Вор (Накрохин)/ДО

 См. также одноимённые страницы.

Воръ
авторъ Прокофій Егоровичъ Накрохинъ

Источникъ: Накрохинъ П. Е. Идилліи въ прозѣ. — СПб: Типографія М. Меркушева, 1899. — С. 78.

Въ положенный часъ на петербургскихъ фабрикахъ завылъ вечерній гудокъ. Когда онъ закончилъ свой протяжный вой глубокимъ, долгимъ вздохомъ и на него отозвался другой гудокъ, такой-же заунывный, но визгливый, — изъ воротъ фабрикъ показались толпы рабочихъ и широкою, пестрою и неровною лентою потянулись вдоль Обводнаго канала. Тяжелой походкой, не торопясь, шли мужчины, въ темныхъ блузахъ и пиджакахъ, съ влажными отъ пота и перепачканными лицами; среди нихъ пестрѣли свѣтлыя и яркія платья торопливо обгонявшихъ ихъ женщинъ. Людской потокъ, все увеличиваясь, достигъ до пересѣкающаго Обводный каналъ проспекта и здѣсь сталъ развѣтвляться, а изъ воротъ фабрикъ продолжали выходить новыя волны народа.

Въ уголкѣ между мостомъ и берегомъ канала, у самой воды, какой-то мальчуганъ, съ удочкой въ рукахъ, терпѣливо сидѣлъ въ ожиданіи рыбы. Проходившіе мимо фабричные поощряли рыболова ироническими замѣчаніями, а онъ невозмутимо молчалъ, не обращая на нихъ вниманія.

Одинъ изъ рабочихъ, молодой малый, съ наивными глазами, находившими, казалось, въ каждомъ предметѣ любопытную загадку, остановился на мосту, облокотился о перила и долго въ задумчивости смотрѣлъ внизъ. Эти темныя воды, только недавно освободившіяся отъ льда, напоминали ему деревню, гдѣ такая-же неширокая рѣчка течетъ среди склонившихся надъ нею ивъ. Передъ нимъ рисовалась картина пробужденія природы, скрытой отъ него въ дѣйствительности за безконечнымъ рядомъ домовъ, за громадными зданіями фабрикъ, то мрачныхъ какъ тюрьмы, то щеголеватыхъ какъ дворцы; только фонъ этой картины — безоблачное голубое небо — былъ и здѣсь тотъ-же и на немъ рѣзко выдѣлялись высокія, дымившіяся фабричныя трубы.

— Любилъ я въ деревнѣ рыбу удить! — проговорилъ онъ вслухъ, по привычкѣ дѣлиться мыслями и впечатлѣніями съ кѣмъ придется, кто стоитъ рядомъ или идетъ мимо.

Онъ вздохнулъ и пошолъ дальше, и скоро новые предметы отвлекли его отъ воспоминаній о далекой, давно и, можетъ быть, навсегда покинутой деревнѣ.

— Вотъ она — люлечка повисла! — сказалъ онъ, заглядываясь на стѣну каменнаго дома, гдѣ маляръ, этотъ вѣстникъ весны въ Петербургѣ, устроилъ свои приспособленія.

Маленькая дѣвочка бѣжала навстрѣчу отцу, и высокій, плечистый, бородатый, весь перепачканный въ сажѣ рабочій поднялъ ее на руки и сталъ нѣжно цѣловать ее.

— Перепачкаешь, дядя, дѣвочку-то! — не утерпѣлъ чтобы не вставить и тутъ своего замѣчанія молодой рабочій.

Деревянные двухъэтажные дома по сторонамъ улицы чередовались съ каменными домами; лавки и питейныя заведенія оживляли нижніе этажи, а окна верхнихъ, безъ шторъ, безъ занавѣсей, безъ цвѣтовъ, глядѣли мрачно и непріютно, какъ въ необитаемыхъ квартирахъ; но иногда въ окнѣ виднѣлся ситцевый пологъ кровати, уголъ семейнаго человѣка въ обшей комнатѣ четырехъ-пяти семействъ, а кой-гдѣ появлялись фигуры мужчинъ въ подпоясанныхъ рубашкахъ и женщинъ въ сарафанахъ, или бѣлокурыя дѣтскія головы съ любопытствомъ смотрѣли на улицу.

На улицѣ уже вездѣ толпился народъ, вдругъ оживившій тихую и пустынную окраину города: одни возвращались съ фабрикъ, забѣгали по пути въ лавки, останавливались передъ лотками разнощиковъ; другіе, уже возвратившіеся рабочіе, или ихъ жены съ дѣтьми выходили и садились за ворота; нѣкоторые расположились на откосахъ О6воднаго канала, а у дверей кабаковъ и портерныхъ стояли цѣлыя толпы рабочихъ, пришедшихъ, казалось, не пить, а только дышать воздухомъ, насыщеннымъ запахомъ водки и пива.

Попадались люди, у которыхъ еще не прошолъ хмѣль праздничнаго разгула, бывшаго наканунѣ. Жена старалась увести домой загулявшаго мужа, а онъ грозно отмахивался отъ нея. Растрепанный рабочій, безъ шапки, ѣхалъ на извощикѣ, торжественно размахивая рукою.

— Необразованность! — отозвался продолжавшій свои наблюденія молодой рабочій, и вдругъ вспомнивъ что-то, нахмурился: пьянствующая и порочная необразованность, съ которой у него, не далѣе какъ со вчерашняго дня, были свои особые счеты, больно задѣла его за сердце.

— Ну, попадись онъ мнѣ! — прошепталъ онъ, ускоряя шаги, — воздамъ ему со вторицею!

Онъ быстро дошолъ до дома, гдѣ была его квартира, и хотѣлъ-было свернуть въ ворота, какъ его остановилъ голосъ лавочника, стоявшаго у дверей лавки:

— Что, Савва: говорятъ, у тебя часы украли?

— Украли, Анкудинъ Захарычъ, — съ сокрушеніемъ отвѣчалъ Савва, — съ соннаго сняли! Вотъ какой народъ!

— Да какъ тебя угораздило? Выпилъ?

— Ничего не выпилъ. Былъ я вчерашній день въ Екатерингофѣ. Лежу, знаете, на травѣ, книжку читаю. Книжка мнѣ попалась довольно сурьезная: про военныя дѣйствія. Я эти описанія про военныя дѣйствія уважаю, но только книжка эта случилась такого роду, что ничего понять не могу: «Фортификація» — и названіе-то не скоро выговоришь. И вотъ, знаете, ударило меня въ сонъ. Спалъ я, не знаю, долго-ли, коротко-ли, только просыпаюсь — хвать: часовъ нѣтъ! Лежалъ я на боку и даже лицомъ въ книжку уткнулся, такъ думаю: не сползли-ли часы съ цѣпочкой изъ кармана на траву? Шарилъ, шарилъ вездѣ кругомъ — нѣтъ!.. Ужь какъ мнѣ это обидно, Анкудинъ Захарычъ! Такая досада!.. То-есть попадись только мнѣ этотъ злоумышленникъ — воздамъ со вторицею!

— Найдешь его теперь!

— Гдѣ ужь!

И Савва, махнувъ рукой, свернулъ въ ворота.

Но не сидѣлось ему дома въ этотъ вечеръ. «Досада» его по поводу украденныхъ часовъ, обстановка его квартиры, имѣвшей, впрочемъ, всѣ удобства для того, чтобы подкошенный усталостью человѣкъ могъ заснуть растянувшись на полу, хорошая погода, — все подмывало его идти куда-нибудь. Можетъ быть, воображеніе переносило его въ центральныя улицы города, откуда слышался отдаленный грохотъ экипажей.

Тамъ все блестѣло въ лучахъ заходящаго солнца: и зеркальныя окна, и то, что было въ окнахъ, и затѣйливыя вывѣски, покрывавшія стѣны многоэтажныхъ домовъ; нарядныя, пестрыя толпы праздно двигались по широкимъ тротуарамъ; молодыя красивыя барыни въ новыхъ весеннихъ костюмахъ олицетворяли весну.

Впрочемъ, для него достаточно было пойти въ трактиръ, чтобы почувствовать себя въ такой-же почти сферѣ образованнаго общества, среди ласкающаго глазъ убранства, и въ довершеніе удовольствія, провести время за чтеніемъ газеты, либо какого-нибудь листка съ раскрашенными картинками.

И вотъ онъ скоро опять появился на улицѣ, но уже умывшійся, причесанный, нарядный, въ синей рубашкѣ, съ вышитымъ воротомъ, въ длинномъ лѣтнемъ пальто и легонькой шелковой фуражкѣ. Недоставало, увы! — часовъ, и Савва еще разъ мысленно поклялся воздать похитителю «со вторицею».

Нельзя сказать, чтобы часы эти имѣли особенную и безотносительную цѣнность: они никогда почти не шли, а если это и случалось съ ними, то показывали время совершенно произвольно, не соображаясь съ теченіемъ свѣтилъ небесныхъ; но они служили для Саввы такимъ предметомъ гордости и вниманія, что обыкновенное уголовное наказаніе за кражу онъ находилъ совершенно недостаточнымъ для настоящаго случая и не остановился-бы, если-бы удалось открыть вора, передъ личной расправой.

«Тюрьма-бы ему тюрьмой, — думалъ онъ, направляясь въ трактиръ, — но и я-бы отъ себя прибавилъ, да такъ, чтобы онъ въ вѣкъ не сталъ воровать и дѣтямъ своимъ заказалъ-бы!..»

Трактиръ назывался «Сицилія», и состоялъ изъ двухъ половинъ, чистой и черной. Сквозь стеклянную дверь, по одну сторону буфета, былъ виденъ рядъ комнатъ черной половины. Тамъ въ этотъ часъ вечера почти не было посѣтителей, не считая трехъ мужиковъ-каменотесовъ или мостовщиковъ, въ запыленныхъ рубашкахъ и штанахъ съ заплатами на колѣняхъ, и все-таки казалось тѣсно. Голые, грубые столы, выкрашенные въ темно-красный цвѣтъ, мало отличавшійся отъ цвѣта грязнаго пола, стояли вездѣ: и вдоль стѣнъ, и посреди комнатъ, окруженные сдвинутыми, пустыми, но многочисленными стульями. Открытая настежь дверь по другую сторону буфета вела въ чистую половину, которую представляли всего двѣ комнаты. Тутъ было несравненно просторнѣе: столы, покрытые скатертями, и стулья съ плетеными сидѣньями не загромождали комнатъ, а стояли только у стѣнъ. Чистый полъ, зеркала въ простѣнкахъ, олеографіи на стѣнахъ, шторы на окнахъ и органъ въ глубинѣ дальней комнаты еще болѣе отличали чистую половину отъ черной.

Два человѣка, не то мастеровые, не то торговцы, сидѣли у самаго органа и вели между собою оживленную бесѣду. Одинъ изъ нихъ, высокій, пожилой брюнетъ, съ большимъ, толстымъ носомъ и маленькой, жидкой бородкой, имѣлъ видъ тяжело-раненаго: изъ-подъ перевязки, закрывавшей половину его головы, виднѣлся распухшій и окровавленный глазъ, — обстоятельство, которому онъ, повидимому, не придавалъ никакого значенія или о которомъ онъ даже не зналъ вовсе, выражая здоровымъ своимъ глазомъ, движеніями головы, рукъ и отчасти туловища полное увлеченіе предметомъ разговора. Товарищъ его, молодой человѣкъ съ мозолистыми руками, отвлекался отъ разговора только для того, чтобы распорядиться завести органъ, и когда органъ начиналъ гремѣть, заглушая слова расположившихся возлѣ него собесѣдниковъ, они оба возвышали голоса, усиливали жестикуляцію и достигали того, что понимали другъ друга.

Въ комнатѣ рядомъ съ буфетомъ, чиновникъ среднихъ лѣтъ, съ сухощавымъ, бритымъ лицомъ, пилъ чай. На столѣ у него лежала фуражка съ кокардой, а на свободномъ стулѣ — вѣникъ изъ бани.

Тутъ-же, за другимъ столомъ, у самой двери, ведущей въ буфетъ, перекликался съ буфетчикомъ посѣтитель, который съ перваго-же взгляда показался Саввѣ добрымъ и вообще прекраснымъ малымъ. Это былъ молодой человѣкъ, какъ полагалъ Савва, изъ круга образованныхъ людей, но очень бѣдно одѣтый, какъ и всѣ, впрочемъ, образованные люди, съ которыми Саввѣ случалось знакомиться въ трактирахъ. На немъ былъ наглухо застегнутый, старый, лоснившійся сюртукъ, свѣтло-сѣрыя, сильно потертыя и порванныя внизу брюки и совсѣмъ почти отслужившія ботинки. Не снимая съ головы порыжѣлой и помятой шляпы, онъ сидѣлъ, заложивъ нога на ногу, и поигрывалъ палочкой. Что-то искреннее и прямое было въ выраженіи его озабоченнаго лица и въ его голосѣ, несмотря даже на то, что говорилъ онъ какъ-будто не своимъ голосомъ, превращая природный теноръ въ низкій басокъ: это была, вѣроятно, привычка, усвоенная еще въ пятнадцатилѣтнемъ возрастѣ, когда юноша старается казаться взрослымъ, начинаетъ слѣдить за ростомъ еще не появившихся усовъ и открываетъ въ своихъ голосовыхъ средствахъ генеральскую октаву. Эта манера говорить придавала серьезность и положительность каждому его слову, какъ усы придавали солидный характеръ его вообще слишкомъ моложавой физіономіи.

— Какой ты землякъ, если рюмки водки въ долгъ повѣрить не хочешь?! — держалъ онъ рѣчь къ буфетчику.

Буфетчикъ отмалчивался.

— А я еще считалъ тебя хорошимъ человѣкомъ! — продолжалъ молодой человѣкъ. — Стыдись!.. И потомъ, никакого соображенія у тебя, кажется, нѣтъ. Подумай только: если я задолжалъ тебѣ пять рублей, то что значитъ еще какихъ-нибудь пять копѣекъ? Какъ ты это сообразить не можешь?

— Соображаю, что все равно ничего не получу.

— Будто? Нѣтъ, братъ, врешь! Вотъ только помирюсь съ отцомъ…

— Дожидайтесь!

— Ну, умретъ, такъ авось хватитъ заплатить тебѣ твои несчастные пять рублей.

Чиновникъ, прислушивавшійся къ разговору и смотрѣвшій на все, повидимому, скептически, счелъ долгомъ вставить свое замѣчаніе:

— На это тоже не всегда можно разсчитывать, — проговорилъ онъ, обращаясь къ буфетчику. — Знали Тараса Васильевича? Завелъ себѣ на старости лѣтъ экономку и оставилъ ей все состояніе.

— Какъ водится, — подтвердилъ буфетчикъ.

Молодой человѣкъ не сказалъ ничего и только посмотрѣлъ на чиновника, какъ на любопытное, но маловажное явленіе.

Въ почтительномъ отдаленіи отъ всѣхъ, въ уголкѣ за органомъ, сидѣлъ половой: добрый обычай трактира не требовалъ, чтобы слуга непремѣнно стоялъ на вытяжку передъ посѣтителями.

Молодой человѣкъ повернулся къ нему и кивнулъ головою по направленію къ буфету:

— Ну-ка, ну-ка, тащи!

— Не отпускаютъ-съ…

Молодой человѣкъ перевелъ глаза на Савву.

— Ну, народъ! — проговорилъ онъ, покачивая головой.

Это обращеніе вывело Савву изъ того положенія посторонняго наблюдателя, въ какомъ онъ находился, слушая переговоры незнакомца съ буфетчикомъ. Его сочувствіе было, конечно, на сторонѣ образованнаго человѣка, до такой степени стѣсненнаго въ средствахъ. Онъ направился къ столику, у котораго сидѣлъ молодой человѣкъ, и, слегка наклонившись, спросилъ:

— Можно къ вамъ присѣсть?

— Сдѣлайте одолженіе.

Дальнѣйшимъ шагомъ къ знакомству со стороны Саввы было потребовать рюмку водки и поставить ее передъ молодымъ человѣкъ:

— Пожалуйте!

— Что такое? — обидѣлся молодой человѣкъ. — За кого вы меня принимаете?

Савва очутился въ самомъ неловкомъ положеніи.

— Развѣ я дворникъ? — продолжалъ молодой человѣкъ, возвышая голосъ.

— Извините, господинъ: я хотѣлъ угостить васъ со всѣмъ моимъ уваженіемъ…

— Вы хотѣли меня угостить; но развѣ я дворникъ?.. Порядочный человѣкъ, когда угощаетъ порядочнаго человѣка, самъ пьетъ съ нимъ: вотъ какъ дѣлается между порядочными людьми!

— Я это довольно хорошо понимаю. Но какъ я самъ не обожаю водки, то и не спросилъ для себя… Но для такого случая я тоже выпью…

Молодой человѣкъ сердито молчалъ.

— Можно? — нерѣшительно освѣдомился Савва.

— Что-жь, пейте, — уже мягче сказалъ молодой человѣкъ и добавилъ, — тогда и я готовъ за компанію.

Полное достоинства поведеніе молодого человѣка возвысило его въ глазахъ Саввы, и онъ съ замѣтнымъ почтеніемъ чокнулся съ новымъ своимъ знакомцемъ.

— Совсѣмъ спился! — замѣтилъ тотъ, поставивъ на столъ опорожненную рюмку.

— Съ горя, видно, господинъ, запили? — участливо спросилъ Савва.

— Право, не знаю. Такъ, привычка, я думаю: втянулся. Профессія моя такая, что нельзя не пить, занятія такія.

— На воздухѣ, видно, больше бываете въ зимнее время?

— Нѣтъ, не то: я артистъ.

— А-а-а! — съ почтительнымъ изумленіемъ отозвался Савва. — А дозвольте спросить: вы какую игру представляете?

— Амплуа мое, вы хотите сказать? Да пока еще ни на чемъ опредѣленномъ не остановился. Первыхъ любовниковъ желаю играть, да антрепренеры, чортъ ихъ возьми, не даютъ ролей. У нихъ, вѣдь, не талантъ цѣнится, а гардеробъ…

— Какъ? Извините, господинъ, не дослышалъ…

— Гардеробъ.

— Препятствіе оказываетъ?

— Разумѣется. Отъ этого все зависитъ. Изъ-за этого собственно и извѣстности никакой не имѣю. Слыхали вы фамилію: Градовъ-Леонскій?

— Что-то какъ будто нѣтъ.

— Это моя фамилія по сценѣ, а настоящая фамилія моя — Бѣлесовъ. Ничего нѣтъ удивительнаго, если не слыхали: все самыя неблагодарныя роли приходилось играть, чортъ ихъ возьми, подлецовъ! На открытой сценѣ, въ холодную погоду, этакъ осенью, стоишь безъ пальто и безъ шляпы: скажешь два слова, да полчаса зябнешь безъ всякаго дѣла… Давайте, выпьемъ еще по рюмкѣ!.. А то графинчикъ спросите, если желаете выгоду соблюсти…

— Боюсь я пить-то, господинъ, да знакомству-то ужь очень радъ… Эй, почтенный, пришлите графинчикъ!.. Ужь будьте знакомы!

— Съ удовольствіемъ! Вы кто такой собственно?

— Мы простого званія, — одно слово: мужикъ. Крестьянинъ Пскапской губерніи Савва Зоткинъ. На фабрикѣ работаю.

— Я было подумалъ, что вы прикащикъ… Идти развѣ къ вамъ на фабрику работать? Мѣста не могу никакъ найти.

— Давайте мѣняться!.. хха!..

— Идетъ!.. Положимъ, это вздоръ. Какъ не найти мѣста!.. На-дняхъ чуть было не сглупилъ: вздумалъ отравиться. Всыпалъ коробку спичекъ въ пиво и совсѣмъ уже хотѣлъ пить, да раздумалъ. Досада только взяла, что пиво испортилъ, чортъ ихъ возьми, подлецовъ.

— Ай-ай! И не страшно было это вамъ подумать: руки на себя наложить? Умереть своею смертью — и то робость беретъ, а этакая смерть!..

— Очень простая штука! Умру и опять буду жить на грѣшной землѣ…

— Какъ-такъ?

— По законамъ природы. Организмъ умираетъ, разрушается, но составныя части его сохраняются въ полной неприкосновенности и снова идутъ въ дѣло. Сгнію я въ землѣ — изъ меня трава выростетъ; трава пойдетъ въ пищу животнымъ, животныя — въ пищу людямъ, и въ концѣ-концовъ, я снова рождаюсь, — конечно, подъ другимъ именемъ: теперь я — Павелъ Бѣлесовъ, по сценѣ Градовъ-Леонскій, а тогда буду, положимъ Семенъ Семенычъ, или, можетъ быть, французъ какой-нибудь, Жакъ Бономъ, что-ли. Тогда ужь не буду пьянствовать; буду знать, какъ надо вести себя порядочному человѣку!

Савва сидѣлъ совершенно озадаченный.

— Вотъ, господинъ, какую вы мнѣ штуку сказали! — только и могъ онъ выговорить.

Нѣсколько времени онъ поглядывалъ на своего собесѣдника, стараясь уяснить себѣ, шутитъ-ли онъ, или говоритъ серьезно. Но лицо артиста сохраняло свое прежнее выраженіе невозмутимой серьезности и прямодушія.

— Вѣдь вотъ, чего дѣло ни коснись, темному человѣку вездѣ затруднительно, — заговорилъ, послѣ нѣкотораго размышленія, Савва, — гляжу я на васъ, господинъ, и не знаю, какъ понимать ваши слова: можетъ, вы смѣетесь надо мной, а можетъ, и правду говорите, — какъ тутъ съ нашимъ образованіемъ разсудить?

— Чего-жь мнѣ смѣяться? «Есть многое въ природѣ, другъ Гораціо, что и не снилось нашимъ мудрецамъ»^[1], а тѣмъ болѣе вамъ: гдѣ-же вамъ это знать!

— Ужь чего тутъ!

Савва съ сердцемъ ударилъ кулакомъ по столу и сказалъ:

— Вотъ какого роду мое желаніе, господинъ! Ежели-бы кто сказалъ мнѣ: «вотъ тебѣ, Савва, милліонъ золотою валютою, или хочешь — ты будешь образованнымъ человѣкомъ; выбирай!» Не задумался-бы: отказался-бы отъ милліона!

— И милліонъ разъ пожалѣли-бы! Вы спросите меня. Вы видите, какія мои обстоятельства? А я-таки учился кое-чему: былъ въ трехъ гимназіяхъ и въ двухъ реальныхъ училищахъ, итого пять учебныхъ заведеній, не считая приготовительныхъ…

— Ухъ, господинъ, какую вы науку прошли!

— Положимъ, это не такъ много, какъ вы думаете, но все-таки учился. А что изъ меня вышло? Чортъ его знаетъ, это классицизмъ, что-ли, меня подъѣлъ? Зачѣмъ отцу было отдавать меня въ гимназію? Былъ у меня какой-то инстинктъ на этотъ счетъ: не хочу учиться, да и только! Бились, бились со мной, наконецъ выгнали вонъ изъ гимназіи. Довольно-бы, кажется; такъ нѣтъ, тащатъ въ другую. Въ другой — та-же исторія… Тьфу ты, пропасть! — тащатъ въ третью… Ужь я сколько говорилъ отцу: куда мнѣ съ древними языками? «Это, — говорю, — мертвые языки, мертвые, мертвые: такъ именно мертвыми и называются». Не вѣритъ: онъ у меня, говоря откровенно, мужикъ безъ всякаго образованія, изъ какихъ-то цѣловальниковъ, что-ли, по откупамъ блаженной памяти нѣкогда служилъ, однимъ словомъ — мужикъ, все-равно какъ вотъ эта борода-буфетчикъ, изъ одной съ нимъ деревни и такая-же выжига. Все мнѣ на видъ выставлялъ, что онъ изъ ничтожества въ люди вышелъ. Съ дѣтства привыкъ лямку тянуть, каждую копейку трудомъ и по́томъ да обманомъ наживалъ, — такъ еще-бы не выйти въ люди! А у меня въ дѣтствѣ, напротивъ, было настоящее «амбара́ де ришессъ»^[2]: чего хочешь, того и просишь, — отъ денегъ совсѣмъ избаловался. Товарищи стараются, работаютъ, а я только хвастаю: часы въ карманѣ ношу, яблоки, груши каждый день десятками покупаю: половину откушу да половину на печку брошу… Но, главное, эти древніе языки! Когда перешелъ въ реальное училище, — дѣло пошло совсѣмъ иначе. Я, можетъ быть, и кончилъ-бы, да все не везло мнѣ какъ-то, чортъ ихъ возьми, подлецовъ! Купилъ себѣ револьверъ и разстаться съ нимъ не могу. Въ классѣ идетъ урокъ, а я свой револьверъ повертываю да разглядываю. Учитель что-то объясняетъ, показываетъ тамъ на доскѣ, какъ вдругъ револьверъ у меня — бацъ!.. И какъ счастливо выстрѣлилъ: пуля пролетѣла надъ головами учениковъ, никого не задѣла и ударилась въ доску, у которой стоялъ учитель… Опять исключили, чортъ ихъ возьми, подлецовъ!.. Спасибо отцу, все-таки не жалѣлъ денегъ: повезъ меня въ Петербургъ. Правду сказать, денегъ вообще на меня вышло у него изрядное количество. Здѣсь, напримѣръ, студентъ уроки мнѣ давалъ: по три рубля за урокъ платили ему, — т. е. понимаете, три рубля за часъ…

Сидѣвшій недалеко чиновникъ прислушался, улыбнулся язвительно и вмѣшался въ разговоръ.

— Врать можно, да осторожно, — замѣтилъ онъ.

Бѣлесовъ пристально посмотрѣлъ на него.

— Вы въ какой конюшнѣ получили воспитаніе? — спросилъ онъ.

— Въ конюшнѣ не въ конюшнѣ, — отвѣчалъ чиновникъ, — а гдѣ-же это видано, чтобы по три рубля за урокъ платили, да еще студенту? Три рубля въ мѣсяцъ — платятъ, дѣйствительно; платятъ и пять рублей, но чтобы три рубля за урокъ…

Онъ развелъ руками.

— Значитъ, я лгу? — сдержаннымъ тономъ спросилъ Бѣлесовъ.

— Всенепремѣнно.

— Я лгу?.. Э-э-хъ, вы!.. Невѣжество ваше… чортъ васъ возьми!.. Нѣтъ, это возмутительно!.. Я возмущенъ до глубины души… Этакое невѣжество!.. Послушайте, вы, свѣдущій человѣкъ! Еслибы я сказалъ вамъ, что земля на трехъ китахъ стоитъ, вы повѣрили-бы; а что три рубля за урокъ платятъ — этому не вѣрите?.. А еще чиновникъ!..

И взволнованный молодой человѣкъ, не зная, чѣмъ заглушить свою досаду, взялся за графинъ.

— Этакое нахальство! — добавилъ онъ, косясь на чиновника.

— Сами вы нахалъ! — огрызнулся чиновникъ. — Хоть кому скажите, что по три рубля за часъ платятъ, — никто не повѣритъ. Нашли дураковъ: думаете, такъ уши и развѣсятъ.

— Я васъ не слушаю… я васъ не замѣчаю вовсе, — сказалъ Бѣлесовъ, отстраняя рукою самую идею существованія чиновника, — я вижу на вашемъ стулѣ пустое мѣсто и больше ничего!

Но по возбужденному лицу его замѣтно было, однако, что онъ слышалъ и видѣлъ чиновника и принималъ слова его близко къ сердцу.

Нѣсколько минутъ онъ молчалъ, пока непріятный сосѣдъ расплачивался и забиралъ свои вещи. Когда наконецъ тотъ ушолъ, бросивъ на ходу еще какое-то обидное замѣчаніе, молодой человѣкъ ударилъ себя въ грудь кулакомъ и сказалъ:

— Вотъ только грудь моя, сердце мое знаетъ, какъ меня оскорбляютъ!.. Ничего! Живи, Павелъ Бѣлесовъ, живи, Градовъ-Леонскій!.. А, чортъ ихъ возьми, подлецовъ! Еще не такъ обидно, когда простой человѣкъ тебя не понимаетъ и издѣвается надъ тобой; но образованный человѣкъ, то-есть яко-бы образованный, въ фуражкѣ съ кокардой!.. Послушайте, Савва, скажите мнѣ: можетъ быть, и вы тоже думаете, что я лгу?

— Отнюдь нѣтъ.

Бѣлесовъ протянулъ ему руку.

— Савва! Говорю тебѣ: ты, какъ другу, и требую отъ тебя того-же. Я зову тебя Саввой, и ты называй меня просто: Поль.

— Я согласенъ, Поля!

— Ты вѣришь мнѣ, потому-что у тебя благородное сердце. А много-ли на свѣтѣ людей съ такимъ сердцемъ? Иной разъ такъ-бы и ушолъ куда-нибудь отъ всѣхъ, чортъ ихъ возьми, подлецовъ! А куда уйдешь?.. Эхъ, жизнь моя несчастная! Спился совсѣмъ… мѣста не могу найти…

— Погоди, Поля, не клянись! Обойдется!.. Изъ-за чего ты вотъ, какъ я слышалъ, съ папашей-то не въ ладахъ?

— Съ отцомъ-то? Эхъ!.. Изъ-за женитьбы!.. Женился я безъ его позволенія… Кутилъ здѣсь, правду сказать… Написалъ ему, что въ технологическій институтъ поступилъ, а самъ и не думалъ. Безпутно время проводилъ: каждый вечеръ въ какой-нибудь вертепъ непремѣнно угодишь, напьешься, наскандалишь… до протоколовъ часто доходило. И изъ-за чего пилъ, какъ подумаю? Такъ! Дескать, отчего не пить? Своя воля: живи — не тужи!.. Завелась тутъ у меня одна швейка… Я все ее Горпиной да дивчиной^[3] называлъ… Шли мы съ ней разъ по Фонтанкѣ: изъ Марцинковъ возвращались. Видимъ: стоятъ извозчичьи сани; лошадь есть, а извощика нѣтъ. Горпина моя и говоритъ мнѣ: «Покатаемся; я, — говоритъ, — люблю сама править». — «Хорошо», — говорю. Сѣли въ сани, поѣхали, покатались и назадъ вернулись. Просто шалость была, а насъ въ участокъ забрали, протоколъ составили. Ну, разумѣется, спросили наши званія, имена и фамиліи. Я говорю: «потомственный почетный гражданинъ Павелъ Бѣлесовъ», а она, не долго думая, объявляетъ: «а я его жена». Такъ и подъ протоколомъ подписалась: «жена потомственнаго почетнаго гражданина Аграфена Бѣлесова». Потомъ, на другой день, ей кто-то наговорилъ, что за это, т.-е. собственно за присвоеніе чужого званія, она можетъ отвѣтить. Перепугалась моя дивчина^[3], расплакалась: «въ Сибирь, — говоритъ, — сошлютъ, на каторгу». Я стараюсь ее и такъ и сякъ успокоить, говорю, что это не такъ страшно, — не вѣритъ. «Не плачь, — говорю, наконецъ, — это дѣло легко поправить: обвѣнчаемся, вотъ и будешь моя жена». Взяли да и обвѣнчались.

Бѣлесовъ потянулся къ Саввѣ и, грозя указательнымъ пальцемъ, точно тому безпутному юношѣ, о которомъ онъ разсказывалъ, проговорилъ:

— Вотъ тутъ-то я и началъ понимать, что такое жизнь… Жизнь есть борьба за существованіе!.. Вотъ что!.. Положеніе настало хуже губернаторскаго: отецъ отступился, денегъ нѣтъ, жить нечѣмъ… А какъ денегъ не стало — и друзья, и знакомые — всѣ отвернулись… Былъ у меня одинъ задушевный другъ. Сколько денегъ у меня перебралъ въ долгъ безъ отдачи! Обращаюсь къ нему: «помоги, — молъ, — благопріятель!» Онъ только ежится, мнется: «вотъ, — говоритъ, — богача какого нашолъ!» Ни копѣйки не далъ, а самъ въ тотъ-же день, при мнѣ-же, золотое пенснэ купилъ! Если-бы еще слѣпъ былъ; ну, слѣпому золотое или не золотое пенснэ все-таки надо; но мерзавецъ лучше моего видѣлъ: просто рожицу свою захотѣлъ украсить. Потомъ вовсе пересталъ меня принимать: все дома нѣтъ, какъ ни приду. Другой пріятель сколько времени, бывало, можно сказать, на мой счетъ жилъ, пока мѣста не нашолъ: ѣлъ и пилъ у меня, по недѣлямъ въ моей комнатѣ ночевалъ, — квартиры не было. По всѣмъ мѣстамъ злачнымъ его таскалъ, свидѣтелемъ у мирового сколько разъ выставлялъ! Но вотъ онъ пристроился, нашолъ порядочное мѣсто, деньжонки завелись, а мнѣ какъ разъ подошла труба. Прихожу къ нему: стакана чаю мнѣ не предложитъ, негодяй! Но что всего возмутительнѣе: каждый разъ, какъ приду къ нему, сейчасъ мнѣ предлагаетъ: «папиросочку!» Тьфу ты, пропасть! Придешь голодный, а онъ тебѣ: «папиросочку!» Другой разъ самъ зоветъ къ себѣ: «зайдемъ покурить!» Этакая жила! Но этотъ былъ все-таки добрый человѣкъ, а остальные мерзавцы такой тонъ со мной приняли, что руки не хотятъ подать! Важность такую на себя напустили, головы не поворачиваютъ ко мнѣ, идутъ задравши носъ, и знать меня не хотятъ, точно я прокаженный какой, чортъ ихъ возьми, подлецовъ!.. Плюнулъ я на всѣхъ… Но что предпринять? Какъ быть? Туго приходится намъ съ женой! Пора настала глухая, лѣтняя. Работы никакой достать не можемъ… Живемъ ужь въ углу… И уголъ-то какой! Понимаешь, Савва: настоящій клоповникъ! Эти всѣ рабочіе, какіе въ квартирѣ ночевали, придутъ съ работы усталые и спятъ, ни на что не обращаютъ вниманія, только стонутъ во снѣ; но мы съ женой положительно быть не могли: какъ ночь, такъ милліарды клоповъ выползаютъ изъ щелей, да какое милліарды! — безъ счета, безъ числа! Понимаешь, если весь домъ сжечь до основанія, тогда только можно отъ нихъ избавиться. Какой тутъ сонъ? И мы уходили на ночь. Выйдемъ изъ дома и бродимъ всю ночь по улицамъ. Ночи свѣтлыя, какъ день. Идемъ и разсуждаемъ, какъ хорошо на бѣломъ свѣтѣ и какъ намъ худо. Смотримъ подъ ноги: не попадется-ли какая находка?.. Жить надо, а нечѣмъ… Сначала все закладывали да продавали, а тутъ ужь ни закладывать, ни продавать стало нечего. Дошло до того, что буквально копѣйки не могу никакъ достать, то-есть и придумать не могу достать. Тьфу ты, пропасть! Ѣсть нечего! Хлѣба на двѣ копѣйки купить не въ состояніи! Себѣ не вѣрю; думаю: «Какъ-же это такъ, безъ пищи? Не можетъ быть, думаю: этого не бываетъ». Вижу, однако, что дѣйствительно такъ: не ѣдимъ, да и только! Ну, ничего изобрѣсти не въ силахъ; хожу, какъ потерянный. Жена тоже такая серьезная стала, узнать нельзя. Бывало, какъ обвѣнчались, ногъ подъ собой не слышала. Подхватитъ меня подъ руку и начнетъ тормошить: «Павликъ! — говоритъ, — да неужели я твоя жена?» — «Какъ видишь», — говорю. — «Павликъ! да это, можетъ быть, сонъ?» До чего доходило: плакала отъ радости! Ну, а тутъ, какъ все пошло подъ гору, какъ мы кувыркомъ внизъ, да внизъ, да наконецъ ѣсть стало нечего и она видитъ, что все это изъ-за нея произошло, — призадумалась, присмирѣла! И вотъ, въ такія-то трудныя времена — сына Богъ намъ далъ!

— Что ты, Поля?

— Да, сынъ родился, Володька. И это было счастье наше! Родила жена въ родильномъ пріютѣ: это уже было не то, что нашъ клоповникъ. И уходъ за ней былъ, и пища хорошая, и спокойствіе. Девять дней она этимъ пользовалась. Но самое-то главное вотъ что: практикантка или ученица, которая за ней ухаживала, оказалась добрая душа, да еще и особа въ нѣкоторомъ родѣ: отецъ у нея былъ генералъ безъ ноги. Она упросила его выхлопотать мнѣ какое-нибудь мѣсто. Какъ-разъ на тѣхъ-же дняхъ генералъ поѣхалъ въ магазинъ, костыль себѣ заказывать, и въ магазинѣ, разговорившись, узналъ, что тамъ нуженъ прикащикъ. Онъ меня и рекомендовалъ… Такъ, вдругъ, съ неба свалилось мнѣ мѣсто!.. Попалъ въ прикащики!..

— Стало быть, костылями торговать началъ? — въ нѣкоторомъ недоумѣніи освѣдомился Савва.

— Между прочимъ и костылями, а собственно — медицинскими инструментами. Интересныя вещицы, я тебѣ скажу, Савва, всѣ эти ланцеты, пинцеты, троакары, стетоскопы, плессиметры, корнцанги и т. д., — залюбуешься! Нравилось мнѣ все это и радъ я былъ, что по-человѣчески могу наконецъ жить, — стараюсь, изъ кожи вонъ лѣзу. Объ одномъ только жалѣлъ я, — что я не докторъ: такъ-бы все и дѣлалъ операціи, прокалывалъ-бы, рѣзалъ-бы, пилилъ-бы. Вертишь въ рукахъ инструментъ, а дѣйствовать имъ нельзя! Разъ только дождался я прыща у себя на рукѣ и сейчасъ-же разрѣзалъ на четыре части: руку вотъ какъ разнесло послѣ этой операціи!.. А хорошо жилось въ то время! Понемногу поправились мы съ женой, устроились, квартиру наняли въ двѣ комнаты. Лишнюю комнату сдали жильцу. Цвѣты на окнахъ у насъ явились, Володька нашъ говорить началъ: «папа! мама!» Идиллія, однимъ словомъ. Я себя не узнаю: совершеннымъ семьяниномъ и бюргеромъ сдѣлался. Пить совсѣмъ пересталъ: иногда развѣ зайду въ трактиръ, пива либо водки выпить, да посмотрѣть, какъ на билліардѣ играютъ, по старой памяти, и то больше жилецъ затащитъ… Жилъ у насъ нѣкій Маіоревскій, дворянинъ изъ Могилевской губерніи: «пріѣхалъ, — говоритъ, — наслѣдство отыскивать». За первый мѣсяцъ заплатилъ, за второй — не платитъ. Ну, что-жь, думаемъ: подождемъ; сами бывали и не въ такихъ положеніяхъ. Притомъ, думаемъ, деньги вѣрныя: говоритъ, что имѣніе есть порядочное, въ Могилевской губерніи. Подружился я съ нимъ: вижу, добрый малый. У него еще пріятель былъ, отставной капитанъ Шишакъ, — тоже со мной сошолся. Вотъ разъ этотъ Шишакъ говоритъ мнѣ: «Замѣчаешь, какая перемѣна съ Маіоревскимъ произошла?» Я никакой перемѣны не вижу, спрашиваю: «А что такое?» — «Убивается бѣдняга: всего наслѣдства можетъ лишиться, если пропуститъ сроки». Наговорилъ мнѣ съ три короба, я хорошенько не понялъ, въ чемъ дѣло; вижу только, что Маіоревскому до-зарѣзу нужно двѣсти рублей всего какихъ-нибудь на двѣ недѣли. Тутъ и самъ Маіоревскій ко мнѣ: «Совсѣмъ, — говоритъ, — погибаю: изъ-за двухъ-сотъ рублей, — говоритъ, — приходится терять двадцать тысячъ». Подогрѣли меня, чортъ ихъ возьми, подлецовъ! Бросился я къ своему принципалу-хозяину, — сталъ упрашивать: «Не можете-ли, — говорю, — ссудить?» — «Да вы, — говоритъ, — его хорошо знаете?» — «Какъ-же! — говорю, — помѣщикъ, и имѣніе порядочное въ Могилевской губерніи. Если хотите, — говорю, — пріятель его, капитанъ Шишакъ, можетъ удостовѣрить». — «Что-жь мнѣ, — говоритъ, — капитанъ Шишакъ? Я его не знаю. Если дамъ, то ужь только на васъ полагаясь». — Уважилъ онъ мою просьбу: очень онъ былъ ко мнѣ расположенъ. «Смотрите, — говоритъ, — я не Маіоревскому даю, а вамъ!» Отъ Маіоревскаго взялъ, конечно, вексель; но что такое вексель съ мошенника? Я еще въ магазинѣ сижу, а онъ, получивши деньги, на квартирѣ ужь въ дорогу собирается. Мнѣ ни слова не сказалъ объ этомъ, а женѣ говоритъ: «Ну, я съ вашимъ мужемъ попрощался, — надо, — говоритъ, — ѣхать въ Могилевскую губернію: хлопотать примусь». Въ девять часовъ вечера прихожу домой, а его и слѣдъ простылъ!.. Тьфу ты, пропасть! Тутъ я сразу увидѣлъ, что оба они съ капитаномъ Шишакомъ негодяи девяносто-шестой пробы… Приходитъ срокъ векселю, — мой хозяинъ ко мнѣ: «Что-же это? Какъ-же это?» А я что могу ему сказать? Получить никакой надежды не предвидится и Маіоревскаго днемъ съ огнемъ не отыщешь. Произошла у насъ съ хозяиномъ перепалка: «У васъ, — говоритъ, — шайка была составлена!» Такъ меня разобидѣлъ, что я домой не пошолъ, а попалъ въ трактиръ и закутилъ. На другой день, вмѣсто магазина, опять въ трактиръ: «На-же тебѣ, — думаю, — негодяй ты этакій! Нахлещусь нарочно, коли порядочнаго человѣка цѣнить не умѣешь!..» Потомъ ужь черезъ нѣсколько дней насилу жена уговорила пойти въ магазинъ, понавѣдаться: «можетъ быть, — говоритъ, — не все еще пропало». Прихожу и узнаю, конечно, что мое мѣсто занято, чортъ ихъ возьми, подлецовъ!.. Все прахомъ пошло!..

— Опять, значитъ, заскучалъ деньгами послѣ этого? — сказалъ Савва.

— Скучать я сначала не скучалъ особенно, потому-что не вовсе безъ копѣйки остался: получилъ жалованье, сколько причиталось за полмѣсяца, а тутъ какъ-разъ подошло время заложить зимнее пальто. Комнату тоже сдали снова, за мѣсяцъ впередъ деньги получили… Только насъ самихъ съ квартиры гонятъ: не платимъ. Задолжали и въ лавочку. Сталъ я, наконецъ, дѣйствительно скучать. Жена все хлопочетъ, ищетъ работы: ужь куда она не обращалась!.. Нашла, наконецъ. Сидитъ моя Груня, цѣлый день спины не разгибаетъ, а я, какъ дуракъ, только смотрю на нее, да еще ей-же выговариваю: «зачѣмъ, — говорю, — ты свое здоровье разстраиваешь?..» Золотая у меня баба была!..

— Гдѣ-же она, Поля, въ настоящее-то время? — полюбопытствовалъ Савва.

— Въ Могилевской губерніи; только не въ той, куда уѣхалъ Маіоревскій: умерла…

— Ну?!

— И самъ не понимаю, какъ это такъ случилось: неожиданно какъ-то вышло, точно обухомъ по лбу ударило… Дѣла было пошли опять въ гору: Градовъ-Леонскій на сцену попалъ!.. Правду сказать, давно ужь меня она, эта сцена, привлекала. Еще когда съ отцомъ былъ въ ладахъ, иногда приходило въ голову: «Чего, — думаю, — небо напрасно коптить? Пойду-ка я въ актеры!» Были тогда у меня знакомые изъ этой братіи, за кулисы въ нѣкоторыхъ театрахъ былъ вхожъ. Съ кѣмъ ни поговорю на этотъ счетъ, — всѣ полный успѣхъ обѣщаютъ: «внѣшнія средства, — говорятъ, — богатыя, наружность сценическая, голосъ и все такое». Однако, предпринять что-нибудь я не предпринималъ: все какъ-то откладывалъ. Потомъ, когда съ отцомъ разошолся, первымъ дѣломъ, конечно, бросился искать ангажемента: былъ въ полной увѣренности, что сейчасъ мнѣ вотъ хоть самого Гамлета дадутъ изображать… Не тутъ-то было! Нигдѣ такъ-таки вовсе не принимаютъ!.. Тьфу ты, пропасть! «Въ такомъ случаѣ, — говорю, — хоть за лакеевъ позвольте выходить!» — «Извините, — говорятъ, — у насъ и лакеи есть: лакеями хоть прудъ пруди!» — «Да у меня, — говорю, — наружность сценическая». — «И у нихъ, — говорятъ, — сценическая наружность», чортъ ихъ возьми, подлецовъ!.. Махнулъ я тогда рукой на это дѣло: «ну, — думаю, — скорѣе въ фельдмаршалы попаду, чѣмъ въ актеры!»… А вотъ оказалось потомъ — попалъ-же! Услышалъ я, что труппу набираютъ для открытой сцены въ увеселительный садъ: время пришлось какъ-разъ къ началу лѣтняго сезона. Полетѣлъ я, предложилъ свои услуги и, по счастливой случайности, былъ принятъ почти безъ разговоровъ; только спросили: пою-ли?

— Пьешь-ли? — переспросилъ Савва.

— Не «пью-ли», а «пою-ли», умѣю-ли пѣть… Поступилъ я сначала на выходныя роли, а потомъ немножко выдвинулся. И полетѣло время незамѣтно, такъ сказать, подъ звуки музыки, подъ веселые напѣвы… Поселились мы съ женой въ Новой Деревнѣ. Мнѣ удобно и ей хорошо, потому-что она немножечко, чуточку какъ-будто здоровьемъ стала не та, а воздухъ въ Новой Деревнѣ все-таки лучше, чѣмъ въ городѣ. Однако, я ничего особеннаго въ моей Грунѣ не замѣчаю: видѣть ее — вижу каждый день, а никакихъ подозрѣній въ голову не приходитъ. Весело какъ-то время шло: прибѣгу домой; напѣваю, болтаю, съ Володькой забавляюсь. Жена довольна и счастлива: какъ-бы то ни было, гордится, что мужъ — актеръ. Тамъ публика за деньги въ садъ входитъ, иной какой-нибудь провинціалъ съ благоговѣніемъ озирается, а мы вездѣ свои люди, вездѣ какъ дома. Завелись у меня интрижки на сторонѣ; Груня, случается, и поплачетъ, да расцѣлуешь ее покрѣпче, все пройдетъ, бывало… Не задумывался я… Только разъ такой день, такое собственно утро выдалось, что на меня тоска нашла. Проснулся я, ни съ того, ни съ сего, рано, чуть-ли не въ шесть часовъ; всталъ, одѣлся, взглянулъ на жену, — такъ сердце и защемило. Худенькая, блѣдненькая лежитъ, спитъ, а я смотрю на нее и необыкновенная жалость меня беретъ. Пошолъ я бродить по Строганову саду. Тишина. Въ аллеяхъ пусто. Деревья стоятъ — точно думаютъ о чемъ-то. Странно мнѣ какъ-то и жутко стало, точно я въ первый разъ въ жизни остался наединѣ съ самимъ собою. Мысли какія-то мрачныя полѣзли въ голову. Смотрю на деревья и думаю: сколько людей жило и умерло съ тѣхъ поръ, какъ стоятъ эти деревья, сколько людей прошло тутъ, подъ этой тѣнью, сколько было между ними веселыхъ и счастливыхъ, и нѣтъ ужь ихъ давно на свѣтѣ. Зачѣмъ они жили? Зачѣмъ мы живемъ? «Настанетъ, — думаю, — время, когда и насъ не будетъ, другіе люди будутъ ходить по саду, а деревья будутъ все тѣ-же, только еще выше и гуще станутъ. И тотъ-же будетъ разгулъ вокругъ, та-же будетъ музыка, то-же веселье». Сталъ я думать о смерти, и все у меня Груня изъ головы нейдетъ: ну, вотъ вижу я, вижу ясно, осязательно, что у нея чахотка и что она умираетъ… И такая тоска начала меня грызть: кажется, вотъ меня самого хоронятъ, мою душу, мою жизнь опускаютъ въ могилу. Сѣлъ я на скамейку. Зеленые листья надо мной колышатся, воробьи чирикаютъ. Солнце между тѣмъ подымается все выше и выше. Люди зашевелились на улицѣ. Вспомнилъ я, какъ бывало мы съ женой, голодные, нищіе, бродили по городу въ лѣтнія ночи, и кажется мнѣ: какое счастливое было время!.. И думается, что ужь нѣтъ ея, моей Горпины!.. Насилу опомнился я. Что-же, думаю, наконецъ: еще ничего небывало и, можетъ быть, не будетъ, а мнѣ ужь и невѣсть что въ голову пришло!.. Немножко успокоился, возвращаюсь домой, — жена ждетъ меня къ чаю, — веселая, улыбается, Володьку на рукахъ держитъ… «Вотъ, — думаю, — какой вздоръ пригрезился!..»

Бѣлесовъ замолчалъ.

— А оно, видѣніе-то, справедливо, значитъ, показывало! — замѣтилъ Савва.

— Какое видѣніе? Никакого видѣнія не было, — мрачно отозвался Бѣлесовъ и налилъ рюмку, — предчувствіе было, на которое я не обратилъ вниманія… Но я вспомнилъ о немъ, какъ веселая-то пора миновала! Лѣто стало подходить къ концу; холодно стало, дожди идутъ; мы ломаемся на сценѣ, на насъ полтора человѣка публики смотритъ, а дома жена лежитъ больная… Пришолъ докторъ, выслушалъ у нея грудь, — ничего не сказалъ, — началъ постукивать. Плессиметръ-то мнѣ штука знакомая: слышу, что никакого тона не даетъ, какъ въ колѣно щелкаетъ. Вижу, докторъ озабоченъ: молчитъ, только изрѣдка произноситъ про себя: «да!..» Наконецъ, объявляетъ ей, что у нея — такъ себѣ, маленькій хроническій катарръ легкихъ; совѣтуетъ молоко, виноградъ, пожалуй, кефиръ; говоритъ: «ничего, поправитесь, поправитесь!» А когда я вышелъ его проводить, онъ пріостановился, пожалъ плечами и сказалъ мнѣ кое-что такое, что я только схватился за голову… Весь вечеръ я какъ полоумный ходилъ… Потомъ опять успокоился. «Нѣтъ, — думаю, — врешь ты, коновалъ девяносто-шестой пробы! Не вѣрю я тебѣ! Какая, — думаю, — чахотка, да еще скоротечная, если румянца на щекахъ нѣтъ!.. Что-жь, — думаю, — развѣ доктора не ошибаются? Да еще какъ!..» Не вѣрится мнѣ, однимъ словомъ… А болѣзнь между тѣмъ галлопируетъ — и какъ быстро!.. Жена ужь точно тѣнь стала и голосъ совсѣмъ пропалъ: говоритъ шопотомъ съ передышкой… Страшно мнѣ становится: вотъ она, жизнь-то, думаю, — не шутка! Вижу, что смерть подходитъ. «Какъ-такъ, — думаю, однако, — не можетъ быть!» Чудовищное явленіе какое-то, неслыханное, переварить никакъ не могу… Такъ почти до конца все надѣялся… Но пришолъ, однако, день, когда ужь никакой надежды не стало. Проснулся я утромъ, поднялся; скверно какъ-то — и въ башкѣ, и на сердцѣ было. Дождь барабанитъ въ стекла. Жена лежитъ, притихла. Я подошолъ къ ней, поцѣловалъ ее, говорю: «ухожу на репетицію, до свиданія!» Она посмотрѣла на меня, взяла меня за руку и шепчетъ: «Прощай, мой милый! надо намъ съ тобой разставаться»… Тутъ у меня такъ сразу и сердце, и дыханіе захватило… Ну, значитъ конецъ настаетъ… А она шепчетъ: «Рано я ухожу, охъ, какъ рано!.. жить хочется»… Заплакала… «Ну, да что дѣлать, — говоритъ, — прощай!.. Спасибо тебѣ за все: съ тобой я свѣтъ увидѣла»… Тронули эти слова меня до крайности: чувствую, что вотъ разревусь какъ баба… И гдѣ она, бѣдная, свѣтъ видѣла?.. Пропоецъ я и мерзавецъ, отребье человѣчества. А она не такъ думала. Шепчетъ мнѣ: «Будь всегда такой-же добрый и великодушный, какимъ я тебя знала»… Смотритъ на меня пристально, молчитъ, да руку мою хочетъ покрѣпче сжать, а силы-то ужь никакой нѣтъ… Смотритъ на меня, точно любуется, и о себѣ забыла: вижу, что обо мнѣ думаетъ. Спрашиваетъ: «что у тебя сегодня идетъ?» Я, пока молчалъ — все крѣпился; а какъ пришлось отвѣчать, — только проговорилъ: «Дядюшкинъ фракъ и тетушкинъ капотъ», — да какъ зарыдаю!.. Какъ начало меня хлестать!.. Припалъ я къ ней и ужь не помню, что со мной было!..

Бѣлесовъ замигалъ усиленно, полѣзъ за платкомъ въ задній карманъ сюртука, и не найдя тамъ платка, вытеръ глаза пальцами.

— Савва! Напой меня, чтобы память отшибло! Къ чему я жизнь свою несчастную сталъ разсказывать!.. За кого она, бѣдная, меня считала, а кто я? И до чего я дошолъ!.. Груня! Груня! еслибы ты знала!..

Онъ опустилъ голову на руки.

— Съ горя пьешь, — сочувственно замѣтилъ Савва, — я съ самаго начала подумалъ, что не безъ того… Съ горя у тебя эта слабость-то, Поля!..

Бѣлесовъ поднялъ голову, тупо посмотрѣлъ заплаканными глазами на водку, налилъ рюмку и выпилъ, еще налилъ и еще выпилъ.

— Наслѣдникъ-то у тебя, Поля, живъ? — спросилъ Савва, глядя на него съ участіемъ.

— Володька-то? — переспросилъ замѣтно начинавшій пьянѣть Бѣлесовъ. — Живъ, должно быть, если подъ лошадь не попалъ или изъ окна не вывалился… Онъ у меня молодчина, Володька мой! Третій годъ ребенку, а никогда не плачетъ. Понимаешь? Никогда!.. Развѣ ужь какой-нибудь особенный случай, какъ вчера… Но зато какъ заревѣлъ вчера мой Володька — у-у-ухъ!.. Дрожь проняла, братъ Савва!.. Насъ съ нимъ третьяго дня изъ угла выгнали. Денегъ на ночлегъ не было, — вотъ я и таскалъ его на себѣ всю ночь въ Екатерингофѣ. Онъ спитъ, положа голову мнѣ на плечо, а я, съ нимъ на рукахъ, то посижу, то погуляю. Утромъ проснулся онъ — все ѣсть проситъ, потому наканунѣ мы съ нимъ весь день провели на пищѣ св. Антонія. «Подожди, — говорю, — прежде квартиру надо найти: гдѣ мы за столъ сядемъ?» Онъ согласился-было, подождалъ, подождалъ, да вдругъ и заревѣлъ благимъ матомъ… Тутъ ужь я не выдержалъ! «Ну, — думаю, — конецъ мой пришолъ! Пропаду я совсѣмъ, а ребенка накормлю, коли на то пошло, чортъ ихъ возьми, подлецовъ!» Думаю это, а самъ его уговариваю: «сейчасъ, Володька, квартиру найдемъ». Идемъ мы съ нимъ по аллеѣ, а въ сторонкѣ, на травѣ, пьяный мастеровой лежитъ и часы у него изъ кармана выглядываютъ… Знаешь-ли, Савва?..

Бѣлесовъ наклонился къ нему и проговорилъ шопотомъ:

— Стянулъ часы!

Но замѣтивъ слишкомъ сильное впечатлѣніе отъ этого признанія, онъ вдругъ перемѣнилъ тонъ.

— Чего таращишь глаза? — заговорилъ онъ съ вызывающимъ видомъ. — Не нравится? Воръ, дескать?.. А плевать я на тебя хочу!.. Чортъ васъ возьми всѣхъ, подлецовъ!..

— Поля, да развѣ я что говорю? — забормоталъ Савва, измѣнившись въ лицѣ. — Я не осуждаю… Ну, согрѣшилъ… что-же? Не наше дѣло судить…

— Слушай, Савва! Вѣдь что я собственно укралъ? Часы. Куда мастеровому съ часами? Надѣть ихъ на себя, неизвѣстно зачѣмъ? Глупое тщеславіе! Справиться, который часъ? Да, вѣдь, часы-то какіе? Не идутъ и не пойдутъ никогда! Вѣдь часы-то, Савва, понимаешь-ли, совершенная дрянь: въ ломъ, больше никуда не годятся.

— Ну, нѣтъ, Поля, часы хорошіе! — горячо вступился Савва.

Бѣлесовъ уставился на него въ недоумѣніи.

— То-есть какъ это ты увѣряешь меня, что хорошіе? Развѣ мы вмѣстѣ воровали?

— Мои они были, часы-то, Поля. Это я лежалъ въ Екатерингофѣ-то, но отнюдь не пьяный — съ мѣста не сойти, — въ сонъ ударило…

— Ага!..

Бѣлесовъ съ растеряннымъ видомъ посмотрѣлъ вокругъ.

— Вотъ какъ! — проговорилъ онъ, избѣгая взглядовъ Саввы. — Странно!.. Сидишь, разговариваешь, ничего не подозрѣвая… Разсказываешь все откровенно, какъ порядочному человѣку, а между тѣмъ оказывается, что у тебя все вывѣдали!.. Тайная полиція своего рода, чортъ васъ возьми, подлецовъ!..

— Напрасно это, Поля…

— Ну, виноватъ, виноватъ!.. Расплачусь, какъ деньги будутъ… Вотъ ужо помирюсь съ отцомъ, либо мѣсто найду… За серебрянные часы — куплю золотые, за водку — шампанскимъ напою.

Онъ безсильно опустилъ захмѣлѣвшую голову и замолчалъ.

— Или ужь этого такъ никогда и не будетъ? — вдругъ встрепенулся онъ. — Или я уже погибъ? Навсегда? безвозвратно?.. Савва! Погибъ?..

Онъ въ ужасѣ схватилъ Савву за руку и сжалъ ее въ своихъ рукахъ, глядя на него большими, испуганными и умоляющими глазами.

Несвободная рука связывала движенія Саввы, и онъ сидѣлъ въ неловкой позѣ, съ растеряннымъ видомъ.

— Зачѣмъ погибать, Богъ съ нами! — проговорилъ онъ, не зная, что сказать.

— Вѣдь ужь мнѣ не вернуть, не поправить того, что я сдѣлалъ! — шопотомъ продолжалъ Бѣлесовъ. — Карманный воръ! Карманный воръ! Кончено!.. А что дальше будетъ?.. Ясно!.. Клянись я небомъ и адомъ, молись или плачь, а судьба ведетъ свою линію… Со ступеньки на ступеньку!.. Валюсь!.. падаю!.. держи!.. А, чортъ возьми!.. Нѣтъ, шалишь!.. Можетъ быть, не все еще пропало, Савва? А?.. Пить больше не стану!.. Убери эту гадость къ чорту! Расплачивайся, Савва! Отдамъ послѣ за все: и за часы, и за водку… Слышишь?

— Ладно, Поля, современемъ.

— Ты меня теперь знать не хочешь, но я тебя разыщу… Узнаешь еще меня!.. Это, братъ, еще ничего не доказываетъ, что я у тебя часами воспользовался. Взялъ — и отдамъ… Мало-ли какія бываютъ обстоятельства?.. Я Гамлета мечталъ играть и буду играть — и вдругъ!.. Я не продалъ часы, а только заложилъ. Квитанцію уничтожилъ: все равно заплачу.

Савва повернулся на стулѣ и вздохнулъ: прощай часы!

— Ужь молчалъ-бы ты лучше, Поля! — невольно вырвалось у него.

— Да?.. Совершенно справедливо!.. Гдѣ ужь намъ!.. Гдѣ ужь мнѣ, ничтожеству изъ ничтожествъ, заявлять о себѣ, о томъ, что я не хочу оставаться въ долгу!.. Вѣдь я не то, что ты, что вы всѣ… Развѣ на меня можно смотрѣть серьезно? Ты вотъ завтра рано встанешь, пойдешь на работу… Ты, братъ, человѣкъ серьезный. И буфетчикъ тоже серьезный человѣкъ… И они, вотъ тѣ, хоть и пьяны, и увѣчны, да обыкновенные люди… И тотъ, «маркелъ», тоже… Всѣ вы и одѣты не такъ, какъ я, и заняты, и живете по-человѣчески. Заботы у васъ есть, — такъ заботы, а не то, что у меня: ай! ахъ! помогите! спасите!.. Вы люди какъ люди. А я? «Насмѣшка надъ человѣкомъ, сатира на человѣка»!^[4] Мало-ли чего хотѣлъ-бы!.. Гамлета!.. Пора привыкать къ чему другому… По шеѣ начнутъ колотить… А то, можетъ, копѣечку добрая душа подастъ… Изъ сапоговъ пальцы вылѣзутъ… «Съ пальцемъ девять, съ огурцомъ пятнадцать… Шире дорогу!.. Павелъ Бѣлесовъ идетъ… на веревочкѣ, въ участокъ»…^[5] Пинковъ надаютъ… Это все только понять надо, что вотъ тутъ именно твое призваніе — и будешь ко всему равнодушенъ, и гоноръ къ чорту!.. Пора понять, пора!..

Онъ всталъ.

— Ну, что-же?.. Прощай, Савва!

— Прощай, Поля.

— Что мнѣ тебѣ сказать?.. Сожалѣю… весьма сожалѣю… Достоинъ тюрьмы, но вѣдь ты меня не посадишь… а самъ я предпочитаю во́ды Фонтанки… то-есть пока, до поры до времени… А тамъ войду во вкусъ… Все будетъ… «въ свое время все, братецъ, будетъ… и Владимірки не минешь»…^[6] Но… грустно, братъ, грустно!..

Савва молчалъ: мысль, что это все-таки воръ, притомъ укравшій его собственные часы, не выходила у него изъ головы, заслоняя нѣкоторыя смягчающія обстоятельства.

— Лишняго не говоришь! — съ дѣланнымъ смѣхомъ сказалъ Бѣлесовъ и направился вонъ изъ трактира.

— Поля! — окликнулъ его Савва.

Тотъ не оглянулся.

И вдругъ шевелившаяся въ сердцѣ Саввы жалость разомъ одолѣла и вытѣснила изъ него всѣ другія чувства. Онъ вскочилъ съ мѣста, расплатился на скорую руку и бросился за своимъ потеряннымъ другомъ.

На улицѣ было темно. Свѣтъ изъ оконъ трактира падалъ на панель и мостовую яркимъ пятномъ, за которымъ полумракъ петербургской весенней ночи сгущался въ черныя тѣни.

— Поля! — громко закричалъ Савва.

Отвѣта не было. Слышались голоса прохожихъ, дребезжали извощичьи дрожки, звонила конка, раздавались гдѣ-то звуки гармоники…

Примѣчанія

1. У. Шекспиръ «Гамлетъ» въ переводѣ М. П. Вронченко. Прим. ред.
2. фр.
3. укр. Дівчина — Дѣвушка. Прим. ред.
4. Н. В. Гоголь «Женитьба». Прим. ред.
5. Неточная цитата изъ А. Н. Островскій «Бѣдность не порокъ». Прим. ред.
6. А. В. Сухово-Кобылинъ «Свадьба Кречинскаго». Прим. ред.