораго нѣтъ тайнъ ни до́ма, ни на улицѣ, или бѣдная старушка, привыкшая смотрѣть на свою бѣдность какъ на видимый всѣмъ знакъ отличія. Иліодоръ Петровичъ вовсе не намѣренъ былъ посвящать въ свои денежныя затрудненія ни городовыхъ, ни прохожихъ. Никто изъ нихъ, правда, не зналъ его, но человѣческое самолюбіе, какъ и тщеславіе, имѣетъ свои капризы. Шолъ-же навстрѣчу ему какой-то кавалеръ Владиміра 4-й степени, въ пальто на распашку, рискуя простудиться; ни одной встрѣчной душѣ невѣдомо было, кто онъ, откуда и куда катится мимолетнымъ метеоромъ, чтобы навсегда исчезнуть во мракѣ забвенія; а между тѣмъ онъ видимо счастливъ, что сотни людей видятъ незнакомца съ отличіемъ въ петлицѣ.

И Иліодоръ Петровичъ могъ утѣшаться тѣмъ, что всѣ принимали его, по крайней мѣрѣ, за состоятельнаго человѣка. Извощики предлагали ему свои услуги, не подозрѣвая, что у него нѣтъ денегъ даже на извощика. Нищій протягивалъ къ нему руку, не зная, что безъ посредства ссудной кассы этотъ господинъ не можетъ совершить благотворительнаго дѣла. И слѣдомъ за нимъ шолъ человѣкъ, горѣвшій желаніемъ убить его — задушить или зарѣзать, — чтобы завладѣть его несмѣтнымъ богатствомъ.

Уже давно стемнѣло, а ссудной кассы нигдѣ не оказывалось. Иліодоръ Петровичъ проходилъ улицу за улицей, читалъ при свѣтѣ фонарей всевозможныя вывѣски, но никакъ не находилъ той, на которой была-бы надпись: «Ссуда денегъ», съ указательнымъ пальцемъ или стрѣлою, направляющими кліентовъ кассы въ какую-нибудь дальнюю трущобу двора.

Такъ-называемыя «главныя артеріи столицы» кишѣли народомъ. Вереницы людей тянулись все въ одномъ направленіи, возвращаясь «съ горъ», отъ балагановъ. «На горы» нанимали чухонцевъ только уже совершенно пьяные, потерявшіе представленіе о времени: эти стояли и покачивались. «Съ горъ» везли тѣла мужей, сопровождаемыя женами; «съ горъ» плелись супруги, обремененные дѣтьми; брели одинокіе люди, разсуждавшіе съ собою вслухъ; шумно двигались группы охмелѣвшихъ мастеровыхъ съ бритыми затылками; весело бѣжали вертлявыя дѣвицы въ праздничныхъ платьяхъ; шагали рослые солдаты, несовсѣмъ твердо державшіеся на ногахъ; шмыгали мальчишки въ-перегонку одинъ за другимъ. Это былъ настоящій «исходъ» толпы, возвращавшейся въ свои «палестины». Двигаться противъ этого теченія стало просто невозможно, и Иліодоръ Петровичъ направился черезъ Неву, на Петербургскую, гдѣ ему было опредѣленно извѣстно мѣстопребываніе одной кассы. И на этомъ пути тянулась сплошная линія пѣшеходовъ, обгоняемыхъ извощиками и чухонцами, но они, по крайней мѣрѣ, двигались въ одномъ направленіи съ нимъ. Разъ, оглянувшись на обгонявшаго его извощика, онъ услышалъ знакомый голосъ: въ саняхъ сидѣлъ, съ корзинками, кулечками и головой сахару, сослуживецъ его Алексѣй Терентьевичъ, который, впрочемъ, не узналъ его.

— Грабители! — говорилъ Алексѣй Терентьевичъ, обращаясь къ спинѣ своего возницы. — Ты (такой-то) весь съ лошаденкой и со всей своей аммуниціей полтинника не стоишь! Полтинникъ за такой конецъ!.. Посидишь полчаса на козлахъ, возжей подергаешь — и ужь полтинникъ заработалъ!.. Плетьми-бы васъ, разбойниковъ, пороть!

— Глупое это ваше слово, господинъ! — кроткимъ голосомъ отвѣчалъ извощикъ.

Только и слышалъ изъ всего разговора Иліодоръ Петровичъ: сани проѣхали и увезли дальнѣйшія замѣчанія Алексѣя Терентьевича; но и того, что слышалъ Иліодоръ Петровичъ, ему показалось достаточно, чтобы лишній разъ обозвать своего сослуживца браннымъ словомъ.

«И этакая скотина ѣдетъ на извощикѣ, тогда-какъ порядочный человѣкъ долженъ идти пѣшкомъ!» — подумалъ онъ съ горечью.

Вотъ наконецъ и Петербургская сторона. Вотъ улица, на которой должна была находиться ссудная касса. Но каково-же было его огорченіе и какъ болѣзненно сжалось его сердце, когда на томъ мѣстѣ, гдѣ была вывѣска еврея-закладчика, онъ нашолъ мерзость запустѣнія… Онъ пошолъ дальше и дальше. Увы, и эти мирныя улицы лишились въ послѣдніе годы одного изъ своихъ украшеній!..

V

Поднявъ воротникъ пальто и уныло опустивъ голову, плелся онъ обратно черезъ Неву. Часы на башнѣ Петропавловской крѣпости пробили девять и заиграли свою заунывную музыку. Безконечныя линіи тускло-красныхъ огненныхъ точекъ тянулись по сторонамъ снѣжной поляны, покрывавшей рѣку; другіе, свѣтлые, чистые и безмѣрно-далекіе огни сіяли на небѣ.

Вспомнилась ему ночь, когда небо точно также было усѣяно звѣздами, такіе-же огни горѣли по берегамъ рѣки и такою-же снѣжною пеленою была покрыта Нева, но только самъ онъ не былъ такъ одинокъ и несчастливъ, какъ сегодня. Тому прошло уже три года. Была у него знакомая молодая дѣвушка, которую онъ взялся въ ту ночь отвезти домой изъ театра. Она чуть-ли не первый разъ въ жизни была въ оперѣ, и во всякомъ случаѣ «Фауста», этого всѣми наизусть заученнаго «Фауста» слышала первый разъ. Отецъ ея былъ скупъ, держалъ своихъ дѣтей въ ежовыхъ рукавицахъ, не баловалъ ихъ удовольствіями, и еслибъ не знакомые, пригласившіе ее въ ложу, она, можетъ-быть, никогда не дождалась-бы такого счастливаго вечера, какой провела тогда въ театрѣ. Иліодоръ Петровичъ видѣлъ ее изъ партера, глаза его часто встрѣчались съ ея сіявшими счастьемъ глазами, и каждый разъ онъ убѣждался, что эти живые, разгорѣвшіеся глазки повѣряютъ ему свою радость и спрашиваютъ: то-ли онъ чувствуетъ, что чувствуетъ она, на томъ-ли онъ находится небѣ? Онъ занималъ ея мысли, съ нимъ были связаны всѣ ея впечатлѣнія въ этотъ вечеръ. Когда онъ входилъ въ ложу, лицо ея совсѣмъ расцвѣтало и лучше всякихъ словъ говорило ему, какая для нея радость — его присутствіе, его близость, звуки его голоса, его сло́ва. И зная, что его любитъ это наивное юное сердце, онъ былъ невыразимо счастливъ. Въ какомъ-то сладкомъ чаду усадилъ онъ ее въ сани и сѣлъ рядомъ съ нею. Объясненіе въ любви потребовало такъ немного времени, что уже на Поцѣлуевомъ мосту онъ называлъ ее просто Лизой, тогда-какъ еще у театра величалъ по имени и отчеству — Елизаветой Алексѣевной. А когда улицы, еще людныя, смѣнились пустынной дорогой черезъ Неву, онъ уже прижималъ къ себѣ этотъ гибкій и нѣжный станъ, въ которомъ чувствовалось столько жизни и страсти, и покрывалъ поцѣлуями склонившееся ему на грудь лицо. Она была такъ молода и такъ вѣрила ему, а все, что она вынесла изъ театра, даже благоразумные совѣты Мефистофеля, сливалось съ такой увлекательной музыкой, что не будь Иліодоръ Петровичъ порядочнымъ человѣкомъ, они зашли-бы далеко. Но онъ былъ несомнѣнно порядочный человѣкъ, а сверхъ того, довольно продолжительныя занятія бухгалтеріей пріучили его къ извѣстной точности и осмотрительности въ серьезныхъ дѣлахъ. И, наконецъ, онъ былъ такъ влюбленъ въ этотъ вечеръ, что хотѣлъ во что-бы ни стало жениться. И, прощаясь съ Елизаветой Алексѣевной, онъ сказалъ ей, что завтра переговоритъ объ этомъ съ ея отцомъ — своимъ сослуживцемъ, Алексѣемъ Терентьевичемъ.

Съ тѣхъ поръ онъ не видалъ ея…

Иногда совершенно незначительный случай можетъ послужить причиной значительнаго событія; иногда, напротивъ, важныя рѣшенія оканчиваются ничѣмъ. Случилось такъ, что на другой день первою мыслью Иліодора Петровича явился Алексѣй Терентьевичъ въ качествѣ дорогого тестя. Этотъ далеко не плѣнительный образъ портилъ все дѣло. Затѣмъ Иліодоръ Петровичъ увидѣлъ глядѣвшее къ нему въ окно пасмурное небо. Жизнь показалась ему какою-то тусклою, вялою, скучною, такъ-что настроеніе вчерашняго вечера представлялось уже не въ мѣру розовымъ. Но во всякомъ случаѣ онъ былъ честный человѣкъ, и объясненіе съ Алексѣемъ Терентьевичемъ было рѣшено безповоротно. Съ этимъ Иліодоръ Петровичъ пришолъ въ правленіе и навѣрное заговорилъ-бы съ Алексѣемъ Терентьевичемъ немедленно, еслибы тотъ былъ и на этотъ разъ грубъ и дерзокъ съ нимъ, какъ всегда. Но къ крайнему изумленію Иліодора Петровича, Алексѣй Терентьевичъ встрѣтилъ его приторно-слащавой улыбкой и крѣпкимъ, дружескимъ рукопожатіемъ. Эта неожиданность болѣзненнымъ толчкомъ отозвалась въ сердцѣ Иліодора Петровича.

«Это ужь свинство!» — подумалъ онъ и молча отошолъ къ своему столу.

Наклонившись надъ счетами, онъ повременамъ подымалъ голову, подозрительно взглядывалъ въ сторону Алексѣя Терентьевича и каждый разъ встрѣчалъ его дружелюбный взоръ и пріятную улыбку.

Итакъ, эта драгоцѣнная тайна, которую до поры до времени должны были знать только два любящихъ сердца, уже разглашена!.. Отецъ уже оповѣщенъ дочерью о такой находкѣ, какъ женихъ… Мать уже разболтала кумушкамъ пріятную новость… На семейномъ совѣтѣ уже сосчитанъ годовой приходъ жениха и сдѣлана смѣта будущимъ расходамъ…

И мысль Иліодора Петровича начала усиленно работать въ самомъ безотрадномъ направленіи. Всѣ неприглядныя стороны брачной жизни вообще, а съ дочерью Алексѣя Терентьевича въ особенности, представились ему съ необыкновенною яркостью. Упоительный вечеръ въ театрѣ, поѣздка вдвоемъ въ свѣтлую зимнюю ночь, шопотъ, поцѣлуи, обаятельная близость любимой женщины, — все исчезло какъ дымъ…

«Нѣтъ, буду молчать! — рѣшилъ Иліодоръ Петровичъ. — Если этотъ нахалъ первый заговоритъ о свадьбѣ, тогда, конечно, я долженъ покориться; но до тѣхъ поръ буду молчать»…

И онъ молчалъ день, другой, недѣлю, двѣ недѣли. Чувствуя при этомъ, что поступилъ несовсѣмъ красиво, онъ пересталъ бывать у тѣхъ знакомыхъ, гдѣ встрѣчался съ Елизаветой Алексѣевной, и такимъ образомъ не видалъ ея больше…

А можетъ-быть, дочь и не говорила ни слова отцу, и его благосклонныя улыбки были данью благодарности за услугу, оказанную дочери, за расходъ на извощика? Можетъ-быть; Иліодоръ Петровичъ думалъ потомъ и это.

Все забылось мало-по-малу. Но въ тоскливомъ раздумьи овладѣвшемъ Иліодоромъ Петровичемъ на обратномъ пути его съ Петербургской стороны, старыя воспоминанія ожили. Не тамъ-ли, не въ этой-ли отвергнутой любви было то счастье, котораго онъ нигдѣ не находитъ, куда ни бросается вслѣдъ за другими?

Ему становилось невыносимо грустно. Онъ чувствовалъ себя больнымъ, голоднымъ, озябшимъ, усталымъ до послѣдней степени. Это состояніе доходило до того, что какія-то призрачныя фигуры рисовались ему въ темныхъ аркахъ моста. Являлись просто галлюцинаціи. Какой-то толстый купецъ, въ сапогахъ бураками, несъ книги подъ-мышкой; какой-то студентъ снялъ фуражку и крестился на церковь. Шутъ въ погремушкахъ кривлялся и прыгалъ вдали… Нѣтъ, это былъ не шутъ въ погремушкахъ, — это неслась тройка, позванивая бубенчиками. И сердце Иліодора Петровича облилось кровью…

VI

Нѣтъ, невозможно ему было вернуться домой безъ денегъ. Оставалось одно: подавить свое самолюбіе и обратиться къ кассиру Ф—скаго товарищества. Было-бы лучше сдѣлать это не въ такой часъ; но рѣшиться на этотъ шагъ онъ могъ тогда только, когда уже всѣ другія средства достать денегъ были истощены. И выйдетъ-ли еще изъ этого какой толкъ? Вильгельмъ Вильгельмовичъ не держитъ дома денегъ Ф—скаго товарищества; эту выдачу ему придется сдѣлать изъ своихъ собственныхъ денегъ… Ахъ, какъ неловко, какъ непріятно обращаться къ нему съ такой просьбой!

До такой степени было неловко и непріятно, что Иліодоръ Петровичъ, подойдя къ дому, гдѣ жилъ Вильгельмъ Вильгельмовичъ, не сразу вошолъ въ подъѣздъ, а нѣсколько времени стоялъ передъ нимъ. Онъ съ трудомъ пересилилъ свою нерѣшительность и поднялся по лѣстницѣ; но передъ дверью, на которой была прибита мѣдная дощечка съ именемъ, отчествомъ и фамиліей кассира, передъ звонкомъ, къ которому оставалось только протянуть руку, вся щекотливость задуманной просьбы, вся неловкость появленія въ квартирѣ Вильгельма Вильгельмовича въ поздній уже часъ, почти ночью, съ такою силою представились Иліодору Петровичу, что онъ стоялъ, стоялъ и никакъ не рѣшался позвонить. Глухіе звуки — то голоса́, то шаги, — слышались за дверью, а онъ все колебался и думалъ, не спуститься-ли ему назадъ.

Неизвѣстно, долго-ли это продолжалось-бы, еслибы нѣкоторое постороннее вліяніе не вывело Иліодора Петровича изъ нерѣшительности. Внизу хлопнула входная дверь, и какой-то молодой человѣкъ, въ шинели съ бобровымъ воротникомъ, быстро взбѣжавъ по ступенямъ, остановился рядомъ съ Иліодоромъ Петровичемъ.

Въ его присутствіи уже нельзя было дольше медлить. Иліодоръ Петровичъ пожалъ плечами, выражая недоумѣніе, почему ему не отворяютъ, и позвонилъ съ видомъ нетерпѣнія, какъ звонятъ во второй и третій разъ.

Дверь открылась. Иліодоръ Петровичъ и молодой человѣкъ въ шинели вошли въ переднюю. Вѣшалки, сплошь увѣшанныя шубами, шубками и ротондами, голоса́ — мужскіе, женскіе и дѣтскіе, — вотъ чего не предвидѣлъ Иліодоръ Петровичъ, когда задумалъ обратиться къ кассиру…

Вильгельмъ Вильгельмовичъ былъ кассиръ, но вовсе не изъ тѣхъ, какими иногда въ шутку изображаютъ кассировъ. Подъ этимъ словомъ веселые люди подразумѣваютъ человѣка, приставленнаго къ кассѣ единственно для ея расхищенія; онъ долженъ проводить все время въ увеселительныхъ заведеніяхъ, сорить деньгами на цыганокъ и кокотокъ и чуть не закуривать сигары кредитными билетами. Вильгельмъ Вильгельмовичъ былъ, напротивъ, честный и аккуратный нѣмецъ. Добросовѣстно исполняя свои обязанности въ будни, онъ по праздникамъ позволялъ себѣ невинныя удовольствія въ кругу родственниковъ и немногихъ избранныхъ друзей. Къ нему обыкновенно приходили только братъ его Рудольфъ съ женою и четырьмя малолѣтними дѣтьми, да Эрнестъ Адамовичъ Штрейтеръ съ мадамъ Штрейтеръ и пятью малолѣтними дѣтьми, да Леопольдъ Андреевичъ Таухеръ съ женою и двумя взрослыми фрейлейнъ^[3] Таухеръ, да Гансъ Бирке — молодой человѣкъ, встрѣтившійся съ Иліодоромъ Петровичемъ на лѣстницѣ. Всѣ они сошлись по приглашенію Вильгельма Вильгельмовича; было и еще нѣсколько другихъ лицъ; но Иліодора Петровича онъ не приглашалъ. Онъ былъ радъ видѣть у себя Иліодора Петровича, но честное лицо его выражало изумленіе. Въ то-же время, какъ гостепріимный хозяинъ, онъ не далъ гостю докончить извиненій и не захотѣлъ слушать, что Иліодоръ Петровичъ пришолъ только на минуту, по дѣлу. Онъ представилъ бухгалтера своей женѣ и почти тутъ-же пояснилъ ей шопотомъ:

— Es schadet nichts, meine Frau^[4]: онъ — русскій, но онъ хорошій человѣкъ.

Сохраняя на измученномъ лицѣ неизмѣнное выраженіе спокойнаго достоинства, Иліодоръ Петровичъ раскланивался съ тѣми, съ кѣмъ его знакомилъ хозяинъ, шолъ куда его вели и ничего такъ не желалъ, какъ немедленно провалиться сквозь землю. Къ довершенію его несчастія, въ числѣ гостей была русская учительница, дававшая уроки дѣтямъ Вильгельма Вильгельмовича, и этой учительницей, совершенно неожиданно для Иліодора Петровича, оказалась особа, передъ которой онъ уже четвертый годъ былъ въ неоплатномъ долгу. Тутъ онъ едва окончательно не упалъ духомъ.

— Елизавета Алексѣевна! Какая пріятная встрѣча! — чуть было не проговорилъ онъ, совершенно сконфуженный, почтительно склоняя голову.

Но она растерялась больше, чѣмъ онъ, — она покраснѣла, и глаза ея испуганно забѣгали, точно виноватый былъ не онъ, а она.

Иліодоръ Петровичъ невольно подумалъ, что женщина великодушнѣе и снисходительнѣе мужчины и способна простить самый тяжкій грѣхъ передъ нею. И онъ отошолъ нѣсколько успокоенный этой мыслью.

Онъ усталъ и былъ голоденъ, но рюмка вина освѣжила его. Мало-по-малу къ нему вернулись самообладаніе и веселость. Онъ перезнакомился со всѣми, почти подружился съ однимъ почтеннымъ нѣмцемъ, изрядно уже выпившимъ, почти влюбился снова въ Елизавету Алексѣевну.

«Говорятъ, прошлое не повторяется, — думалъ Иліодоръ Петровичъ, — но вотъ оно опять возвратилось — это прошлое… Она почти та-же, она не измѣнилась. Скажи я опять только слово — и она будетъ моя. О чемъ-же было жалѣть? То завтра, которое я потерялъ три года назадъ, будетъ снова моимъ».

И онъ смѣло смотрѣлъ ей въ глаза и говорилъ съ нею задушевнымъ, вкрадчивымъ голосомъ, отъ котораго таялъ ледъ на ея сердцѣ. Для нея онъ сѣлъ за піанино — у него былъ небольшой, но пріятный баритонъ — и пѣлъ о любви, о цвѣтахъ, о веснѣ, о радости свиданія. Потомъ уже собственно для дѣвицъ Таухеръ онъ сыгралъ «einen hübschen Walzer»^[5]. Барышни не выдержали, взяли одна другую за талію и пошли танцовать. И пѣніе его, и музыка доставили истинное удовольствіе, а подружившійся съ нимъ нѣмецъ просто пришолъ въ восторгъ и потащилъ его выпить.

Ему положительно везло. Вильгельмъ Вильгельмовичъ съ двухъ словъ изъявилъ полнѣйшую готовность выдать ему хоть все жалованье и просилъ только назначить время, когда онъ заѣдетъ для этого завтра въ правленіе. Елизавета Алексѣевна — не было никакого сомнѣнія — отпустила ему все. Когда онъ прощался съ нею и просилъ позволенія явиться «къ добрѣйшему Алексѣю Терентьевичу» и возобновить знакомство, она приняла это очень милостиво.

— Завтра? — прибавила она — и разсмѣялась. — Неправда-ли?

Напутствуемый этимъ полу-упрекомъ, но счастливый, безъ денегъ, но съ полной увѣренностью завтра получить деньги, отправился онъ домой…

VII

Завтра!..

Однако, какъ грустенъ переходъ отъ залитыхъ свѣтомъ комнатъ, полныхъ людского говора и движенія, — къ этому холоду и тусклому освѣщенію опустѣвшихъ улицъ…

Послѣдній трактиръ закрылся, и выпровоженный оттуда оберъ-офицерскій сынъ Петровъ снова странствуетъ по улицамъ, съ намѣреніемъ пройти кстати и мимо того подъѣзда, куда скрылся на его глазахъ денежный господинъ. Но на пути туда онъ встрѣтился съ нимъ, долго смотрѣлъ ему вслѣдъ и кончилъ тѣмъ, что опять пошолъ за нимъ…

Медленно тянется время въ глухую ночь на опустѣлыхъ улицахъ. Дворникъ, запахнувшись въ тулупъ, сидитъ у воротъ, угнетенный не столько бодрствованіемъ, сколько утомительнымъ однообразіемъ ночи. Городовой на перекресткѣ поворачивается то въ ту, то въ другую сторону, напрасно ищетъ увидѣть гдѣ-нибудь живую душу и наконецъ превращается въ неподвижную каменную статую. Извощикъ дремлетъ въ саняхъ, потерявъ надежду дождаться сѣдока. Бродитъ еще, закутавшись въ великолѣпную ротонду съ собачьимъ воротникомъ, молодая несчастная женщина и мечтаетъ о снѣ. Съ холода, съ усталости, какъ ей сладко спалось-бы въ теплой комнатѣ, на мягкой постели! И ея бѣдную голову, въ роскошной шляпкѣ, украшенной толстымъ крыломъ какой-то домашней птицы, клонитъ и клонитъ ко сну.

Но часы все-таки идутъ. Вотъ наконецъ и разсвѣтъ. Городъ проснулся. Въ одномъ изъ безлюдныхъ переулковъ обнаруживается вдругъ необычайное движеніе: тамъ открылось нѣчто ужасное — тамъ совершено убійство. Люди сбѣгаются со всѣхъ сторонъ — изъ ближайшихъ домовъ, изъ сосѣднихъ улицъ, изъ сосѣдняго рынка. «Убійство!» Это слово магически дѣйствуетъ на всѣхъ, наполняетъ всѣ сердца трепетнымъ ожиданіемъ сильныхъ ощущеній. Глаза блестятъ, лица разгораются, и всѣ говорятъ, говорятъ оживленно, съ приподнятымъ духомъ и окрыленною мыслью…

Мы подходимъ къ мѣсту происшествія. Огромная толпа плотнымъ кольцомъ окружаетъ роковое мѣсто. Люди тѣснятся, чуть не взлѣзая на плечи другъ-другу. Нѣтъ никакой возможности протискаться сквозь толпу и разсмотрѣть лицо убитаго. Говорятъ, что онъ лежитъ раздѣтый, въ одномъ бѣльѣ. Говорятъ, что это молодой еще человѣкъ. Всѣ жалѣютъ его, снимаютъ шапки и крестятся, и сотни рукъ протягиваются надъ головами, чтобы бросить въ середину сомкнувшагося круга мѣдную монету. Копѣйки и пятаки вмѣсто цвѣтовъ, падающіе на мертвое тѣло, выражаютъ жалость и состраданіе толпы, горе живыхъ объ умершемъ. Кто онъ — никто не знаетъ. Во всякомъ случаѣ и этотъ человѣкъ, какъ и каждый изъ окружавшей его толпы, навѣрное испытывалъ при жизни тѣ-же мелкія тревоги и тѣ-же великія радости, что и бухгалтеръ Ф—скаго товарищества.

Примѣчанія

1. Н. А. Некрасовъ «Ночь. Успели мы всѣмъ насладиться…». Прим. ред.
2. фр. Directeur — Директоръ. Прим. ред.
3. нѣм.
4. нѣм.
5. нѣм.